Пора повзрослеть

      Здесь больше нет места привычному.       Нет огромного особняка, нет ругани с мудаком-отцом, нет таких разных, но родных, братьев и сестер. Весь мир рухнул в тартарары будто бы за секунду.       Клаус, Лютер, Диего, Эллисон. Тела, заваленные обломками собственного дома десятью годами назад. Пятому дурно, он не смог их даже по-человечески схоронить, проводить, как обычных людей провожают в последний путь. Безумие какое-то. Всего это не должно было случиться, но каким-то образом каждый из них мертв. Плакать некогда, иначе все, во что когда-то верил будет зря.       Пятый старается жить в новом мире. Надевает очки с потрескавшимися стеклами, чтобы в глаза не летела пустынная пыль, и старается вспомнить, как давно здесь один, пока бредет неизвестно куда. Видимо, прошла целая вечность, он сбился со счета и безвременье тяжким бременем ложится на юные плечи.       В детстве, переча сэру Реджинальду, Пятый мечтал об уединении и полнейшей свободе, подальше от тренировок и заданий, что с каждым разом становились невыносимее. Хотелось большего: смелых, самостоятельных решений, обычных школьных передряг, футбола с ровесниками на улице.       Быть самым обыкновенным ребенком, но это не его (не их) случай. Сверстники Пятого считали горделивым засранцем, в их семье именно он бунтовал чуть ли не с пеленок, то исчезая, то появляясь вновь. Харгривз в ярости метал молнии и нередко старался изолировать изворотливого сорванца, но результатов не было.       Теперь Пятый (не)много жалеет, но прошлого не вернешь. *       Не поехать крышей первые месяцы ему помогают попытки отыскать кого-то живого, кроме него самого, и каждая новая попытка оказывается тщетным усилием. Пока все не решает мимолетный случай...       Пятый находит Делорес столь неожиданно, что не верит собственному счастью, и уводит ее за собой. Иллюзия компании, иллюзия семьи и...первой любви, которая должна была случиться при других обстоятельствах и точно не с...ней.       — Пара бутылок вина почти у самого въезда в городок. Знаю, ты любишь белое, но сейчас выбора просто нет... — почесывает отросшую, за долгое время щетину, и усмехается. — Ты не можешь меня упрекать, Делли! Не сейчас, когда я из кожи вон лезу, чтобы раздобыть нам все необходимое.... И нет, я не спиваюсь.       Изо дня в день они движутся, пока не оседают в обломках некогда музея, колонны коего напоминают амфитеатр. Зритель здесь только один, и Пятый здесь дает представления. Рождаются монологи сродни шескпировским, но записать их, увы, некуда. Ни бумаги, ни ручек. Привет, средневековье.       Делорес раскрывается ему постепенно, с каждым новым разговором все больше и даже перенимает его манеру поведения. Пятый оживает, тем самым оживляя ее, такую понимающую и заботливую. Малышка Делли обожает громко смеяться и разговаривать о разных женских штучках, о том, как скучает по своим лучшим подругам, о новой одежде, но не упрекает Пятого ни в одном пункте. Ему достаточно и этой едва заметной, но такой необходимой, мелочи.       Они держатся особняком вместе до последнего, пока мелкая ссора едва не заставляет Пятого бросить новообретенное «гнездышко», чтобы вновь шататься в поисках пищи и крова в глухом одиночестве. Не уходит, молча смотрит вперед и сжимает кулаки. Делорес извиняется тихо, а в глазах проскальзывает небывалая доселе грусть. Пятый остается, и сидит с ней в обнимку до следующего утра, совсем не желая засыпать. Кровавый рассвет теперь не пугает, а всего лишь «включает» очередной бессмысленный день, в котором нет места обычным радостям подростка в теле брюзжащего старикашки.       «Сломаться всегда успеешь», — тихий голос в его теле вибрирует, и Пятый, открывая глаза, смотрит на лицо перед собой. Милую Долли, что за столько лет даже не потрепалась и не потеряла былого задора в глазах.       Пятый считает, что сломался непростительно давно, в тот первый день постапокалиптического существования, но признаваться не хочет.       — У нас получится, Делли, поверь мне. Мы вернемся домой.       И вопреки суке-судье он исполняет обещанное. *       «Можешь начинать взрослеть».       Слова Хейзела саднят в груди хуже остальных не заживающих шрамов, а их у Пятого, поверьте, не счесть.       Он не задумывался, что в первый раз не смог окончательности повзрослеть. Морально закалился, повидал на своем веку неслыханного пиздеца и начал стареть преждевременно, но точно не вырос, как растут дети вокруг. Не видел живых лиц, не ощущал шума города и вечно сигналящих автомобилей, не слышал вечно болтающих парочек в том кафе с пончиками.       Все э т о вовсе не было жизнью. И осознание больно бьет молотом по вихрастой макушке.       Отставив маргариту, Пятый бережно берет Делорес на руки и смотрит взглядом маленького взрослого.       Глазами взрослого ребенка.       — Он прав, пора повзрослеть.       Собирает сумку и пересекает пространство в доли секунд. *       Среди своих она смотрится измученно, но все же счастливо и благодарно за многие годы совместно прожитых дней. Пятый громко, нервно выдыхает, старается сдержать рвущий плач из груди, внешне оставаясь стойким солдатом. Комиссия научила не показывать чувств.       Пятому неожиданно все равно на инструкции и кодекс, сейчас он только ребенок.       — Я знаю, ты рада вернуться сюда... Да, нам есть, о чем повспоминать, не такие уж плохие деньки, не находишь?       Смотрит в ожидании ответа и расплывается в улыбке.       — И я тебя... Что ж, мне пора. Вторую жизнь я проведу иначе, но знай, ты всегда огромная часть моего сердца.       Чхать, что персонал торгового центра украдкой поглядывает на мальчишку, разговаривающего с манекеном, как с живым. Каждый считает своим долгом подумать, что мальчику не помешало бы посетить психотерапевта...       Усилием воли, Пятый заставляет себя развернуться и твердым шагом покинуть свое прошлое будущее, но не выдерживает и останавливается.       — Вы это, наденьте на нее что-то новое, — глупейшая улыбка с лица никак не желает сползать. — Она обожает блестки.       Консультант смотрит с нескрываемым недоумением, но Пятому уже нет никакого дела до мнения окружающих.       Может, это все к лучшему.       Или нет, определенно к лучшему, какие бы шепотки не слышались за хрупкой спиной.