Синтетика ягод

Его гигиеническая помада пахнет чем-то невероятно сладким. Этот запах резкий: он вклинивается в атмосферу воздуха и разносится в радиусе нескольких метров, заглушая, кажется, даже аромат свежей, горячей выпечки из ближайшей пекарни. А может, это мое нездоровое восприятие? Может, мне лишь кажется, что сочетание морозной свежести ледяного лондонского вечера и совсем по-летнему ягодной помады какое-то неправильное, но соблазнительно-запретное, как последняя сигарета или последняя доза? Точно такое же невинное и безвредное, как лишний час сна, когда забываешь обо всех делах и предстоящих сложностях. Такое же опасное и будоражащее, как резкое превышение скорости на очередном повороте, когда несешься по пустому городу под вой сирен полиции где-то вдалеке, зная, что ты никому не нужен и никто не будет тебя ловить — ты можешь нарушить все правила безопасности, разбиться к чертовой матери, а можешь притормозить, припарковаться и закурить, давая себе передышку. Это ты выбираешь: утонуть в омуте, когда заходишь в неизвестный водоем по колено, или же остаться в живых, боязливо вернувшись на берег. Водоем манит, отражая белоснежную зловещую луну. Манит рев мотора. Манит никотин и токсичные вещества, разносящиеся по крови. Манит запах гигиенической ягодной помады — такой синтетический, ненатуральный, но заставляющий виски пульсировать, а дыхание сбиваться. Здесь нет ничего настоящего, подлинного, истинного — только прекрасная иллюзия, которой мне достаточно. Мы даже пытаемся о чем-то разговаривать, но неловкое молчание появляется куда чаще, когда он чувствует, что что-то не так. Что-то необъяснимое разумом, но ощутимое интуицией и шестым чувством в моей интонации и взгляде. Он читает меня, а я не позволяю перевернуть книгу дальше третьей страницы. Меня интересует не то, что он являет собой, а то, как сформировалась эта интересная оболочка, которую страшно разорвать и вскрыть. Что под ней? Фонтан смертельного яда или реки слез? Может быть. Но точно не кисельные берега с облаками из сладкой ваты. На улице мы больше не одни. Какая-то шумная компания подростков отпускает фривольный комментарий, разражается гоготом настоящей стаи гиен, проходит дальше. На пешеходном переходе мы стараемся идти быстро и попадаем в ногу, дышим, кажется, тоже в такт, а тем временем машины готовятся возобновить свое движение. Мы молча курим, оглядываемся по сторонам и идем на нужную улицу по известному только мне адресу. Я впереди, он же чуть отстает. И таким образом, наверное, пытается проникнуть через открытую шею в мои мысли, а я, почувствовав этот взгляд, тянусь поправить шарф, но вспоминаю, что забыл его дома или в машине. Он словно подбирает код, чтобы разблокировать экран мобильного со всеми моими данными. Будто бы пытается вычислить, что не так с моими желаниями. Ищет неправильно оформленный документ в пачке юридических бумаг. Хочет помочь избавиться от грехов, как святой отец, но лезет в потаенные уголки моего сознания. Мы останавливаемся у домофона, и дискомфорт пропадает. Его взгляд смягчается, черты лица не очерчены чересчур ярким и неправильным освещением фонаря, а ягодный запах помады практически выветривается. Все, что я чувствую — это любопытство и поступающий в легкие загрязненный воздух на пару градусов выше нуля. Я не знаю всего, что чувствует он. Раздается искаженный связью голос с того конца провода. Между нами разница в четыре этажа и ровно пяти минутах. Я знаю, что нас будет ждать в ближайшую пару часов. В лучшем случае (шесть) — если я все же не успею почувствовать своей уязвимости. В худшем (семь) — если уязвимость покажет он. Мы оба не знаем, что ожидать друг от друга в столь близком общении: мы абсолютно чужие люди, которые их вежливости неловко посмеиваются над не самыми смешными шутками, а после вынужденного диалога быстро расходятся каждый в свою сторону. Как дети (чьи