Шурочка

      Шу-роч-ка.       Твоё имя такое шустрое, шуршащее, приятное на слух. Внутри всё приятно съёживается, по телу бегут мурашки. Иногда кажется, что я будто могу потрогать его, и буквы, которые я мысленно вывожу у себя в голове, представляются отчего-то пушистыми и тёплыми. Ещё мне нравится пробовать твоё имя на вкус: оно сладкое, но не приторно-жгучее; оно напоминает мне конфету-шипучку с черничным вкусом. Я разгрызаю его, облизываю свои губы, покрытые сахарным черничным соком, но в конце (я жду этого момента больше всего!) чувствуется едва заметная кислинка. Ради этого я готов на всё что угодно.       Я гляжу в твои глаза, на солнце отливающие каким-то янтарным блеском. Когда мы зайдём в тень, твои глаза почернеют, станут похожи на прекрасные чернильные омуты, в которые я, вероятно, провалюсь, если буду смотреть на тебя слишком долго. Они всегда разные, отчего-то напоминающие мне закаты — кроваво-красные перед дождём и бледно-оранжевые в середине лета. Под светом настольной лампы твои глаза становятся матовыми, напоминая мне яшму, а когда ты стоишь под софитами, я рассматриваю радужки шоколадного цвета. В твоих глазах таится огонь.       Ты знаешь, у тебя безумно мягкие волосы. Однажды я решил убрать слетевшую на твою щёку ресничку, и задел рукой чёлку. Это было так нежно и так прекрасно! Я, правда, снова хочу пускать руку в твои волосы, твои прекрасные русые волосы, пахнущие хвоей и какой-то северной ягодой. Я так счастлив, что ты не собираешь их в косы, потому что так они выглядят намного красивее. Ты русалка. Я влюблён в тебя, и с радостью кинусь с тобой на дно.       Мне нравится, когда после концерта ты небрежно целуешь меня в щёку, просто потому, что так хочется. Это по-дружески, а мы с тобой самые лучшие друзья; ты делаешь это мимолётно, совсем не задумываясь, а я густо краснею и опускаю взгляд в пол. Милая, милая Шурочка! Если б ты знала, как каждый такой поцелуй заставляет моё сердце колотиться так рьяно и бешено, что кажется, что я вот-вот разорвусь. Мои пальцы в ту же секунду начинают дрожать, а язык будто бы совсем отнимается, я будто становлюсь смущённым девятиклассником как тогда, когда увидел тебя впервые. Ты мне сразу понравилась, я даже притащил тебе с гордым видом одно из своих стихотворений, сказав, что написал мой друг. Ты, конечно, сразу меня раскусила.       Я, чудная моя Шура, люблю тебя совсем по-мальчишечьи, бескорыстно и безответно, я не требую ничего взамен. Ты дала мне всё, что могла дать — шанс видеть эти глаза, эти мягкие волосы, слышать твоё быстрое и броское имя. Мне от тебя больше ничего и не нужно. Можешь даже не целовать меня после концертов, ведь я ужасно, ужасно страдаю из-за этого. Мне так хочется большего, Шура! Хочется всё время ощущать вкус твоих сухих губ, чувствовать на них каждую трещинку, проходиться языком по нёбу. Чтобы дыхания не хватало, чтобы спирало воздух, а мы, даже задыхаясь, не разрывали поцелуя, только бы не расстаться.       А ещё твой смех!.. Он разливается по комнате колокольчиком, он звонкий, как песня свиристеля, он мелодичный, как огромный оркестр. Я иногда слышу его во снах; и просыпаюсь тут же, то ли от счастья, то ли от ужаса. И скажи мне, разве я смогу тебя когда-нибудь отпустить? Ты не птичка в клетке, я не имею права держать тебя рядом, и ты ведь когда-нибудь улетишь. Что я буду без тебя делать? Я разучился жить без тебя, ты нужна мне как воздух, я не вытерплю без тебя и секунды.       Шу-роч-ка.       