. . . . .
Гибралтар был похож на футуристический могильник достижений человечества: разломанные на части механизмы, спящие машины, погребенные под брезентом цветные ломные кучи. Его мертвецкую тишину пронзали лишь визг упитанных, наглых чаек да шум прибоя — и то не везде, лишь в местах, близких к жадной морской пучине, что разбивала пенистые волны об острые грани скал. По глубинам помещений, изолированных поломанными цифровыми замками, гуляла плотная, вязкая темнота, изредка распуганная по углам брызгами электрических искр — Хэммонд опасался посещать такие места в одиночку. Он поселился в небольшой комнате, полной морского воздуха и холодного солнечного света, которая когда-то являлась кабинетом местного начальства. Теперь же местным начальством самопровозгласился Уинстон, и весь пост наблюдения принадлежал ему; Хэммонду выделили личный стол, личный шкаф, личное место под мастерскую, даже личную доску для записей. Пока Уинстон предпочитал пожирать арахисовое масло и пререкаться со здешним искусственным интеллектом, Хэммонд же обследовал местность, когда у него выпадала такая возможность. В один из дней Уинстон все же решил поинтересоваться о том, что происходило на Горизонте в последние годы; Хэммонд же от этих вопросов уходил самым наигрубейшим способом: либо холодно игнорировал, либо высказывал нелестные просьбы-приказы оставить его в покое. Хэммонд не хотел вспоминать Горизонт. Уинстон же, видимо, был больше подвержен такому явлению, как ностальгия по былым временам. — Я думал, что ты погиб, — делится однажды своей бесполезной мыслью Уинстон, пока Хэммонд поглощает кусочек морковки, пребывая во мрачной задумчивости. Жевать он перестает, набивает пухлые щечки оставшимися со вчерашнего ужина семенами, дергает длинными усиками. — Так ты мучился угрызениями совести все это время, двадцать восьмой? — Уточняет он, щуря черные-черные зенки. — А мучился ли ты, когда спешно покидал колонию, оставляя меня в окружении человеческих трупов и разъяренных горилл? Или же ты был слишком занят страхом за свою собственную жизнь? Уинстон молчит. Плечи его поникли, а взгляд потускнел; он неловко потупил глаза, явно испытывая острое чувство вины, что подобное спице вонзилось прямиком в покрытый жесткой шерстью затылок. Уинстон испытывал стыд, и смотрел куда угодно, но не на Хэммонда. Хэммонд же, в свою очередь, смотрел только на него. — Все еще хочешь узнать, что происходило на Горизонте все эти годы, двадцать восьмой? — Хэммонд злится. Уинстон молчит. — Тогда больше не задавай вопросы, ответы на которые ты не хочешь знать.. . . . .
— Зачем ты хочешь возродить Overwatch? — Спрашивает Хэммонд, роясь в ящике с многочисленными кусками проводов. Он путается в разноцветных ленточках, медленно перебирая их уцелевшей рукой, зубами вытаскивая нужные, а потом отбрасывает их на передвижной столик. Уинстон же продолжал невидящим взглядом пожирать голо-экран, на котором медленно прокручивались личные дела с бывшими агентами. О похороненной в летах организации тот упоминал слишком часто; в большинстве своем он вспоминал былые времена, а в голосе его звучала такая тоска, что Хэммонду слишком хотелось чем-нибудь заткнуть свои уши. В такие моменты он старался греметь материалом громче обычного, либо оставлял Уинстона в гордом одиночестве. Иногда ему составляла компанию искусственная Афина. — Потому что Overwatch — миротворческая организация, призванная защищать человечество, — немного погодя отвечает Уинстон, отлипая от пестрящего фотографиями и текстом монитора. Он оборачивается, смотрит с какой-то надеждой — словно ждет, что Хэммонд его поддержит. — Мы нужны людям. Больше некому их защитить. Хэммонд не собирался его поддерживать. Он выползает из ящика и неуклюже карабкается обратно на столик, уронив несколько проводков. Ему было необходимо сконструировать себе протез как можно скорее, иначе он не сможет переоборудовать полуразрушенную спасательную капсулу, что грудой обугленного металла была спрятана где-то в ангарах под кусками жесткого брезента. — Overwatch был инструментом борьбы с омниками во время Кризиса, двадцать восьмой, — раздраженно бросает Хэммонд в ответ, обгрызая изоляционный слой самого толстого кабеля. Уинстон хмурит надбровные дуги (какой очеловеченный жест) и поправляет очки в толстой оправе. — Не вижу необходимости. — Хэммонд, люди! — Взмолился Уинстон, изображая на морде выражение полное страдания. — Они страдают от бедности, коррупции, терроризма! — Не вижу необходимости, — тупо повторяет Хэммонд, разгрызая контакты. Он не говорит о том, что в бедности, коррупции, терроризме были виноваты исключительно люди. Хэммонд не собирался его поддерживать. К этой теме они больше не возвращались.. . . . .
