Дай, Рен, на счастье лапу мне

      Весна подкрадывается к поместью Кучики пугливой псиной. Она боится стряхнуть лишний снег с ветвей, оставляет неуверенные следы-проталины на едва зазеленевших лужайках и хрипло подает голос, кашляя простуженным утром. От природы яркая, спелая, неимоверно торжественная, эта пора способна в одночасье украсить весь мир, но весна так неуверенно скользит по земле в нынешнем году, будто присматривается, прислушивается, принюхивается к спящим в ней цветам и травам… Только рано очнувшиеся — словно на беду — сакуры и осмеливаются преградить ей путь. Самовольные, дерзкие, великолепные. Раненные внезапным теплом в самое сердце, они кровоточат тонким ароматом повсюду и приковывают взгляд вишневыми красками на полотне не совсем отгремевшей зимы.       Нынешний глава клана Кучики любовно протирает гвоздичным маслом свой меч на энгава, но забывается постоянно, очаровываясь садом в это дивное межсезонье. Философия затмевает его острый ум сильнее ратных дел; он созерцает прекрасное, а также буйное, нежное, страстное, страшное за пологом красы; эстетизм, привитый устоями, обезоруживает его. Холодной душе аристократа сложно передать ворох ощущений вслух, зато кисть его способна творить истинные чудеса велеречия. Набор для каллиграфии находится тут же, рядом с набором для полировки меча, и изящные росчерки карминовой туши на рисовой бумаге захватывают внимание не меньше, чем жуткие красные разводы на непобедимом клинке Сенбонзакуры.       — «Снег проглотил весну, сакура молит о помощи. Не убей цветы взмахнувшим рукавом»… О-ох, как же красиво! Дядюшка Бьякуя, вот бы мне научиться так же сочинять хокку, как владеть мечом!       Кучики наклоняет катану лезвием к себе, ловит кончиком блик солнца, а в отражении — мечтательный вид мальчугана, стремившегося походить на него во всем. Высокий хвост, бордовый шнурок, смоляные волосы, рассыпавшиеся по лиловому кимоно. И решительный взгляд в стальных глазах. Стальных от многочасовой закалки; этот малый усердно трудится над собой, чтобы достичь легенды. Кого-то это напоминает. Жизнь так же делает оборот, как и весна, приводя князя вновь к фатальной точке.       — Тошизо, разве я не просил тебя не подкрадываться ко мне так незаметно? — Бьякуя говорит без тени укора, но от его голоса у других по телу неизбежно пробегает дрожь.       Однако упорный мальчишка быстро берет себя в руки и дерзко усмехается, вмиг теряя сходство со своим кумиром. Впрочем, Бьякуя еще помнит себя таким же столетия назад.       — Теперь я как настоящий демон, правда? — хвастает он. Затем бесшумно исчезает за спиной у мечника, но его попытку атаковать «незаметно» молнией пресекает Сенбонзакура.       — Слишком медленно еще, — вспыхивают глаза Кучики багрянцем и тут же мирно утихают, когда меч оказывается вновь на его коленях. — Как для демона, — уточняет он.       Разрезанный шнурок с головы Тошизо падает тут к ногам, заставляя того побледнеть и недовольно заострить скулы. Его самосовершенствование наказывает за ошибки строже сурового учителя, и Тошизо клянется, что очень скоро повторит этот трюк. Ему сложно не поверить.       Бьякуя долго смотрит на одержимого юностью и силой воспитанника, а после бесстрастно возвращается к своему занятию. Он до монотонности одинаковыми движениями продолжает протирать бумагой меч, кажется, что раз с тысячу, так тщательно полирует тот до блестящей чистоты, так пристально вглядывается в глубь стали, словно там находится то, чего Тошизо не разобрать ни за что в жизни, даже если посмеет.       — Дядюшка? — он боится порушить интимность момента, но болезненное любопытство сильнее требуемого такта; Тошизо чересчур прямолинеен, рассудителен и всегда правдив. — Каково это убивать? Живого человека?       На него вскидывают безмятежный взгляд, Кучики не подвержены сантиментам:       — Так же, как служить сегуну. Самозабвенно. Иных мыслей у тебя не должно возникать при исполнении своего долга.       — Даже та-а-ак? — раздается третий голос на веранде, заставляющий ученика мигом обнажить свою катану и заслонить собой сидевшего спиной к седзи учителя.       Бьякуя про себя отмечает, что Тошизо нужно поучиться сдержанности больше, чем идеальному фехтованию, и в этом узнает слова деда, некогда касавшиеся его самого. К тому же, Тошизо ли не знать, что его не так легко одолеть? Свою тайну Бьякуя не стал скрывать от ребенка, который видел его в ту злополучную ночь. Не потому ли демоны не стращали того больше, даже если сваливались на голову точно снег с ветвей по весне?       — Тошизо, оставь нас, мы продолжим разговор позже. Казама-сан не задержится.       — Отчего же? Я бы пропустил стаканчик-другой, — самоуверенно усмехается гость, обнажая острые зубы для запугивания впечатлительных людишек. Сверкнув зло глазами на неизумившегося мальчишку, он извлекает из-за пазухи веер, брезгливо прикрывает им половину лица и шикает оттуда с отвращением: — Слышал, что сказали, шавка? Брысь!       