родители дружат годами), которых заставили делить коробку с игрушками и тарелку с печеньем. Мы не будем драться, мы выберем диаметрально разные способы провести время и отвернемся друг от друга, макая печенье в свои стаканы. Мы не пророним ни слова, а когда вырастем, продолжим напряженно молчать, поочередно буравя спины друг друга взглядами, полными подозрения и вопросов. Сложно понять другого человека изнутри. Еще сложнее посвятить его в свой внутренний мир, показать, на какой полке лежит полотенце, которым он может воспользоваться, выдать постельное белье и зубную щетку, не опасаясь, что потом из души вынесут несколько ценных ваз и коллекционный набор элитного алкоголя. Мы оба негласно решаем подняться на лифте, потому что плечи тяготят гитары; сил на подъем не то чтобы прибавилось с прошлого раза. У себя дома я езжу на лифте. Он, как я уверен, тоже. Проходит ровно пять минут, и мы вешаем верхнюю одежду в скромно обставленной прихожей. Я поднимаю с пола чехол с гитарой и боковым зрением замечаю, как он поправляет прическу у зеркала, сняв черную шапку. Я замечаю его взгляд на себе, но не улыбаюсь учтиво в ответ, а стараюсь уберечь свои глаза от этого заразительного зрительного контакта. Уверен: если я еще раз встречусь с этими глазами оттенка мутной, но манящей ледяной воды, то лишусь рассудка и найду себя через несколько часов не там, где я бы ожидал находиться. Если последствием этого взгляда он проникнет в мой разум, я, кажется, выберу, скорее, колоть, гнать, тонуть и целоваться, чем не делать ни одной из этих вещей. Эта подводка и тушь. Этот слой другого человека. Все это ненастоящее, как и улыбка. Как отбеленные острые зубы. Как крашенные в угольный цвет выпрямленные волосы. Как тело, прикрытое темной одеждой. Как приветливость и готовность действовать в нашу пользу, а не во вред. Как слово «мы» вместо «он» и «я». Мы просто чужие люди, которые знают, что пришли заниматься не тем, чем нужно. Которые оказались не там, где хотели, чтобы делать не то, о чем мечтали. Это все компромиссы и оправдания, это замещение настоящего и желанного. Это та действительность, состоящая из гротеска и иллюзий, которую мы все успели принять вместе с жизненно-необходимыми таблетками по утрам и несколькими глотками воды. Хотел бы я что-то изменить? Возможно. Могу ли я? Нет. У нас ничего не получится изменить, даже если очень захотим. А поэтому мы здороваемся со всеми, кто настраивает инструменты в соседней комнате и делаем вид, что ничего не произошло. Стараемся не шипеть друг на друга, как две змеи, делящие ферму кроликов. Он тоже видит, что на мне несколько слоев других людей, которые нельзя убрать без скальпеля и заставляющего слезиться глаза раствора для снятия лака. Но пока звучат драм-машины и синтетические звуки, а наши голоса неплохо гармонируют, повода для беспокойства нет. Он старается, и у него течет подводка. Кажется, кто-то выкрутил батарею на максимум еще до нашего прихода. Я тоже чувствую, что что-то не так, но мои подозрения, кажется, скоро станут напоминать паранойю бредящего человека. Мы заходим в звукоизолированную комнату и подходим к микрофону. Теперь я чувствую себя в заточении со своим самым главным страхом. Теперь я могу смотреть в его глаза просто потому, что здесь больше не за что зацепиться, и видеть, как он смотрит то на мягкую стену, как в психиатрическом изоляторе, то в мои глаза и на мое лицо. Здесь становится прохладнее, потому что дышим только мы. Такое чувство, что никто из нас не может вдохнуть. Нас словно объединяет преступление или плохая компания, злые помыслы или презрение ко всему окружению. Мне хочется получить дозу дофамина. Мне хочется затянуться и найти иглой вену. Мне хочется поплавать в воде, чтобы соприкоснуться с отражением луны и пойти на дно. Мне хочется узнать, насколько мерзкая на вкус эта синтетично-ягодная помада. Мне хочется инъекционно