Будь на моей стороне

— Геллерт? Ты уже вернулся? — Альбус вздрогнул, слыша, как открывается окно и ноги ударяются в подоконник. Когда-то этот древолаз точно покалечится, залезая к нему в комнату. Но не сегодня, к счастью. Он оперся бедрами о стол, отложил за спину бумаги, которые сортировал, и сжал руками край. Он не волновался, нет, но определенно некоторые эмоции после длительной (правда, всего-то пару дней) разлуки с этим человеком влияют на его сердце. Дамблдор обернулся, чтобы взглянуть на своего «больше, чем друга», который уже уселся по-хозяйски, свесив одну ногу вовнутрь комнаты, а другую поставил на белый аккуратный подоконник, согнув в колене, демонстрируя острое от худобы колено. Черные узкие брюки сильно контрастировали на фоне жёлтых обоев. Спиной и затылком он якобы небрежно опирался о тонкую и такую же белую раму, заставив светлые волосы тонкими прядками разметаться по щекам, отбрасывая тени на лицо. Но была в его позе странность. Светловолосый юноша сжимал в ладони что-то, вытянув руку в воздухе. Казалось, будто он опирал о подоконник что-то большое, пальцы обхватывали крепко, а локоть немного провис, но там ничего не было и ладонь была в пустом пространстве. Разноцветные глаза, которые глядели вперёд, на рыжеволосого подростка, с ухмылкой, лукавством и чем-то ещё, говорили о спрятанном секрете. — Альбус. У меня есть кое-что для тебя, — он чуть двинул рукой, напрягая ее, чтобы поднять невидимое нечто, а после сбросил ногу с подоконника и сел ровно, уперев локтем руку, обхватывающую предмет, в бедро, не разжимая хватку, чтобы от веса предмета она не затекла. При этом он выровнялся, глядя гордо и чуть задорно. Волосы прикрыли часть его щеки и он, напоминая норовистого жеребца, забросил их резким движением головы назад. — И… Что же это? Надеюсь, не что-то запрещённое, потому как я более не вижу причин для тебя накладывать на ЭТО заклятье невидимости, — Альбус уже был не только наслышан, но и самолично убедился в том, что для Геллерта нет никаких правил. Нельзя взять — можно украсть. Запрещённое заклинание — чем больше запрета, тем больше нужно в нем попрактиковаться. И сейчас… — О, нет. Это было запрещено только у меня дома, — легко бросил юноша, ухмыляясь. Ему явно нравилось замешательство друга и он наслаждался им сполна. Особо потому, что вот где-где, но чтобы дома у Гриндельвальда было что-то запрещено… Звучит как чья-то шутка. Но Геллерт успел все объяснить до того, как Дамблдору вернулся дар речи. Он соскользнул с подоконника и пересел на односпальную кровать у противоположной стены (на самом деле, они давно убедились, что там и вдвоем вполне комфортно). Сбросил туфли, свидетельствующие о том, что он по возвращению с родины рванул к любовнику не сразу, а зайдя к Батильде. Подтянув одну ногу под себя, Геллерт повернул предмет боком, вероятно, упер в бедро. Дамблдор уже почти догадался обо всем, пока блондин заправлял длинными пальцами свои безумно тонкие прядки волос за ухо, и чуть наклонившись, коснулся пальцами невидимых струн, которые издали звук вполне реальный. Альбус засмотрелся. На эти чуть вьющиеся короткие волосы, не стянутые сейчас в небольшой хвост, как он часто делал, на острые черты лица и чёрно-белые радужки, которые подчёркивали неоднозначность его натуры. Они так подходили Геллерту, выражая всю его суть: добро с кулаками. Никогда ранее Дамблдору не доводилось ни видеть, ни слышать про людей, которые действительно хотели творить мир и делали это ради общего блага, но столь странными, неприемлемыми, темными способами. Хотя, если не смотреть в глаза, острые, проникающие глубоко в сердце и разум, не слышать шелковых речей и не касаться медовых уст, то… то можно было сохранить разум. Еще одним контрастом был его внешний вид, обманчиво хрупкий, субтильный, будто любая одежда была слишком велика для него, и даже эти до неприличия узкие брюки, и рубашка самого обтягивающего кроя, сшитая мастером на заказ. Тонкие запястья, словно девичьи. Конечно, Альбус знал что даже это обманчиво. На деле у этого парня достаточно сильные, ловкие руки. Уверенные такие, иногда нежные, но в них чувствуется сила. И не только физическая… Это противопоставлялось той невероятно сильной магии, мастерству слова, которые таились в нем. В его тонких руках. И сейчас эти руки коснулись невидимых струн гитары, пробуя их, настраивая, чуть подкручивая в том месте где должен