Алжан и его тренер Владимир Петрович живут на одной стороне. Долгое время никто и не подозревал, но в один день они узнали об этом и теперь всегда вместе ходили до переулка, где их дороги расходились. Алжан поворачивал в одну сторону к своему дому, а Гаранжин в другую.
Дорога их тянулась в тишине, перебиваемой шумом улиц: свистом колёс проезжающих машин, отдалёнными шагами незнакомцев, безмолвным покачиванием деревьев и шипением бездомных кошек со сверкающими в темноте глазами. Фонари зажигались своим тусклым светом, к которому слетались стайки невесомых мотыльков.
Жармухомедов никогда не решался заговорить первым, тихий, застенчивый, не смотрящий в глаза при разговоре — это всё он, так что и здесь он скромно молчал, даже не пытаясь заинтересовать Гаранжина какой-то беседой, но искренне мечтая, что он заговорит с ним первый, а если в какой-то момент Жар не найдёт, что ответить, то его любимый тренер улыбнётся и поддержит беседу, спасёт ситуацию, покажет себя как обычно умным и уверенным, тем на кого-то можно и хочется положиться. Ох, как Алжану этого хочется…
Владимир Петрович же никогда не заговаривал с Жаром, потому что принимал его молчание за нежелание говорить или усталость после очередной тренировки, так что он оставлял своего подопечного в покое, и они шли дальше, сохраняя негласную традицию наслаждаться обществом друг друга молча.
Поношенные девятиэтажки окоймляли их путь, и, как только вечерело, они зажигали свои потёртые, словно монеты, окошки. Рядом громоздились детские площадки бледных цветов со множеством мест, где уже отлупилась краска от старых качелей или турников.
Тихий майский ветер приносил прохладу и мягко дотрагивался до спины Алжана в лёгкой форме и Гаранжина в простой белой рубашке, лунный свет сменял жаркие лучи солнца, темнота ночи неспеша загоняла людей по домам, и они тоже шли в свои после тренировки.
От дворца спорта до их домов лежали две дороги: одна короче — по прямой, а другая длинней — через цветущий в то время парк. И так повелось, что ходили они второй. Алжан, наверное, никогда бы не сказал это в слух, а если бы и сказал, то сильно смущаясь, до красных щёк и нервно покусанных губ, но он ходил этой дорогой, чтобы хоть немного больше побыть рядом со своим тренером.
Гаранжин тоже вряд ли бы признался, но причиной выбора этой дороги стал… стал… Стал Алжан с этими его непослушными волосами, вечно выбивающимися из-за уха, которые так и хочется поправить, прикоснувшись ладонью к щеке, чуть сгорбившейся походкой, порой отчего-то смущённой улыбкой, которую он пытается отчаянно прятать, его тихим мягким голосом, пустым взглядом, устремлённым в сторону, когда он, бывает, о чём-то задумывается, изящными изгибами сильных рук… Гаранжин может ещё долго перечислять, что заставляет его ходить дорогой длиннее, и, пусть он и лишён разговоров, которые ему так нужны, которых он так хочет, но каждый раз эти драгоценные мгновения, проведённые рядом с Алжаном, греют его сердце.
Они никогда не заговаривали об этом и уж тем более не спрашивали друг друга «Почему?», так что просто немного неловко молчали какое-то время наедине. Молчали близко — плечом к плечу, молчали не так, как молчат незнакомцы, просто молчали — и всё, но в этом была их негласная, скрытая от остальных связь.
Так было день ото дня: они идут, молчат, а потом прощаются скромным «до завтра» и расходятся по разным подъездам. Расходятся, а дома вновь молчат, блаженно думая друг о друге, об этом самом «завтра», что ждёт их и вечерней прогулке, уже вошедшей в привычку. Гаранжин даже отменял дела и встречи на вечер, говорил просто — «занят».
В их мыслях столько трепета, столько нежности, которую они безвозмездно готовы отдавать друг другу день и ночь, но нерешительность, страх своих совершенно новых чувств, боязнь предстать в лице другого, в неправильном, порочном, непризнанном в обществе облике и быть отвергнутым рушит любые попытки начать разговор. Это и есть главная проблема влюблённых, не видящих в любимых взаимности и глупо верящих, что её и правда нет, когда те думают то же самое.
Май 1971 выдался не по-весеннему тёплым, в помещениях стояла вечная духота, такая, что Владимир Петрович закатывал рукава и оставлял не застёгнутыми первые три пуговицы рубашки. А Алжан не мог удержаться, чтобы не взглянуть на мужественные руки тренера и виднеющиеся волосы на его груди.
Гаранжин тоже постоянно замечал за Жармухомедовым всякие мелочи: то, как он заправляет волосы за уши, или его привычку смотреть в сторону при разговоре, то как он неосознанно напрягает плечи, выходя на поле, и близорукость его тренер почти сразу заметил.
Они так долго существовали, наблюдая друг за другом издалека, украдкой ловя на себе долгие взгляды, но не решаясь ни на что большее. Это всё больше походило на какую-то глупую игру, они были словно на экскурсии в музее, где можно лишь смотреть, а дотронуться они считали неправильным.
Но когда-то это должно было кончиться: влюблённые, они словно дети, неумеющие долго хранить свои тайны. И им нужно было поведать друг другу свою.
