les fleurs du mal

его без того редкий сон был беспокойным и мутным. хотя сон — слишком сильно сказано. скорее уж беспомощное оцепенение, когда реальность смазывается до такой степени, что и не различить уже, где явь, а где — уютная спасительная чернота, в которую он так пытается сбежать. не получается. в этой темной, темной воде можно поймать отблески каких-то своих отстраненных далеких мыслей. легко спутать со сновидением. хотелось бы спутать, но липкая тошнота накатывает со всех сторон, смывая всякие намеки на дрему, и ничего больше не остается, кроме как продолжать лежать на самой грани сна, почти бессознательно зарываясь головой в подушку так, будто это поможет. конечно, не помогает. словно просочившись внутрь через кожу, тошнотворное чувство подкатывает от легких к глотке. он чувствует, как склизкие тонкие нити паутиной оплетают внутреннюю сторону ребер, минуя сердца, врастают в дыхательные пути и ему хочется кричать от бессилия, злобы, ужаса. он устал, он так смертельно измотан. но вместо этого он долго и надрывно кашляет, сплевывая измазанные красно-оранжевой кровью изломанные стебли. горло при вдохе саднит, мелкая дрожь отряхивает муторное наваждение, оставшееся разве что мерзким осадком на корне языка. вытерев рот платком, мастер отбрасывает его в сторону не глядя и, раскинув руки, падает обратно в кровать. матрас перестает пружинить еще некоторое время спустя. мастеру кажется, что он продолжает падать. сдавленный смешок, такой неуместный, больше похож на всхлип.

***

на черной одежде не видно кровавых разводов. бесспорно, плюс, хотя он бы предпочел вообще не знать о таком ее преимуществе. еще больше он не хотел узнавать это из собственного опыта — но его никто не спрашивал. это уже минус, с которым, тем не менее, приходится мириться. если бы кто-то спросил, мастер мог бы составить целый список подобных недочетов, досадных и раздражающих, словно криво приколоченная картина — но этого, опять же, не происходит. и если честно — даже если спросят, он не станет об этом распространяться. не потому, что не хочет. потому, что это жалко — показывать, что ты не в силах справиться с тем, что происходит в твоей жизни. (нет, со мной все в порядке. голова немного болит, но это пройдет. совершенно не о чем беспокоиться) потому, что мастер скорее добровольно отправится в ад, чем покажется беспомощным и жалким. что самое смешное — когда он наконец замечает стены пропасти, сомкнувшиеся вокруг, становится слишком поздно.

***

вопреки известному выражению, к плохому привыкаешь так же быстро, как и к хорошему. возможно, и того скорее, если хочешь прожить еще один день не спятив. и мастер, уже давным-давно спятивший — от глухой барабанной дроби, бесконечно вторящей в ушах, эхом отдающейся где-то в груди; от горячей, бóльной нежности, хранимой, как хранят опасных преступников — привыкает тоже. не то чтобы есть какая-то альтернатива.

***

цветочная болезнь — красивое название; кошмар, за этим названием скрывающийся. цветочная болезнь — это медленная, мучительная и бесконечно нелепая смерть. удивительно, но все более-менее разумные существа всегда почему-то пытаются придать вещам заведомо ужасным, даже мерзким, флёр утонченности, оттенок какой-то извращенной красоты, к которой потом стремятся — и от которой погибают. бесчисленные поэты сотен миров воспевают кишащие в легких растения так, словно это сущее благословение, чертова небесная отметка. остальные же — влюбленные и несчастные, невзаимные, отвергнутые и молчаливые — прислушиваются к этому бреду и вынашивают свой яд с детской глупой гордостью — еще бы, их несчастье так красиво, увядание так «благородно»! они шагают в бездну с гордо поднятыми головами, потому что иначе жесткие стебли содрут горло в кровь, и посвящают последние слова своим возлюбленным, дарят их, как букеты кровавых цветов, своим убийцам. по нелепой случайности, ими оказываются все те же возлюбленные. как под гипнозом, разумные существа без крохи разума идут навстречу смерти видя в ней такое логичное, такое эффектное завершение своей драмы. не пытаются искать выход, не ищут и исцеления. запертые в своих иллюзиях, они принимают ее как данность и умирают без страха. так глупо. мастер с легким отвращением смотрит на всех несчастных жертв их же заблуждений, и ему становится смешно. правда, потом — царапая пальцами шею, желая вырвать каждый проклятый цветок вместе с корнями и кусками легких, лишь бы сделать вдох, крошечный, рваный, один-единственный — смеяться уже не хочется.

***

ужас грязной хлесткой волной обрушивается откуда-то с потолка, холодный, стекает по волосам, просачивается под одежду. крик застревает в горле вместе с лепестками и листьями, лезущими наружу, переплавляется ими в тугой, отчаянный вой. его колотит. глухое мерзкое чувство под грудиной никак не вяжется с обрывочной действительностью, выглядящей сейчас примерно вот так: примитивный страх выкручивает резкость изображения до упора, подчеркивает почти что ядовито-яркими линиями отдельные его моменты, и этот же страх швыряет весь оставшийся мир за мутное, грязное стекло. «весь оставшийся мир» почему-то включает самого мастера, и ему не остается больше ничего — только отрешенное наблюдение. оставаться на месте, смотреть на себя же со стороны — от этой двойственности дрожат руки и гудит в висках. слишком холодный пол, слишком реально буйство цветов, он чувствует его внутри остро и болезненно, как ток своей же отравленной крови, слишком громко бьются заполошные сердца, слишком ярко, слишком быстро, слишком безумно. он содрогается в сильном кашле, точно пытаясь вывернуться наизнанку, выскоблить легкие начисто, сгорбившись на полу коридора, избавиться от вязкой тяжести лепестков, перемешанных со слизью и кровью, и так оно, в общем-то и происходит. на черной коже перчаток крови почти не видно. светлые липкие цветки же, напротив, выглядят как издевательство. чертовы земные анемоны.