Сердце из чистого золота

— Никогда бы не подумал, что признаю подобное, но твоё молчание действует мне на нервы сильнее твоей же болтовни. Ивар хмыкает. Тишина в салоне до жути осязаемая, и кажется, будто укутан в плотное одеяло, в котором до мерзкого потеешь, но от мысли вылезти на свежий воздух и позволить холоду парализовать всё тело становится дурно. Он продолжает молчать, будто заключив негласную сделку с призрачными силами, что, хихикая, подложили ему контракт в три сотни страниц мелким шрифтом, стоило им с Бьёрном выбраться из адской, мать её, психиатрической лечебницы. Мысль корёжит его, как если бы кто-то провёл ножом по стеклу — до скручивающихся в жгуты мышц и перекраивающей лицо гримасы. Он слишком эмоционален и легко читаем, обратно пропорционален скупому на эмоции Бьёрну. Наверное, это делает им рейтинги в главном развлечении выживших дегенератов. И, видимо, поэтому они до сих пор ещё живы, а не оторвали друг другу головы в духе шекспировских трагедий. Тех, что извращённо-кровавые, иного Ивар не приемлет ввиду собственного природного сучизма, парадоксально уживающегося с щенячьим обаянием и тут же — с жаждой раскраивать черепа, а содержимое скармливать Рубикону, как любимой шавке. — Ивар. С магнитолы льётся какой-то шлак, он не вслушивается, хотя любит все свои записи, фальшивит намеренно, когда поёт, чтобы сыграть на любимом инструменте — нервах Бьёрна. Он прямо-таки видит клавиши пианино, зал в чёрно-красную клетку и мерзко хихикающего черта в смокинге. Воображение рисует ему странные картины, но Ивар знает, что, перебирая чужую выдержку каждым нажатием клавиш, сыграл бы джаз. Но сейчас всякая песня дёргает его самого за ниточки, как подвешенную безвольную и пустоголовую куклу. Сквозь гомон собственных мыслей, неуёмных шершней, щекочущих крылышками изнутри черепную коробку, он слышит фразу о горле, полном стекла. Что ж, единственное дерьмо, которое описывает его состояние в полной мере. В стенах больницы, утапливая пальцы в чужих глазницах и добивая сожранных собственными демонами и изъеденными ломками психопатов, он немного усмирил свою жажду. Но лишь немного. Ярость в нём похожа на набирающее силу море, разбивающееся своей мощью о волнорезы хлипкого самоконтроля. — Ты даже не стал возражать, когда я закинул парочку этих ебанатов в двигатель, — говорит он, и внимание Бьёрна полностью концентрируется на нём. Щелчком, разворотом, взятием на прицел. Ивар молчал, наверное, сутки. До финиша на границе штата и до следующего старта в очередной рассвет Кровавой Гонки, где больше всплывающего дерьма, чем восхваляемой крови. Бьёрн откидывается на спинку кресла, отворачивается к окну. Кожа его куртки поскрипывает, пока он скрещивает руки на груди. — Ты мог оставить Рубикон открытым и кинуть в него упаковку с Красным, и поверь, они бы сами нырнули следом, — отвечает он так ровно, что Ивар чувствует: его личный пиздец чертовски близко, дышит восхитительно и горячо в затылок. Оно бы его встряхнуло, взбудоражило до извращённого возбуждения, но он слишком зол и переварен в концентрате собственных переживаний. — Браво, Барби, — огрызается Ивар привычно. Набирающее обороты бешенство Бьёрна он чувствует всеми фибрами и вдыхает глубже, облизывает сухие губы и практически разбирает вкус чужого раздражения на кончике языка. Возможно, ему просто нужно быть хорошенько отмудоханным, чтобы