был быть гриф. — Мне было четырнадцать, когда мать наложила на мои волосы свое противное заклятье… Они у меня были длинные и она говорила, что я похож на девчонку. Мы часто ссорились по этому поводу. Вот она и бросила то проклятье… С тех пор у меня не растут волосы длиннее, чем те, которые ты видишь. И гитара ее тоже раздражала. Пришлось ее спрятать. Очень хорошо спрятать. Правда, теперь я не могу ее расколдовать, но это уже не важно. Я привык играть не глядя, — пояснил блондин, чуть подняв голову, заглядывая другу в глаза и продолжая настраивать инструмент. — Я… — выдохнул Альбус. Гриндельвальд не осторожничал, всегда вываливая всю информацию разом. — Не знал, что ты умеешь… играть на гитаре… И про маму… И про волосы… — рыжий растерянно закусил губу. — Ты хочешь… сыграть мне?.. — Да. Ты против? У меня есть одна вещь… Мне кажется, тебе понравится, — Геллерт опустил голову вниз, будто видел гитару. — Конечно, я не против, — Альбус поспешил собраться с мыслями. Геллерт его застал его, когда он как раз закончил заниматься домашними делами, поэтому он мог позволить себе немного расслабиться и сесть рядом на кровать, чуть боком. Альбус немного корил себя за свой небрежно-домашний вид. В отличие от Геллерта, который всегда выглядел до невероятного сексуально и опасно, он был одет в старые домашние брюки и просторную льняную рубашку с узкими манжетами, почти серую из-за времени и частых стирок. Волосы, всегда ухоженные, сейчас были сплетены в косу и перевязаны черной лентой — старания младшей сестры. Заботы об Ариане отнимали много времени, почти не оставляя его для себя. Покусывая губу и сжимая ладонями брюки на коленях, выдавая небольшое волнение, Дамблдор присел рядом на кровать. Геллерт даже не поздоровался после долгого отсутствия, но, судя по его энтузиазму, он скучал не меньше, и сейчас ему не терпелось чем-то поделиться. — Я думал о ней всю дорогу. Но это не моя песня, — пояснил Гриндельвальд не поворачиваясь, полностью уделяя внимание гитаре. Любовь к военной тематике Дамблдор уловил в друге давно. По замашкам, по увлечениям и даже некоторому стилю одежды. Говорят, у магглов сейчас это в моде. Геллерту совсем не нравились маггловские одежды или оружие, а вот магические штучки, пусть и с нотками простого человеческого... Кажется, не было ни одного боевого заклинания, которое он не знал. Разве что только те, которые ещё не изобретены или забыты настолько, что они пока ещё не нашли их. Но эта песня слишком отчётливо отдавала чем-то маггловским. Час — разобраться в себе, пока еще тихо. Собачья вахта, холодно, скоро рассвет. В детстве, в лесу, рассвет пах земляникой, Теперь пахнет водкой, и разницы в принципе нет. Час будто ночь, одиночество старит год за три, Сколько бы битв не кипело в твоей голове, Здесь каждый сам за себя, только выживет вряд ли — Дай мне надежду, будь на моей стороне. Звонкий голос приобретал новые настрои. Альбус слышал его разным. Звонким, с таким смехом, будто ударяется река в скалу, убеждающим, будто самый сладкий мед, самые душевные грёзы, или со стонами, чуть хриплый, с надрывом, когда он теряется между рычанием и девичьими вздохами, было и злым, шипящим, но при этом до невероятного глубоким. Сейчас было все по-новому. Металлические нотки ложились фоном на твердый, и вроде как всё тот же убеждающий голос, но не тягучий, а уверенный до того, что хотелось отдаться в руки говорившего, будто на деле лишь он способен решить все проблемы мира, от политики до выбора цвета носков утром. Всегда уверенный. И было что-то редко-нежное, не мольба, но на грани. Геллерт никогда не говорил «люблю». Но сейчас ему и не нужно было. Тембр отчётливо складывался в признание. Я знаю, скоро утро взорвется рассветом. И это будет последний мирный рассвет. Здравствуй дружок, ты хотел быть поэтом? Что же, прошу к амбразуре — теперь ты поэт. Были артерии трасс и оазисы станций, Все что увидеть успел, запиши, и пора, Мирно живут только те, кому не за что драться, Ты стал слишком взрослым, ты понял что это война. Теперь все становится на свои места. Они будто ловят один поток сознания, ощущая один и тот же образ. С собой. Альбус ещё толком не понимал, как именно это связано с ними двумя, но интуитивно, поймав осторожный взгляд разноцветных глаз, понимал, что это про них. Про Геллерта уж точно. Где-то на задворках у Дамблдора проскользнул образ… …Утро. Каменная кладка