Нет, всё-таки, замечательное у тебя имя. И я к нему так привык, к этому ласковому и нежному «Шура», что терпеть не могу, когда кто-то называет тебя по-другому. Иногда, конечно, чтобы позлить, и сам говорю отрывисто и грозно: «Александра Николаевна! Будьте добры передать мне бутылку виски», да только мне и самому не нравится. Ты обычно хлопаешь сначала глазами, совершенно не понимая, где я обнаружил некую Александру Николаевну, а потом сдвигаешь брови и чуть дёргаешь кончиком носа. А потом отвечаешь мне, также язвительно и даже немного злобно: «Егор Михайлович! Извольте сами взять свой виски, не докучайте мне просьбами».       Я так много думаю о тебе в последнее время, что и представить страшно. Вспоминаю всё наше прошлое, и какая ты, сияющая и молодая, была. Ты, клянусь, ни на день не постарела. Всё такая же радостная и бойкая, с глазами, в которых бьётся вечный твой огонёк, милая и несерьезная. Я тебя так люблю. Я готов кричать об этом. Я готов петь об этом на весь мир. Шура! Слышишь?       Я       тебя       люблю.       А помнишь, как мы, в стельку пьяные, после какой-то глупой попсовой тусовки вломились в гостиничный номер, обнимались и плакали? В тот момент мне казалось, что я самый счастливый на свете. Мне пришлось нести тебя на руках, потому что ты совершенно не могла сдвинуться с места, а пытаясь встать — падала, и я, как джентельмен, попрощавшись со всей чередой наших общих знакомых, схватил тебя и потащил в отель. Был сильный ветер, я и сам-то плохо стоял на ногах, меня периодически уносило в сторону, а твои волосы всё время лезли в глаза, и я боялся споткнуться и уронить тебя.       Потом я сидел на кровати, а ты лежала на моих коленках, рукой пытаясь поправить мои волосы. Ты съездила мне по лицу; было больно, но я словно бы совершенно этого не заметил. Перехватил твою тонкую ручку, обхватил ладонью запястье и поцеловал твои пальцы, твои красивые пальцы, которыми ты ловко зажимаешь гитарные аккорды, создавая волшебную музыку. Эти же пальцы ты кладёшь мне на плечо, когда целуешь после концерта, эти же пальцы хватают ручку посреди ночи, когда тебе в голове приходит что-то совершенно гениальное. Ты была совершенно не в состоянии что-то сказать, поэтому просто прикрыла глаза и кивнула с блаженным видом; потом снова саданула мне по лицу, пытаясь, вероятно, запустить руку в мои волосы, я тебе помог. Ты притянула меня к себе и поцеловала (о, господи) в губы. Я так жалею, что мало что помню с той ночи, что совершенно не могу вспомнить, какие твои губы на вкус. Вероятно, они похожи на смесь терпкого коньяка, горького шоколада и твоего бальзама для губ. И черничной шипучки! Я точно знаю, что они должны быть такими.       Ты промычала мне в губы, что любишь меня. Я мог бы разразиться восторженной тирадой, что тоже люблю тебя, что буду любить всю жизнь и всегда любил, и даже собирался это сделать, но ты разорвала поцелуй, сказала мне, что я твой самый лучший друг и заставила спать рядом. Потому что до номера я не дойду. Ты уснула быстро, а вот я будто бы протрезвел, хотя мысли всё равно путались, всю ночь глядел в потолок и беззвучно плакал. Я твой лучший друг. Всего лишь твой лучший друг.       В конце концов, всё это не так важно, Шура. Ты была и будешь единственной моей любовью, вечной и незыблемой, и я счастлив просто видеть тебя рядом. Тебе незачем забивать себе этим голову, ты была создана для куда большего. Говорить со всей присущей тебе явственной выразительностью, искусно перебирать пальцами на грифе гитары, волшебно петь. Носить чёрные косухи, подводить чернильной подводкой глаза, никогда не заплетать волосы, топать огромными военными ботинками по мостовой. Танцевать перед зеркалом. Одёргивать меня на интервью. Постоянно что-то высчитывать, к чему я совершенно не способен. Шутить, громко смеяться и громко плакать.       Моя любовь была особенной потому, что она была не принцессой, а рок-звездой.       Шу-роч-ка.