tout petit moineau

      Майлз это всё-таки не Питер — гениальная в своей простоте мысль, но Мэй спотыкается о неё как об острый камень, сжимая челюсти и упираясь взглядом в пол; каждый раз, видя его в этом костюме — каждый раз, когда он залетает сказать привет или перекусить — каждый раз, когда на экране телевизора его блестящая чёрная голова, с которой потихоньку начинает стираться краска, расслабленно покачивается в ритм играющей из динамиков на Таймс-Сквер музыки, пока он переводит дыхание, прилипнув к окну одного из небоскрёбов — каждый раз Мэй сжимает кулаки и закрывает глаза и говорит себе, что это просто воспоминания; что они не могут её ранить; и что Майлз — это не Питер; но потом она готовит ему любимую пасту Питера или отдаёт не распакованную коробку с электроникой Питера или между делом натягивает ему шапку Питера поверх жёстких торчащих волос, когда Майлз однажды заходит к ней в своей обычной одежде в мороз и с голой головой; потом «осторожнее на улицах, паучонок» срывается быстрее, чем она может прикусить свой язык, и звучит не слишком-то саркастично, если говорить честно — тем более, что одновременно с этим она даёт ему шутливый щелбан, и Майлз вопросительно наклоняет голову, как удивлённый щенок, и его маска хмурится вместе с ним. Мэй тут же спохватывается; берёт себя в руки — буквально — и в позе, которая, наверное, на языке тела означает пронизывающее до костей отчаяние и одиночество, закатывает глаза и шикает на него; но Майлз, слава богу, не Питер — поэтому не медлит слишком долго и не задаёт вопросов — не стягивает обратно маску, вороша волосы и растирая резиной кончик носа до розовинки, чтобы положить свои огромные ладони ей на плечи и обеспокоенно взглянуть ей в глаза — так, чтобы она не смогла отвести взгляд; так, чтобы не было никакого «всё в порядке» и «не бери в голову»; так, чтобы слёзы и слова покатились сами, одновременно и в равных пропорциях; так, как умеет только он. Нет, Майлз только вздыхает как-то наполовину и наполовину же качает головой — как будто бы сам с собой — а потом чирикает на прощанье, и голубое весеннее небо высасывает его из её пахнущей клеем для обоев и свежей мебелью гостиной через новенькое слуховое окно.       И наверное поэтому, она думает — наверное потому, что Майлз это не Питер — потому что она для него просто миссис Паркер и никакой видимой связи между ними нет — а он вообще такой со всеми ласковый, что обнимает полицейских и катает детишек на загривке, это все знают — он без задней мысли салютует ей двумя пальцами через окно, свесившись вниз головой с крыши вагона– и это очень, очень плохо, потому что, если он заинтересуется и выделит хотя бы одну клетку своего гениального мозга, чтобы сложить два и два, он вдруг поймёт, что на конце этой ветки, плюс минут десять пешком, серебрится в лучах солнца новый центр для содержания супер-преступников, в который буквально неделю назад под пристальным взглядом всего интернета доставили так удачно выпавшую из дыры в пространстве посреди центрального парка доктора Оливию Октавиус, напоминает себе Мэй; давно уже не Лив — но такие привычки не выводятся даже с кровью. К счастью, Майлз решает не преследовать её чёрно-красной тенью стыда и позора до самого места её назначения — спрыгивает с поезда в дымящуюся городскую пустоту под следующим надземным участком путей, и присылает ей какое-то зашифрованное смайликами послание — вроде как, рад вас видеть; вроде как, слава богу, вы наконец вылезли из своего дома; вроде как, если вы постараетесь не быть моей скорбящей тётушкой, а я постараюсь не быть вашим мёртвым племянником, то я, возможно, не стану презирать вас за то, с какой готовностью зудят ваши губы, когда вы снова пробуете это имя на вкус.       