шестерёнки в голове встали на место или вылетели нахер за ненадобностью. Ситуацию спасает набирающий мили Рубикон, несущийся по дороге так, будто их вот-вот укусят за задницы. Конечно, так и будет, если они облажаются и не явятся к финишу не-последними. Но впервые за столько дней у них есть время, чтобы передохнуть. Ударение в голове Ивара скачет туда-сюда, смешит до поднимающейся к горлу горечи, и он решает, что уж как выйдет: или отдохнуть, или сдохнуть. — Зачем мы остановились в той больнице? Чёрт бы побрал тебя, Бьёрн. — Зачем, Ивар? Блять, я с тобой говорю! Ивар не орёт благим матом, не выдаёт тираду таких проклятий, что все дьявольские уроды бы присвистнули, когда Бьёрн тянется и рывком выворачивает руль. Лишь рефлекторно сбрасывает скорость, пока их колбасит волчком на трассе. И, наверное, кому-то они наверху — или внизу? — шибко нравятся, раз их запас везения до сих пор не закончился: Рубикон не переворачивает, не выносит в объятья сраных перекати-поле. Когда бешеная встряска заканчивается, а сердце перестаёт стучать, как бешеное, Ивар, наконец, выпускает руль из рук, понимая, что пальцы свело. Не от испуга, гораздо раньше. Удивительно, что не остались вмятины. Бьёрн щёлкает по магнитоле, создавая в салоне полный вакуум из тишины, в которой слышно лишь их общее тяжёлое дыхание. Странно, что не выдрал с мясом. — Ты ебанутый, — констатирует Ивар и закрывает глаза, потому что чужое давление слишком ощутимо и от него, невероятно, но хочется закрыться. — Просто ебанутый, знаешь. — С тобой иначе не получается, знаешь ли. Слушай, Хёнгвар, я не спрашивал тебя тогда, пошёл с какой-то радости на поводу, хотя нам это грозило взрывом башки, — спокойно начинает Бьёрн, но его желание долбануть Ивара мордой о руль прописано обраткой во всём сказанном. — Оказался в, буквально, дурдоме, чуть не сдох, пока спасал сначала нас от этих чокнутых, а потом — чокнутых от свихнувшегося тебя. Кого ты там искал? Ради всех богов, лучше бы он орал. Лучше бы выволок Ивара за шкирку, сунул тачке почти в пасть и пригрозил скормить по конечности, если не заговорит. Через сколько бы сам Ивар сломался? На каком пальце? Или целой руке? Или, может, Бьёрн был бы милостив и скормил этому обжоре его больную ногу? Ивар трёт ладонями лицо и смотрит на трассу, на бесконечную, мать её, пустыню. Мимо проносится пара автомобилей с режущим по ушам рёвом, и среди них сложно не зацепиться взглядом за красный бок «Камаро». Чудом получается подавить новый виток раздражения, спустить на тормозах. — Нужно ехать, — говорит он машинально и поворачивает ключ зажигания. — Иначе окажемся в хвосте. Наверное, чутьё подсказывает ему, что вот-вот наступит конец чужому терпению, а следом — и его физическому благополучию, потому Ивар облизывает губы в тупой нервной привычке и добавляет: — Знаешь, несмотря на то, что я полный психопат, по мнению большинства, конечно, — стоит перевести дух за драгоценные секунды, пока он сдаёт назад и разворачивает Рубикон. — Но я оказался в этом дерьме не по своей воле. Поэтому прекращай лезть мне в голову. Я не готов говорить о Мизери, моя милая Энни. Бьёрн приподнимает брови в высшем своём удивлении. Видимо, и правда считал, что его вынужденный напарник добровольцем вызвался, когда был объявлен набор самых отбитых. Ивар фыркает. И закрывает рот так, будто лично залил себе глотку бетоном.