Тошизо фыркает, нервозно дергает головой и награждает невежливого посетителя прямым взором. Таким, что предводителю демонов клана Казама становится смешно. Он провожает это наглое создание презрением пополам с насмешкой, пока то не скрывается в доме, но совершенно не намерен скрывать своего пренебрежения дальше, усаживаясь возле Кучики на энгава:       — Твоя новая собачонка кусается. Кошку завести всяко лучше, говорил тебе.       Кучики заметно передергивает на слове «кошка», выходит из себя так недостойно:       — Веди дела с Шихоин сам и не упоминай об этой чертовой женщине и словом!       Казама скалится на приступ гнева вечно сдержанного князя, вальяжно откидывается на спину, подтягивает ногу к себе, не смущаясь распахнувшегося юката и по-свойски закуривает кисэру. Облачка ядовитого дыма начинают раздражать Кучики еще больше нежелательного собеседника и его разговоров, но он вырос в куда более воспитанной семье.       — Зачем на сей раз пожаловал, Казама Чикаге? Что-то я не помню, чтобы присылал тебе приглашение на любование вишнями в моем саду.       — Брось, и мои мотивы не нуждаются в письменном уведомлении. Рукия-химе. Женщина-демон. Женитьба. Производство на свет чистокровных демонов. Поддержание нашего рода на плаву. Тебе ведь похвастать в этом нечем? Вряд ли пригретый тобой щенок займет твое место, даже если станет расэцу*…       Рука Бьякуи замирает над клинком, и события минувшей весны снова проносятся перед глазами вихрем облетевших сакуровых лепестков. Юкимуре Кодо не следовало приставать на предложение сегуната, дабы пополнить войско искусственно созданными демонами. Первые опыты показали ясно, насколько опасной затеей всё может обратиться: морем крови, десятками мирных жертв, красными, жаждущими крови, глазами вместо тех благоговейных, которыми смотрели на своего господина точно на божество... Бьякуя поплатился за эти эксперименты верным слугой, а его сестра — хорошим другом. Ему пришлось убивать взбесившегося расэцу собственными руками и тем самым отдать сегуну свой последний долг.       — …быть может, Хиджиката Тошизо станет тем, кто не даст занять Тебе мое место? — Кучики возвращает себя к беседе неимоверным усилием воли и пытается не думать, насколько яркая между Ренджи и нынешним его учеником напрашивается параллель. Он постарается приложить все усилия, чтобы события не пошли вновь по порочному кругу.       — Хиджиката, говоришь? — равнодушно повторяет фамилию Казама, припивая теплое саке, которое поднесла господам служанка. Как и любой иной человек, она не стоит внимания чистокровного демона и аристократа, поэтому угроза от сопливого мальчишки кажется Казаме не более, чем шуткой. Зато сад у Кучики — загляденьем. — Обществу не нравится, что ты отошел от дел и стал возиться с человеческим детенышем, — сообщает он как бы между прочим. — Но вишни в снегу, вправду, чудесные.       Бьякуя благодарно кивает и чуть усмехается. Он берет мешочек с утико и плавными точечными движениями покрывает Сенбонзакуру точильной пудрой. На идеально отполированном мече князь всё равно видит невинную кровь, но, увы, смыть ее не под силу никакому ритуалу. Это бремя омрачает прелесть от встречи новой весны, ведь в беседах с другом, по верности на уступавшим благодарной собаке, которую приютили посреди зимы, Бьякуя находил истинную отраду…       — Рен, ко мне. Ну-ка, иди сюда, дружок!       У приживалы поместья такая же яркая красная шерсть, что и волосы опрометчивого Ренджи. Такие же глуповато-наивные глаза, мощные лапы и ноль повиновения. А еще — неуемное желание перерыть весь сад носом, точно зиму — весна.       Казама шипит котом, видя у веранды иное — взъерошенное, грязное и безобразно счастливое нечто. Оно жалко ластится к руке своего хозяина, раздражающе весело виляет хвостом и нетерпеливо скачет, скачет, скачет перед энгава, словно Кучики обязался выдать ему тонну деликатесов из людских лавочек и готов простить питомцу учиненный прежде времени сакуровый снегопад.       — Перемены запаздывают. Еще одна весна без войны… — лениво созерцает он опадающие маленькие лепестки, похожие не то на россыпь рубинов на снегу, не то на горсть гранатовых зерен, не то на следы случившейся тут недавней расправы. — Неплохо для того, чтобы начать подготовку к ханами? Устроим соревнование как встарь?       Кучики кивает и треплет пса за ухом. Смотрит на алое на белом, вспоминает брызги крови на своем выходном белом хаори и с силой сглатывает рвущиеся наружу красные капли сухим горлом. Туберкулез — и для демонов проклятье. Бьякуя всего-навсего повторяет судьбу отца, вот только он — последний из рода Кучики. Рукия — приемная сестра, Тошизо — талантливый воспитанник, а Ренджи… — теперь просто бродячая собака.       — Дай, Рен, на счастье лапу мне? — грустно улыбается нынешний глава наибольшего клана демонов и затравленно смотрит на своего противника. — Сегунат переживет еще эту весну, да, несомненно. Как и мы с тобой.       Казама твердо кивает. Он — враг, но частый гость в этом доме. Поэтому, когда Кучики закашливается как простуженное ветром утро марта, Казама молча подает ему платок, чтобы утереть с губ алый жемчуг увядающих слов.       Казаме некуда спешить, он подождет.