Он заканчивает конструирование протеза спустя полтора дня. Еще несколько ему понадобилось, чтобы довести его до ума и присоединить к телу — Афина смогла провести такого рода операцию, манипулируя цифровым хирургическим блоком базы. Привыкать же к механической конечности было самым сложным процессом — пальцы слушались неохотно, а рваная линия стыка металла и плоти горела огнем, порой заставляя даже ослепнуть на мгновение. Проект переоборудования шаттла откладывался на некоторое время. Это не входило в его планы. Это было недопустимо. О, это даже злило, и Хэммонд, постоянно пребывающий в состоянии тупого, накапливающегося раздражения, лишь срывался на Уинстона. Уинстон отчаянно пытался наладит контакт. Хэммонд же на контакт упорно не шел — закрывался, прятался, сбегал, шипел, грыз провода, забивался в углы, пакостил. Из вентиляционной системы доносился глухой стук метала о металл, когда его механические коготки скоблили по обшивке. Он видел, насколько сильно это расстраивало Уинстона. — Тебе следует быть с ним более… тактичным. Деликатным, — вмешивается как-то Афина, застав его на одном из складов, где под кусками пыльного полиэтилена и старого брезента гнил цветной лом. — Ты знаешь, насколько ранимым бывает Уинстон. Да, он знает, насколько ранимым бывает Уинстон. А еще он знает, что их взаимоотношения — уж точно не касаются скопища цифровых кодов, запертых внутри симуляции человеческого голоса. Хэммонд смотрит в алый глазок камеры видеонаблюдения, что пристально следит за каждым его движением, а после — отворачивается, продолжая перебирать ржавые пласты металлической обшивки. Он не сможет перетащить все это в ангар, где покоится его спасательная капсула, и дело даже не в плохо откалиброванном протезе. Он банально слишком слаб и мал для такой работы. А вот Уинстон вполне подойдет. Хэммонд не удостаивает сердобольную Афину хоть каким-то ответом.. . . . .
— Я хочу, чтобы ты помог мне, — первым заговаривает он, когда Уинстон в очередной раз усаживается перед голо-экраном дабы предаться воспоминаниям вместе с банкой арахисового масла. Хэммонд забирается к нему на стол и разворачивает синий-синий чертеж, отталкивая монитор от чужих глаз. — Мне нужно сконструировать меху. Уинстон аккуратно пересаживает его на свое плечо, и этот жест Хэммонд стоически игнорирует. — Зачем тебе такая машина? — Немного погодя спрашивает Уинстон, с интересом разглядывая чертеж. В его глазах, что прячутся за толстыми стеклами человеческих очков, пылает живой, неподдельный интерес. — Чтобы защищать себя. Я не собираюсь сидеть здесь вечно. На морде Уинстона он замечает плохо читаемое выражение: то ли грусть, то ли огорчение, то ли разочарование, то ли понимание. Хэммонд хладнокровно указывает в чертеж, призывая не отвлекаться от поставленной задачи, и Уинстон повинуется, приглаживая густую шерсть на подбородке, обдумывая возможные варианты. — Если ты поможешь мне натаскать лома со складов в блоке С, то я посмотрю, что не так с твоим генератором защитного купола, и откалибрую твою Тесла-пушку. На то, чтобы принять правильное решение, Уинстону понадобилось всего восемьдесят девять секунд. Он сорвался с места настолько резко и внезапно, что Хэммонду пришлось ухватиться за ворот его костюма — иначе бы он просто свалился на пол. Уинстон понесся в ангары, отдавая Афине сухие, краткие приказы, которые та безотлагательно начала выполнять. Хэммонд знал, что живой ум Уинстона, стремительно увядающий от постоянного безделья и приступов ностальгии своего хозяина, отчаянно нуждался в информационной подпитке и хоть какой-нибудь деятельности. И он с удовольствием предоставил ему все это, подогрев интерес возможным решением проблем. Хэммонд не допускал даже мысли о том, что Уинстон решил ему помочь не из-за выгодного взаимного сотрудничества. На его решение повлияло кое-что совершенно иное, крайне эмоциональный (даже человеческий) фактор. О котором он, выживавший несколько долгих лет в настоящем изолированном Аду, не имел ни малейшего представления. Уинстон считал Хэммонда своим другом.. . . . .