стен, как в Хогвартсе. Небольшая спальня. Утро весеннее, и до того раннее, что солнце ещё не появилось на горизонте, хоть и даёт первые солнечные лучи. Полумрак. На его плечах одеяло, он опирается спиной о столбик кровати. Стоило бы спать, но он не может. Наблюдает сквозь спутанные рыжие волосы за бледной фигурой. Уже не подросток. Геллерт надевает рубашку, застегивает манжеты и поворачивается к нему. Ему больше двадцати. Но белый глаз смотрит все так же внимательно и мягко, а темный цепляется за душу острыми коготками и выворачивает все ее секреты наружу. Он всегда смотрит так, когда оценивает. — Я буду скучать, — шепчет иллюзия самого себя. — Вернись, пожалуйста, живым… — Если бы ты был со мной рядом, я бы мог не волноваться, что со мной что-то случится, — не шепчет, говорит спокойно, ровно иллюзия второго молодого мужчины. — Но ты выбрал свой путь… — Геллерт, ты же знаешь, что я на твоей стороне… — он ещё не знает, что когда-то в будущем, возможно, добавит: — Но не могу принять твоих методов. Мое место здесь. Не смотря на то, что на, буквально, несколько секунд рыжеволосый уходит в прострацию, мелодия вьется, а красивый голос продолжает (нельзя сказать, что Гриндельвальд поет несравненно, прекрасно и лучше всех, но для общей картины, для понимания смысла и, в общем-то, песни в спальне одного из двух подростков, вполне подходит). Ты слышишь, будь на моей стороне, Не надо приказов, я просто прошу. Знаешь, у меня никого больше нет, Я знаю вкус лжи, но сейчас я не лгу. Даже когда на губах твоих кровь, Даже когда я не прав, Даже когда я веду безнадежный заведомо бой, Даже когда ты не видишь ни целей ни прав, Даже когда не останется сил И я упаду в крови и грязи Ты слышишь, будь на моей стороне Всегда. Потому что я так просил. Любопытно, но что чувствует сам Геллерт? Альбус борется с желанием его прервать и спросить, что же для него это значит? Ведь теперь, действительно, Геллерт остался последним в своем роду, не считая дальнюю родственницу Батильду Бэгшот. А знали они друг друга достаточно, чтобы Дамблдор мог уверенно сказать: среди ровесников у Гриндельвальда близких людей нет. Друзья и те… Приятели скорее. Не удивительно, что этим летом Геллерт так наслаждается неожиданным другом и любовником. И Альбусу хочется согласиться. Просто быть рядом. Просто быть на одной стороне. Просто поддерживать, просто помогать. Все так просто. И хочется сейчас, под чарующие звуки невидимой гитары соскользнуть на колени и поклясться, воистину, в том, что так и будет. Ведь они так похожи… Геллерт не ошибётся, он будет прав. Его ведёт правое дело. Он не может творить зло. Конечно, Альбус будет за него всегда. Ты слышишь? С грохотом падает небо На плечи мои — мне долго не простоять Ты помнишь, ты же верил в поэтов, Один я не воин, но вместе нас уже рать Ты знаешь, мои баррикады всегда пустовали, Поэтому мне и не снятся лица друзей, Ты веришь мне? Меня столько раз убивали. Ни в чем не клянись, просто будь на моей стороне. Однажды он сказал кое-что, Дамблдор помнит это так отчётливо, потому как это было самое большое признание, которое он слышал. Мало кто может признать свою слабость даже внутри себя, но ещё меньше тех, кто может произнести это в слух, даже если это кажется прописной истиной: «Революцию невозможно вершить в одиночку. Я не смогу учесть все сам, один. Мне нужен ты. Ведь мы такие разные, но так похожи. Наш тандем, наш союз, создаст чудо». И Альбус верил. Геллерт тогда показал ему чудо. Точнее, так показалось юноше. Безусловно, он мог бы назвать это ещё десятком слов: рай, седьмое небо, нирвана, высшая степень удовольствия… Или потеря невинности. Потому как именно тогда он понял, что значит «в тандеме» и «союз» — это самое настоящее волшебство, кажется, более настоящее, чем «Люмос» и Дары Смерти. Но всё ещё эхом звучало в голове: «Один я не справлюсь. И даже с кем-то. Я справлюсь только с тобой, Альбус», и он охотно верил. Теперь они есть друг у друга. Теперь они не одиноки. Теперь Дамблдор не чувствует себя везде чужим — любое место рядом с этим немцем становится родным и уютным. Теперь Гриндельвальд не одинок. Он слышал в спину лишь ехидности и насмешки, правда, только шепотом. Чаще он слышал упрёки, неодобрения и злые шепотки. Иногда его упрекали в лицо за нрав и взгляды. Иногда дома он прятал книги, потому что они неизменно вызывали ссоры о их бестолковости и о собственной