У самой Лив губы все красно-синие и опухшие — лопнувшие, видимо, однажды, на лоскуты, а потом сшитые заново; волосы кто-то обрил, чтобы вылепить на её черепе почти изящный в своей грубости нутряно-розовый нимб из ещё не до конца схватившейся шрамовой ткани; и очки на ней, кажется, ей не подходят по диоптриям — или, может быть, что-то просто гуляет по её венам и сосудам; зализывает раны изнутри и не даёт сфокусировать взгляд; и у Мэй, вопреки её всем тем тщательным мерам, которые она приняла перед зеркалом в спальне — вопреки десяткам слов, выписанным в столбцы на листах бумаги — вопреки разрушенному дому и сотням кровоточащих ран и поломанных костей теперь разлагающегося тела — вопреки времени — что-то внутри оседает до самой земли и ниже, ниже, до самого пекла — так, что её кидает в жар, и она не может сдержать дрожь, рассматривая все эти синяки и закатанные в гипс переломы и зияющее отсутствие бледной кожи и острых выпирающих косточек через идеально прозрачный пластик шириной в её запястье. И это неправильно, наверное — болезненно, даже — намного болезненнее, чем сейчас выглядит Лив — сидеть и вот так смаргивать слёзы с каменным лицом напротив человека, убившего больше людей, чем Мэй за свою жизнь сказала «я тебя люблю» — но точно так же неправильно и болезненно, наверное, откладывать четверть своих доходов на следующее восстановление дома; болезненно, наверно, иметь почти бесконечный запас медицинских наборов и инструментов, которые она даже не должна знать как называются, но которыми сможет работать, наверное, даже во сне; и, наверное — просто может быть — нет ничего здорового в том, чтобы сидеть в гостиной дома, дверью которому на сегодняшний вечер служит книжный шкаф и прижатый к нему стол с грузом, зашивать рассечённую бровь своему едва ли совершеннолетнему племяннику и с презрением, которое честное разве что наполовину, спрашивать у него, что, мол, ну как там эта женщина с щупальцами, которая десять минут полировала тобой стену многоэтажки — сильно ты её? у неё шла кровь? — в глазах всё ещё огоньки? голос всё ещё хрипловатый? — руки всё ещё тёплые? — пахнет всё ещё сандалом?       Она всё ещё всё ещё всё ещё?       И у Лив тоже на щеке влажные полосы — только на одной; и Лив тоже пытается взять себя в руки — буквально; и Лив тоже хочет не суметь кому-нибудь соврать; потому что, наверное, если где-то есть вселенные, где Питер — это говорящий поросёнок, есть и вселенные, где Питеры умирают и воскресают с обыденностью сладких колечек с молоком на завтрак; и если есть вселенные, где вместо Питера костюм носит кто-то ещё, есть и вселенные, где костюм не нужен вообще — и, может быть, где-то в одной из них, Питер прямо сейчас прожигает обшивку её любимого дивана паяльником, а Лив — взаправду хороший человек. И если это так, говорит она, опуская больше не нужные для наглядного объяснения руки обратно Мэй на живот, то до какой степени мы можем экстраполировать данные одной вселенной на другую? — но Мэй не видит смысла думать об этом прямо сейчас: намного интереснее лениво выводить случайные символы на её гладкой влажной спине.       Потом она сбежит, конечно — волосы отрастут достаточно, чтобы можно снова было подвязать их разноцветной лентой, и апофеоз безопасности из стали и армированного стекла вдруг рассыплется к её ногам как стена из сухого песка; и Майлз, конечно же, будет тут как тут, чтобы отыграть свою новую роль. И он, конечно, не Питер — ему есть к кому ещё прихромать среди ночи за антисептиком и пластырем — если он вообще позволит ситуации дойти до такого; но, может быть, именно потому, что он не Питер, когда уляжется пыль и репортажи затухнут за потерей интереса — когда все расползутся по своим логовам и снимут перед сном свои суперкостюмы — Мэй сможет отправить ему зашифрованный смайликами вопрос; и, может быть, именно потому, что он не Питер, он ей ответит.