Главным ребёнком оказался Владимир Петрович — одним вечером, когда они ещё не разошлись в разные стороны, вместо привычного прощания он предложил зайти к нему послушать винил. Алжан, не веря своим ушам, смог лишь глупо переспросить «Что?». Через пару минут они уже стояли на пороге квартиры Гаранжина.
Она была небольшой с бледными сине-розовыми обоями. На дворе давно стемнело, но свет в окне Алжана до сих пор не загорался. Сегодня он делил его с Владимиром Петровичем и в тайне сильно надеялся, что не вернётся к себе до следующего вечера.
На столе стояли две кружки чая с карамелью, Гаранжин принёс потёртый виниловый проигрыватель и поставил пластинку Элвиса Пресли. Вечер решительно стал волшебным, а время будто бы исчезло, оставляя их один на один с музыкой и недосказанностью между ними.
« love me tender, love me sweet,
never let me go.
you have made my life complete,
and I love you so »
Из открытой форточки просачивался сладкий вечерний воздух. Он разливался по комнате словно патока, дурманил разум, приносил незнакомые запахи ночи с улицы и бывало что-то тихо-тихо шептал у самого уха. А они наслаждались каждой секундой, каждой улыбкой друг друга, каждой новой строчкой песни. Если бы вы спросили их «Почему?», то они бы просто ответили: «Потому что
он рядом». И это была бы чистая правда.
« love me tender,
love me true,
all my dreams fulfilled
for my darlin’ I love you
and I always will »
Сидя в разных сторонах крохотной кухоньки, они слегка покачивали головой в такт и мысленно соглашались с каждым словом песни. Вновь молчание, но теперь пропала неловкость и волнение, присущие их встречам, теперь только они и музыка, никаких посторонних глаз, смотревших бы с упрёком, никаких формальностей, только то, что так давно ноет в груди и случайные взгляды, которые так сложно оборвать. Вот они и не могут. Один раз встретившись, без смущения долго-долго смотрят друг другу в глаза, изучают эти маленькие окошки в душу и осторожно подходят ближе, чувствуя, что расстояние сейчас совсем ни к чему.
Владимир Петрович жестом приглашает Алжана на танец, и тот падает в эти долгожданные объятья, слышит у своего уха тихое «мальчик мой», ловит обрывки сбившего дыхания Гаранжина на своей шее, а сердце бешено стучит, наровя пробить грудную клетку. Они так долго ждали этой секунды, что дыхания друг друга уже стали необходимыми для жизни, чем-то настолько нужным, как сама способность дышать.
« love me tender,
love me long,
take me to your heart,
for it’s there that I belong
and we’ll never part »
Всё ближе и ближе друг к другу. Алжан чувствует его руки на своей спине, тёплое дыхание у лица. Он наклонился, компенсируя разницу в росте, так, что они уже соприкасаются лбами, продолжая слегка покачиваться в такт музыке и и закрывая глаза.
Жилистая рука Гаранжина ложится на скулу Жара и притягивает его лицо ещё ближе. Поцелуй — невесомое прикосновение ложится на губы Алжана. Он томно выдыхает и неуверенно отвечает, слегка прикусывая губы Владимира Петровича. Его рука осторожно опускается с плеча на грудь Гаранжина, а вторая аккуратно касается шеи.
Рваные вздохи и страстные стоны вырываются у обоих, когда Алжан проводит влажным языком по сухим губам Гаранжина, нежно оглаживая его через ткань рубашки, и они углубляют поцелуй, полностью отдаваясь моменту.
В любви Владимир Петрович совсем не такой как в жизни, от его спокойствия не осталось и следа: он такой трепетный, целуя Алжана и придерживая его за талию, словно бы в его руках хрупкий сосуд, но и полон страсти, эмоций, когда зарывается пальцами в длинные тёмные волосы и мечтает оставить поцелуи на всём теле Алжана, чтобы каждый миллиметр его кожи узнал об этой непомерной любви.
На секунду отрываясь от поцелуя и поднимая взгляд на карие глаза Жара, которые так же внимательно смотрят в его собственные, Гаранжин нежно проводит тыльной стороной пальцев по щеке Алжана и, будто бы боясь кого-то вспугнуть, шепчет: «Скажи, что ты мой, только скажи, и я всегда буду рядом».
Жар отвечает у самых губы Владимира Петровича «Ваш, ваш и ничей больше» и затем вновь пылко целует своего тренера, ведь он так долго ждал этого.
Его слова, словно печать в приговоре, словно последний аккорд, завершающий одну пьесу, но начинающий новую, до краёв полную любви, без которой они уже и не помнят себя.
« love me tender,
love me dear,
tell me your are mine,
I’ll be your through all the years, till the end of time »
В их сердцах навсегда останется этот майский вечер, каждый пронзающий разум поцелуй, каждое трепетное прикосновение, переплетение пальцев, спутанные волосы, громкие вздохи, взгляды, полные желания и неисчерпаемой любви.
Пройдёт много лет, но они вспомнят всё, как будто это было вчера. Вечно счастливые и вечно влюблённые.
« when at last my dreams come true
darlin’ this I know
happiness will follow you
everywhere you go »