***

Когда впереди становятся различимы огни вывески мотеля, он готов вылезти на крышу Рубикона и станцевать на ней джигу. Оставшуюся часть дороги они с Бьёрном не разговаривали, но легче от этого не стало. Двухэтажный обшарпанный мотель встречает их с распростёртыми объятиями неоновых слов о лучшем пристанище для каждого путника с мигающим жёлтым сердцем чуть ли не в каждом окне. На стоянке обнаруживаются ещё несколько тачек, неприметных — не тех, что участвуют в забеге на смерть. — «Золотое сердце», — с сомнением произносит Ивар, вылезая из Рубикона и не чувствуя ни ног, ни задницы. Разминается, пока не осознаёт, что с мазохистким удовлетворением ощущает боль в коленном суставе. — Позвольте узнать, что нужно было выкурить, чтобы так назвать мотель? — Остальные поехали дальше, — отзывается Бьёрн с зеркальными эмоциями. Они коротко переглядываются. Ивар дёргает плечами, поднимает воротник куртки и закуривает. — Похуй, время есть, — говорит он. — Я мечтаю искупаться и отрубиться, раз не могу напиться вдрызг. И первым шагает к дверям.

***

Номер оказывается простым, но, наверное, лучшим, что они видели за последнее время. Не после гостеприимства лечебницы и ночлежек в трейлерах, одна из которых закончилась тем, что посреди ночи они с Бьёрном столкнулись у Рубикона с мрачными рожами и заснули каждый на своём сидении. Наутро болело всё, что могло болеть и нет, но Ивар пришёл к выводу, что лучше будет дрыхнуть на стоянке и разгибаться потом как столетняя рухлядь, чем попробует отдохнуть с этими вечно орущими уродами, от которых тянуло лишь проблеваться до жгущей горло желчи. Встретившая их на стойке регистрации девчонка с двумя торчащими пальмами хвостами так мило улыбалась Бьёрну, что настойчиво подмывало взять раздельные номера. Ну не зря ж глазки строила! Ивар почти физически ощутил, как она взглядом ощупала всю фигуру Бьёрна, не скрываемую шмотками, да так и залипла на широких плечах, пока сам Ивар мурлыкал себе под нос доносящуюся песню из выдающего свои последние выхлопы радио. Девчонка лепетала что-то про дивную историю мотеля, который держит вместе с отцом, и о том, что им обязательно понравится их сервис. И, наконец, выдала ключи. — Может, подумаешь? Она хорошенькая. Э-ли-за-бет, — не удержался он от шпилек, пока они поднимались на нужный этаж. Каждый пролёт увенчивался позолоченными статуями в углах: безголовыми торсами на подставках или массивными, но всё такими же безголовыми фигурами в полный рост, чьи неестественные позы буквально резали глаза. Деградирующее искусство на фоне летящего по кочкам в полный пиздец мира. Назревал единственный закономерный вопрос: откуда столько денег на это барахло? — Будь добр, запаяй себе ебальник, — отрезал Бьёрн с таким раздражением, что Ивар почувствовал в тот миг: их разговор посреди трассы не забыт. И, с неимоверным усилием прислушавшись к голосу разума, заткнулся. Он не испытывает зависти: такое чувство не может родиться из равнодушия к людским телам в целом, разве что при ощущении какого-то влечения в патологичных для этих тел состояниях. Никакой нормальности — её слизал шершавым языком Шрам. Боги, не сохранили вы Америку. А остатки адекватности из самого Ивара когда-то почти высосал досуха Красный. Но об этом не пристало кому-либо знать. — Ты жрать будешь? Бьёрн появляется в комнате, с двумя тарелками, набитыми до отвала едой. Ивар оборачивается, занятый до того осмотром вездесущих статуэток на полках. Казалось бы, что и золото, но дешёвое покрытие, сколупывающаяся краска. И внимание привлёк не поддельный блеск драгоценного металла, а сама конструкция сраных статуэток. Он как раз оглядывал композицию из человеческих рук, держащих сердце, когда вернулся Бьёрн. Изрядно разгрузившийся общением с кем-то, кроме него. — Уверен, что стоит это делать после истории в той забегаловке? — флегматично отзывается Ивар. — Слушай, у кого-то тут явный кинк на всю эту хуйню. Бьёрн кривится от упоминания минувшего этапа гонки. Тот уровень погружения на самое дно они умудрились пропустить, за что заработали волну ненависти от остальных участников. Произошло это благодаря самому Бьёрну, который отказался останавливаться и попросту выпихнул плюющегося ядом напарника на заднее сидение. Позже, когда на очередном финише всплыли факты о тамошней кухне, Ивар пришёл к выводу, что всё ни делается — всё к лучшему. Даже если кажется, что тебя незаконно лишили возможности вгрызться в сочный бургер. — Сам не голоден и мне решил аппетит исхерачить? — Как там Элизабет? Уже успел оценить глубину её глотки? — он переводит тему и думает, что вот прямо сейчас Бьёрн встанет из-за стола, подойдёт и вилкой выколет ему глаза. — Видимо, это у тебя в штанах жжёт, — отбивает тот под традиционное закатывание глаз. Наверное, мир расколется надвое окончательно, если они перестанут старательно друг друга доводить. — Я помог ей перенести несколько коробок. Сказала, что у меня «доброе сердце». — Ага, из чистого золота. Бьёрн хмыкает, очевидно единогласно считая данное заявление абсурдным, и продолжает: — А вот ужин готовил Джонатан. Её отец, видимо. Знаешь, будь это то кафе, он мог бы сожрать двоих, как ты. И осталось бы место. Если будешь меня выёбывать, то я предложу ему открыть новую ветку бизнеса. Ивар громко фыркает, промокая мокрые волосы накинутым на плечи полотенцем, пока Бьёрн с агрессией медведя-гризли поглощает свой ужин и больше на него не смотрит. Какое-то время между ними царит почти что тишь да гладь, и Ивар успевает изучить оставшиеся статуэтки, прежде чем говорит: — Серьёзно, у кого-то реальный сдвиг. Странное место. Он разворачивается к кровати и тут же чертыхается в глупом осознании собственной рассеянности, когда ногу закономерно простреливает. — Твою мать, я забыл таблетки в машине, — он прикидывает прелести проведения ночи без препаратов и решает, что просирать возможность нормально поспать из-за своего же идиотизма не стоит. Не когда его собственная голова подкидывает ему триггеры одни за другим, как кости — собаке, на, обгрызи да обсоси, чтоб в горле поперёк встала. Он всё же с дикой неохотой влезает обратно в куртку и бросает взгляд на брошенный у кровати фиксатор. Бьёрн переводит на него взгляд, когда Ивар ковыляет к двери, решив, что лень всё же сверху и он справится так. — Дойдёшь? — Нет, лягу на парковке в позе морской звезды и буду горланить, чтобы ты пришёл и отнёс меня на руках, — отзывается Ивар машинально. Бьёрн хмыкает и отпивает сока из стакана. — Тогда всё в порядке, — говорит он. — Я бы не пришёл. Ивар закатывает глаза и молча показывает ему средний палец.