ввести в себя разжиженный аромат ягод, смешав его один к одному с водой из озера, в котором я тону каждую ночь в кошмарах. Мы изолированы от всего мира, и это не идет мне на пользу. Я не могу сосредоточиться на словах, и это определенно оттягивает момент нашего выхода из музыкального карцера. С каждым разом я даю нам отсрочку до перекура в компании других людей. С каждой секундой я все меньше понимаю свои собственные желания. Я все меньше различаю, где правильно, а где — смертельно. Я не знаю, что меня переполняет больше: страх внештатной ситуации, смерти или — сильнее всего — переполняющее чувство, что я когда-либо мог упоминать. Жду, кто же первый сдастся, и не ожидаю от самого себя, что это буду именно я. Я прошу перерыв, передышку и перекур, иначе это уже будет перебором. Мы перебираемся из изоляции и перенасыщаемся кислородом на перекошенном балконе, переполненном людьми без музыкального образования. Перед этим он смотрит на меня: уже не враждебно, без сожаления и опаски, а заинтересованно и понимающе. Как будто мы, разделив ограниченное количество воздуха в тесной комнатушке, поняли что на самом деле нужно ценить друг в друге. Фантазия подкидывает странные ассоциации: если бы мы старались синхронизировать наши голоса и звучать в унисон в другом помещении без микрофона и даже освещения, мы выглядели бы как подростки, украдкой целующиеся в пыльной кладовке, при этом подшучивая друг над другом и заглушая губами вырывающийся смешок. Обязательно свалилась бы какая-нибудь швабра или вешалка, и мы бы выдали самих себя хозяевам веселья, от прятались в отдельной комнате и бежали в свой собственный мир, отделенный стенами и дверью, прочь от грохочущей музыки и пьяных незнакомцев, чьи имена мы никогда не запомним. Но на деле в комнате студийной записи мы не роняли микрофон, а только задевали друг друга локтями. Это лучше, чем словами, но хуже отсутствия случайных нежеланных касаний. После второй сигареты разговор идет немного проще, словно нам действительно есть что обсудить и что сказать друг другу. Музыка явно сближает, и мы остаемся промерзать вдвоем на балконе, потому что никак не можем наговориться, а из-за этого еще и покурить. Мне хватает пары затяжек и нескольких аргументов, ему — коротких выдохов и контраргументов. Сигареты сгорают одна за другой. Гаснут, не успев закончиться, поскольку сырость и морось делают свое дело, как и внезапные порывы ветра на незастекленном балконе, с которого запросто можно прыгнуть и расшибиться на крыше чьего-нибудь автомобиля. Если я перепрыгну через ограждение, словно через турникет на одной из станций метро, оставшийся без пенни в кармане на проезд, то проведу несколько секунд в эйфории, а в остатке — получу травмы, несовместимые с жизнью. Так кончаются все мои романы — неудачно. Пара месяцев эйфории и психологических травм, несовместимых с последующими отношениями. Как вирусная программа на компьютере, вступающая в конфликт с остальным программным обеспечением. Как-то, что мешает жить. Как небольшая опухоль в, казалось бы, здоровом теле. Как крохотный очаг болезни, который обязательно разрастется и разнесет заражение по всему организму. Как беда, которая не приходит в одиночестве. Как часть себя, которую хочется вырезать, будь то несовершенство или смертоносная опасность. Интересно, всем ли хочется остаться без своей частицы, которая бы пугала или не устраивала? Я знаю, от чего хочет избавиться он, а он знает, что хочу уничтожить я. У нас не получается достичь консенсуса, но мы отчаянно говорим друг с другом. Мы молчали всю дорогу сюда, чтобы выплеснуть эмоции у микрофона и, встретившись однажды взглядами, уже ни на секунду не отрывать их друг от друга. Он продрог, а я, кажется, начинаю чувствовать, как дубеют кончики пальцев и переохлаждается ничем не прикрытая шея. Отчего-то мое обоняние обретает второй шанс на путевку в академию