На переоборудование спасательной капсулы ушло не более, чем полторы недели. Теперь же Хэммонд дни напролет проводил на продуваемом холодными, горными ветрами тренировочном полигоне, расстреливая учебных ботов и привыкая к способностям своей машины. С Уинстоном они практически не разговаривали — лишь обменивались малоинформативными репликами пару раз за день, расходясь каждый в свою сторону: одного поглощали дебри былых воспоминаний, другой же был одержим своей новой игрушкой. Совместно спроектированный искусственный интеллект мехи никогда бы не смог дотянуться до продвинутой (во всех смыслах) Афины; Хэммонд в этом не нуждался хотя бы потому, что шанс бунта в этом случае был минимальным. Меха медленно развивалась, привыкая к постоянным запросам, познавала мир и своего молчаливого хозяина. Она не проявляла и намека на эмоции, не имея в своей памяти даже базовых понятий об этом. Хэммонд, не без помощи своих нынешних союзников, создал идеальную, как он думал, умную машину, которая не станет донимать его попытками понять устоявшуюся в этом мире философию существования машин и органических существ совместно друг с другом. Она не задавала вопросов. Не интересовалась его прошлым. Не стремилась к близкому контакту. Не лезла не в свое дело, в конце концов. Когда Хэммонд собирал свои немногочисленные пожитки, которыми он обзавелся во время своего существования на Гибралтаре, и аккуратно складывал их внутри своей мехи, Уинстон лишь молчаливо следил за ним, дыша будто через раз. Морда его демонстрировала смиренное недовольство, которое он крайне неудачно пытался скрыть. Хэммонд не удостаивал его даже лишним словом, не нуждаясь в очередной бессмысленно беседе. — Я не буду раскрывать информацию об этом месте, — лишь уточнил он напоследок, усевшись на вершине отключенной мехи. — Думаю, у Overwatch достаточно врагов, которые не хотели бы вашего возрождения. — К чему ты клонишь? — Медленно спрашивает Уинстон, и голос его был сухим, раздраженным, с хрипотцой. — Если ты все-таки собираешься совершить задуманное, советую действовать тайно, — терпеливо разъясняет Хэммонд. — Найди только тех, кому достаточно доверяешь, и даже им не верь до конца. Не стоит отрицать возможность вероломства даже у самых преданных. — Откуда в тебе столько подозрительности, Хэммонд? — После произошедшего сложно не обзавестись ею в таких количествах. Уинстон отрешенно кивает в ответ, отворачиваясь. В его глазах плещется горечь.. . . . .
На голо-экране маленького коммуникатора Хэммонд видит оповещение о поступающем звонке. Кнопка приема раздражающе дергается, дрожит, мигает, призывая ответить. Хэммонд мешкает, обдумывая то, что обдумывать даже не стоит — он слишком хорошо знает, почему ему звонят и в чем будет заключаться разговор. Он слышал о том, что на Гибралтар было совершено нападение. Он был прав: у Overwatch действительно были враги, и настроены они были решительно. — Я знаю, что тебе известно о нападении! — Закричал в приемник Уинстон, стоило ему принять входящий звонок. На рябящем голо-экране было его изображение; позади — лишь разруха, и цепкие руки-манипуляторы, которыми Афина разбирала этот хаос. — Ты рассказал им о базе, да? Решил доказать мне на практике, что такое предательство и вероломство? Хэммонд отказался подключать видеоизображение, и Уинстону оставалось довольствоваться лишь звуком. Но из шипящих динамиков доносилось лишь абсолютное ничего: плотная, какая-то тревожная тишина. Хэммонд, хмуря светлые брови, смотрел в преисполненную злобой и раздражением звериную морду. — Может, и я, — безразлично отзывается он. — Может, и нет. Кто знает, двадцать восьмой? Надбровные дуги Уинстона взлетают вверх в удивленном — даже пораженном — жесте. Хэммонд не станет оправдываться, доказывать свою (не)виновность, объяснять, убеждать, раскаиваться, сожалеть. Ему нет до этого дела. Он — сам по себе, бродит по этому зеленому, полному костей и крови миру, не желающий привязывать себя к чему-то конкретному. Чего он искренне желает и Уинстону, но, конечно же, только про себя. Уинстон обрывает звонок первым, отвернувшись от коммуникатора.. . . . .
Хэммонд считает, что Уинстон все равно будет доверять тем, кому доверял когда-то давно: просто потому, что это заложено в его личности. Он не верит в то, что годы могут отложить свой отпечаток на каждом из них, и очень часто этот отпечаток — не слишком-то и положительный. Уинстон ничему не учится, думает Хэммонд. Двадцать восьмой такой тупоголовый кретин. На входящий звонок он не отвечает. За горизонтом дребезжал холодный, ржаво-рыжий рассвет.