***

Наверное, есть в этом что-то закономерно-паршивое, что, при возвращении обратно, дверь в сраный мотель оказывается закрыта.

***

— Сука, чтоб ты сдох! — рявкает Ивар, когда старательно выносит дверь, а затем то стучит в окна, то под ними же срывает глотку. Но, видимо, Бьёрн говорил серьёзно, раз его игнорирует. — Да вы угораете там, что ли, — говорит Ивар с верной иглой в руках, когда обходит мотель по периметру, заглядывая чуть ли не в каждую щель. К возвращению в исходную точку перед главным входом его нога горит, словно подожжённая и подпитываемая столь дорогостоящим бензином. Он глотает таблетки, наплевав на дозу. — Блять, — констатирует Ивар, выбивая окно и, наконец, влезая внутрь, в освещённый холл с мерцающими золотыми сердцами, но пустой стойкой регистрации и навязчиво играющим джазом из старого приёмника. Шум должен был привлечь внимание, и Ивар ощущает, как дурное предчувствие подкрадывается к нему со спины, а потому он не ждёт явления хозяев, хромая к лестнице. Оказавшись на пороге снятого номера, он не говорит ничего, лишь осматривает разнесённую в худших из лучших традиций комнату в тусклом свете искрящейся разбитой лампы. Перевёрнутая мебель да разбросанные остатки еды, сброшенные ебучие статуэтки с полок, обломанный угол у стола, будто к нему со всей душевностью кого-то приложили. Сколько его не было? Минут двадцать? И что нужно было сделать, чтобы скрутить этого берсерка? — Бьёрн? — на пробу зовёт Ивар, но знает, что ответа не услышит, пока выискивает в порождённом хаосе фиксатор. Наспех защёлкнув застёжки, он собирается подняться, когда в нос ударяет запах. Резкий, блевотно-сладкий, который не спутаешь ни с чем, имея дело со смертью каждый проклятый день. Рецепторы воют, перегруженные, пока Ивар вдыхает глубже, гончей разыскивая источник, ползая по комнате, пока не напарывается на ту же статуэтку с руками и сердцем. Упавшая декоративная хрень раскололась на части, открыв свою гнилую сердцевину, под слоем краски и чего-то адски плотного, и Ивар понимает всё разом: не нужно заглядывать внутрь, чтобы увидеть куски разлагающейся плоти; чтобы в голове защёлкало осознанием, которое заставило бы любого другого завопить и забиться в угол, а потом завести Рубикон и убраться подальше. «Она сказала, что у меня доброе сердце» «Золотое сердце. Позвольте узнать, что нужно было выкурить, чтобы так назвать мотель?» Статуи на лестницах. Деградирующее искусство. Очередное пробитое дно. — Ебучий ж случай, — произносит глухо Ивар, провалившись в прострацию, как в кроличью нору, на считанные мгновения, а когда приходит в себя, то замечает нависшую сверху тень. — Прежде чем ты меня чем-то шарахнешь, — говорит он, сжимая в пальцах верную иглу. Челюсти сводит от вспыхнувшей угольком ярости. — Советую: не промахнись.

