You killed me first

      — Ты мягкий, как девушка.       Боб не знал, что ответить. Ответа от него и не требовалось.       Под звездами ходят лишь те, кто нечист душой. Так если и выбора у них нет, почему бы не пройти под ними в чужую постель? Душный сумрак скроет ложе, здравый смысл угаснет, тяготея к теням загадок и желаний. Свидетельствующие звезды бесстрастны и молчаливы — да обретут людские уста, подобно им, первоначальную немоту. Лишь незвучный хор полночных птиц предостерегающе раздастся где-то вдалеке.       Под светом луны нежный лед чужой руки дарил прикосновение лета еще не тронутой зимой душе.       Боб пытался смиренно и тихо вобрать в себя приливы и отливы рук, но сухая тишь спящего дома не давала ему поблажек, облачая каждый вздох в бесстрастного палача. Джесси касался его с нежностью притворной, призванной облегчить участь обоих, и Боб, пускай понимал это, не желал расставаться с такой сладкой приманкой. Затягивая нехитрые силки, в которые угодил, своими же руками.       Пока чуткий парус слуха был напряжен, а пальцев власть столь оскорбительно бесстыдна, все казалось правильным и неизбежным.       Расширенный взор пустел. Боб открывал что-то совершенно новое. В своей богобоязненной чистоте не знал он ни мужчины, ни женщины, а потому не чувствовал явственных угрызений и не мог сравнивать. У Джесси таких проблем явно не было: Боб думал, что в постель к нему уже попадали юноши — может, младший Янгер. То недавнее время, когда церковь отца была ему чужда, а отношение к ней — недоверчиво, осталось в прошлом. Нет, не чувствовал он религиозных угрызений: лишь страх перед неизвестностью сковывал его нутро, а потому тексты гимнов церковного прошлого, заселившиеся где-то глубоко под ребрами как раз на случай глубокого трепета, выплывали из тумана, подобно призракам, и вертелись на языке.       Один был ласков надменной скукой, другой — счастлив жестокой обидою. Иногда бывает приятно почувствовать, что тебя не существует: это и случилось в один момент с Бобом. На место страха пришло что-то иное. Будто лучами солнца наслаждался он прежде недосягаемой и даже запретной жизнью, что вдруг расстелилась прямо перед ним, дозволяя то, о чем он не мог и помыслить еще вчера. С молчаливого дозволения он разглядывал чужое тело, скрытое полумраком.       — Где твои шрамы?       Джесси молчал. Опьяненный будоражащими, прежде неведомыми впечатлениями и близостью чужого тела, Боб осмелел и осторожно, касаясь лишь пальцами, положил руку на чужое плечо.       — Покажи мне, — шепнул он.       Джесси взял его руку в свою и направил на глубоко дышащую грудь — на место, которое не давало ему лишний раз сомкнуть глаз. Небольшой выпуклый нарост там, где в него вошла пуля. Боб не отрывал руки, дыша через приоткрытый рот глубоко и размеренно. Весь момент для него обрел торжественность, словно он удостоился великой чести.       В тот самый момент Боб окончательно забыл свое ненужное, принявшее убогий облик «я».       — Ты достаточно близко для того, чтобы убить меня, — вдруг заговорил Джесси.       — Я безоружен, — безыскусно ответил ему Боб, не думая об услышанном.       — В один день оружие у тебя появится.       Когда до Боба дошел смысл услышанного, он вскинулся:       — Не говори так!       Джесси мигом переменился: его рука взметнулась к чужому горлу, сжимая и давя в постель. Боба парализовал страх. Однако, голос Джесси зазвучал спокойно и даже ласково:       — Поднял крик, оборванец.       Боб сразу устыдился и принял решение ни за что больше не открывать рот.       Джесси оставил ему укус на боку, на коже, стягивающей ребра. Боб полюбил этот след чужих зубов сразу же, как только получил его. Больше он не шумел. Даже когда Джесси задышал тонким воздухом его кожи, пробитым синими прожилками, и обязанность переживать все, что он чувствовал, в границах своего тела, стала невыносимой.       Боб был готов терпеть что угодно, пока его не отталкивали, когда он лез к чужим губам.       Юная грудь дышала напряженно и часто, словно птичья. Словно зная наперед, что в этом опьянении ей суждено изведать краски небогатой цветом жизни — возможно, ярчайшие из всех, что когда-либо выпадут на ее долю.       — Мечешься, как ошпаренный, — с усмешкой шепнул Джесси так, будто чужие чувства для него были ясны и очевидны.       Боб ласкался и льнул так неловко и яростно, как умеет только не ведавшее любви сердце. Ему казалось, что Джесси принимает это с благодарностью — такова была участь его растерянного, неспособного на сомнение в отношении бога сознания. В комнате, где каждый стык был прогрызан луной, жили лишь человеческие тени, не люди. У теней нет права на суждения правдивые и ложные — лишь прочие тени служат опорой их мыслям.       Между ног Боба было влажно. Это ощущение вдруг показалось ему грязным вопреки тому, что он еще не знал подобной грязи — подкосило и укололо, пробуждая далекую, горькую печаль. Вдруг он горячо зашептал, свято веря в то, что говорил:       — Неправда. Я бы не смог убить тебя.       — Ты еще себя не знаешь, Боб, — спокойно ответил ему Джесси, будто говорил о чем-то очевидном.       — Но я знаю тебя. Ты бы не позволил, — Боб искренне улыбнулся, услышав такую нелепицу.       Но Джесси не улыбался ему в ответ.       — И меня не знаешь.