неумелости. Он не всегда молчал, но всегда гордо вздергивал нос. Зачем биться в стену, если ее можно обойти или подождать, пока камень не рассыпется от времени? Он научился терпению. Хотя моментами его до безумия не хватает. Ты слышишь, будь на моей стороне, Не надо приказов, я просто прошу. Знаешь, у меня никого больше нет, Я знаю вкус лжи, но сейчас я не лгу. Даже когда на щеках твоих кровь, Даже когда я не прав, Даже когда я веду безнадежный заведомо бой, Даже когда ты не видишь ни целей ни прав, Даже когда не останется сил И я упаду в крови и грязи Ты слышишь, будь на моей стороне Всегда. Потому что я так просил. Он едва может дождаться конца, прежде чем, глубоко набрав в лёгкие воздух, выдыхает рвано, выпуская, будто фейерверки, слова, смешивая их с последними звуками гитары: — Геллерт… Давай… Давай поклянемся! Что никогда не пойдем друг против друга! Что всегда будем на стороне друг друга. Ведь мы всегда сможем договориться, верно? Мы всегда сможем найти компромисс! Вдруг когда-то… Кто-то… Захочет нас рассорить… Или использует другие уловки. Чтобы даже тогда, во лжи, я не мог навредить тебе, а ты — мне, — Альбусу кажется, что его слова звучат не как предложение, а как мольба. Ему кажется, что это смешно. И глупо. Потому, что слова какой-то песни вдруг решают… — Да, — внезапно произносит Гриндельвальд, обрывая его мысли, заставляя бьющееся нервно сердце вдруг затрепетать и дыхание оборваться. — Да. Почему же нет? — он поднимает голову и смотрит. Прямо, не моргая, будто сканирует, считывает, узнает все потайные секреты души, твердо и внимательно. — Я… Я думал и об этом тоже. Только не знал, как сказать, чтобы ты меня понял, не испугался. Но ты… — Геллерт улыбается, солнечно и нежно, тянется одной рукой к щеке и оглаживает мягкую рыжую щетину — Альбус и не заметил ее наличие в хлопотах и теперь покрывается румянцем. — Есть одна такая… Клятва на крови. Ведь… Альбус. Я весь твой. И ты наверняка это уже понял, — ровные, четкие слова с лёгким акцентом звучат как аргументы, а несут в себе что-то большее, чем признание в любви, которым он вызывает лишь кивки: да, клятву, да, на крови, чудесно. — Эта клятва крепче, чем Нерушимые узы. Когда их нарушаешь — умираешь. А клятву на крови нарушить невозможно. При попытке ты теряешь на неопределенный период магию… — он говорит не менее быстро, слова льются из него потоком, будто прорвав плотину и рыжий с нежностью понимает, как долго он держал эти мысли в себе. — Хорошо… Я согласен. Я верю тебе. Когда-то я слышал о ней… — Дамблдор приподнимает с колена свою ладонь, замечая, как она дрожит. Бережно накрывает мозолистыми пальцами запястье возлюбленного, не давая отстранить ладонь от своей щеки. Геллерт почему-то краснеет сам, отводит взгляд и продолжает, осторожно, будто вскрывая второе дно: — Но… Знаешь… Эта клятва… Она всегда имела иное значение. Это же своего рода магический брак. Лишь традиционно, конечно. Когда-то их заключали именно для этого, потому как других причин не было и со временем она вошла во все источники как элемент брака… И так же устарела, канув в Лету. Не смотря на условия, которые мы с тобой определим, это свяжет нас не меньше… — он чуть смеётся и ставит гитару в бок второй рукой, на пол, опирая о кровать, чтобы повернуться лицом и накрыть ладонью вторую щеку. — Я… Я понимаю. Я не против. Геллерт… — он тянется вперёд и скользит рукой от запястья до груди, пока вторая переходит на постель для опоры. — Даже если бы нам потребовалось заключить для этого брак, я… Потому что, я… — он выдыхает резко, волнительно, сжимая ворот чужой рубашки и тянется за поцелуем, не в силах произнести слова. Гриндельвальд отвечает, мягко, не менее чувственно, будто отражая эмоции. Он все понимает, ему не нужны слова. Но все же он находит в себе силы оторваться и глядя в чуть влажные от приливших чувств серые глаза, произносит: — Готов ли ты заключить со мной Клятву крови, которая помимо прочего сделает нас навечно не только союзниками, друзьями и любовниками, но и… Кое-чем большим? Не нужно говорить, каков был ответ. Стоит лишь сказать, что им понадобилось достаточно времени чтобы найти, изучить этот ритуал, а потом дождаться нужного момента, чтобы его провести. Дамблдор добровольно отдал ему появившийся в результате кулон — так ему казалось надежнее. Это же Геллерт. Это самое надёжное, что существует в мире. Он был уверен. И не ошибся.