***

Чужие вопли эхом стоят в ушах лучшей музыкой, пока Ивар спускается в подвал, намертво вцепившись пальцами в хлюпающий кровью правый бок. Во рту оседает мерзкий привкус, но всё сглаживается подкормленной жестокостью. Милой Элизабет с двумя хвостиками-пальмами следовало целиться лучше. — Сучка намалёванная, нашла с кем тягаться, — он не замечает, как срывается на разговоры с самим собой, крепче сжимая нагревшийся металл оружия в руке. — Накачала она его, видите ли. Чтобы ебучий Джонатан его утащить смог, размечтались, уроды ебанные… Ступени крутые, слишком высокие, и Ивар пару раз едва не сворачивает себе шею, наконец, выруливая в длинный коридор, разукрашенный голубым светом люминесцентных ламп. И с размаху врезается в кого-то. Занесённую иглу, дабы пустить столько крови, чтобы искупаться самому в ней, не донеся до любимого Рубикона, перехватывает Бьёрн. Бьёрн. Живой. Глядящий на него такими дикими глазами, что в любой другой ситуации заценить бы размах чужих демонов, рассмеяться и спровоцировать, задеть сильнее. Но Ивар застывает, наверное, с таким выражением лица, которое не простит ни себе, ни увидевшему его напарнику. Слишком легко идентифицируемое облегчение. — Ты. Он набирает в грудь побольше воздуха, но Бьёрн зажимает ему рукой рот. Слишком запоздало Ивар замечает, что футболка на нём изодрана в клочья, как и кожа на груди практически до мяса, будто кто-то собирался… …собирался воспользоваться расширителем рёбер, открыть наживую, чтобы ударило болевым шоком, коллапсом, и вытащить угасающее ударами сердце. А потом запаять его в оболочку из позолоты и невесть какой херни. — Где-то здесь эта девчонка, — шипит Бьёрн ему в лицо, оглядываясь по сторонам. Ивар сбрасывает его руку. — В преисподней эта девчонка, — рявкает он, разворачиваясь. Адреналин кипит в артериях до подрагивающих то ли от восторга, то ли от всего этого цирка рук и, наконец, заткнувшейся боли в ноге. — Милостиво свернул ей шею, когда она соловьём запела, где ты, чистый сердцем лев, твою мать! Вылепили бы из тебя такую же красоту сраную, стоял бы на лестнице! Бьёрн поднимается следом, оглядываясь. — Значит, мне не послышались крики. Ивар фыркает. — Я старался. Тишина за спиной становится какой-то нездоровой, и он оглядывается, готовый снова убивать. Но сталкивается с Бьёрном взглядами. Тот бледен, как сама матушка-смерть, но ухмыляется с таким вызовом, будто готов уложить всё больное на голову человечество одним ударом. Будто не ему пытались вырвать сердце из груди. Буквально. — А ты мне её подкладывал. Ивар действительно подумывает о том, что их взаимодействие не закончится ничем хорошим. И для них, и для тех, кто окажется в радиусе прямого поражения. Он передёргивает плечами от омерзения. — Ни за что. Я бы не удивился, будь у неё между ног зубы, откусила бы ими мне член, чтобы сотворить… — они останавливаются аккурат на лестничной площадке, и Ивар окидывает рукой проклятую статую. — Вот это. Где-то из недр холла раздаётся всё тот же джаз. — Искусство с душой. Буквально, — произносит Бьёрн, останавливаясь рядом, мазнув плечом по плечу. И им даже не нужно переглядываться, чтобы нервно заржать.