парфюмеров: сигаретный дым неплохо сочетается с ягодами и пыльным запахом перилл. Отчего-то чужие слезящиеся глаза с этой полупрозрачной пеленой напоминают мне запретное озеро: мутнеющая вода, словно мое сознание, и черный зрачок — угольная луна, нависающая опасностью над всем человеческим бытием. Все человечество в моем образе отражается в его глазах, в единственной возможности погибнуть и после себя оставить лишь разложение. Единственный доступный мне выбор: жить или умереть. Жить в скучной ограниченной реальности, где существует лишь соблазн подплыть поближе к луне и возможность помочить ноги, не имея чьего-либо разрешения зайти дальше. Умереть в приятной мокрой прохладе, обволакивающей со всех сторон, пропитывающей мою одежду и оставшейся молекулами в моих волосах. Умереть, обнимая руками отражение надежды, опасности, любви, истины, разочарования и безумия. Я хочу нырнуть в воду, чтобы смешаться с луной. С ее прекрасным всепоглощающим отражением. Лечь на него сверху; медленно пойти под его дно. Я знаю его слабость: его зрачки расширены. Эти две черные дыры, притворяющиеся объемной луной в моем маленьком мирке. Он знает мою уязвимость: я хочу смотреть на мир такими же черными дырами. Я хочу иметь такую же лунную власть над водоемом. Я хочу смеяться и злорадствовать, видя новые жертвы. Я хочу стать змеей и съесть его хвост, в ответ чувствуя, как он впивается зубами в мой, формируя бесконечное кольцо. Замкнутый круг. Вечные наблюдатели на ферме больше не интересующих нас кроликов: их белые шкурки не так увлекательны, как наша чешуя. Наша. Мы единый организм. Теперь мы нуждаемся только в топливе для вечного двигателя и друг в друге. К черту разогнав толпу, мы смеемся, выдирая из розеток зарядные устройства, провода усилителей, синтезаторов и всего оборудования. Он садится на усилитель сверху, хохочет так, что я кожей ощущаю падение его обороны. Теперь мы сами обнаженные провода, которых стоит страшиться. Теперь я могу утонуть в резиновом привкусе ягод, сминая мягкие, пухлые губы своими губами. Теперь я могу стоять на коленях и прижимать его спину к холодной стене, пока наши губы магнитятся, как противоположные заряды. Высоковольтные провода, напоминающие конвульсиями извивающихся змей. Яд и электричество. С одной стороны — пугающая тишина на студии, с другой стороны — наше шумное дыхание и сбивчивый стук сердец. У нас одна на двоих искаженная реальность. Одно дыхание на двоих. Один организм. Один способ существования. У нас одна цель. Одна игла на двоих. Равное количество смертельного яда, который мы пускаем в свои кровеносные системы. Теперь в нашем распоряжении каждый предмет в этой студии, но мы предпочитаем не пользоваться даже диваном или кофеваркой, не говоря уже о музыкальных инструментах и прочих благах сытой жизни творческих людей. Нам достаточно того, что мы имеем где угодно — земли под ногами. Твердый, прохладный пол. Наша общая опора и наша общая проблема. Я поворачиваю голову в его сторону: он жмурится, улыбается искренне, как счастливый ребенок, смотрит в потолок и сжимает мою руку. Я поворачиваю голову и чувствую, как лопатки и позвоночник соприкасаются с устойчивой поверхностью, а затем тонут, словно в желе, зыбучих песках, болоте и, наконец, в воде. Я знаю, что он видит на потолке. Эта самая луна, которую мы нашли друг в друге. Эта самая верная смерть, на которую мы подписались иглой со смешавшимися следами крови. Это желаемое, что мы выдали за действительное и получили по цене сладких убийственных грез. Это разламывающая напополам боль, заставляющая нас жаться друг в друга, сцепляясь в угловатое кольцо. Это то, что заставит нас сменить кожу и превратиться в новых людей — очиститься. Это то, что смоет с нас косметику, а нас самих — с лица Земли. С глаз небесной наблюдательницы и всех мировых регистров. Я вижу то же самое, что и он. Мы смотрим на мир одинаково.