***

С оглушающим треском падает ещё одна балка, раздавливая собой один из неудачно припаркованных автомобилей. Припаркованных в этом мотеле, в принципе. Тех, за чей руль никогда не сядут хозяева. Но пламя пожрёт всё — голодное, безумно-яростное, как двое участников Кровавой Гонки, с пугающим энтузиазмом всё это поджигающих. Когда-то с такой же страстью приносили в жертву людей. — Хорошо горит, — хмыкает Ивар, сидя на капоте Рубикона и попивая раздобытое в недрах холодильников пиво. — Полагаю, это карма. За то, что мы не вкусили человечины с остальными. Стоящий рядом и опирающийся о локти Бьёрн жмёт плечом. — Легко отделались. — Как ты выбрался? Они ж тебя накачали. — Я, знаешь ли, живучий. Очнулся вовремя, — Бьёрн снова прикладывается к бутылке. — Ну и каково быть обладателем золотого сердца? — Ивар подпихивает его ногой в бок, почти беззлобно. Понимая, что не чувствует того бешенства, отступившего перед волной всех диких эмоций. — Ты пришёл за мной. Он не сразу осознаёт, что именно вкладывает Бьёрн в эти слова. — Ага, будешь должен до конца жизни,— всё, что получается ответить. Бьёрн залезает на капот рядом, допивая своё пиво, пока горящее здание рисует на их лицах оранжевые блики. Будто бы закрытый гештальт не конкретного дня, а чего-то большего. Расправившаяся внутри пружина, что лишь стягивалась с момента, как они покинули больницу. Ивар выжидает несколько минут в молчании, прежде чем решается: — Раз мы несколько раз спасли друг другу жизнь… — начинает, вертя в руках бутылку. Утирает губы тыльной стороной ладони. — Я готов поговорить о Мизери. Ты спрашивал меня, кого я искал в той психушке. Бьёрн не смотрит на него, вглядывается в пляшущее пламя, но его внимание ощутимо. — Ты сказал, что не по своей воле здесь. Как и я, — только и говорит он. Ивар кивает. Задумчиво оглаживает капот Рубикона. — Да, не по своей. У них моя мать, Бьёрн. И что-то мне подсказывает, — он встречает чужой взгляд, сглатывая горечь собственных мыслей, — что она мертва. Иначе бы мне дали понять, что будет, если я продолжу копать, вместо того, чтобы делать то, что обещал. А если это действительно так, то я не оставлю камня на камне от этого сраного конгломерата. Бьёрн не говорит утешающих слов. Ивар бы ему врезал за это. Бьёрн не делает ничего из того, как поступил бы любой другой человек. — Знаешь, Ивар. Я всё ещё хочу тебя убить, потому что ты редкостная мразь, с которой мне не посчастливилось встретиться, но с какими-то ломающими всю эту систему принципами, — говорит он, щуря глаза. — И уничтожить корпорацию я хочу больше. У каждого из нас свои причины. Бьёрн молчит немного, прежде чем, наконец, спрашивает: — Так что, партнёры? Ивар кивает. В конце концов, если они не справятся, сложатся, то, он уверен, Харт Интерпрайзез испустит дух вместе с ними. — Партнёры.