вечный революционер

Любовь — это слияние, когда пропитываешься другим существом до самых темных уголков души. Любовь приходит поздно, неспешно, бесшумно, с внимательным взглядом и загадочной улыбкой. Влюбиться одновременно можно в двух, трёх, четырёх — сколько хватит огня и тела. Впитать в себя можно лишь одного. Одна только лишь душа способна принять другое существо полностью, поглотить саму его суть. Влюбленность приходит сразу, накрывая тебя шумной фривольной волной, сметая с ног ураганом, так же уходя — в одночасье. Любовь подкрадывается мелкими шажками, со страданиями, ежедневной рутиной, подбирается незаметно, а уходит трудно, с болью, со смертью. Он являл собой все, чего мне не хватало. Все недостающие частицы себя находил в нём. И мне хотелось украсть их, а может — впитать. Его нельзя было назвать красивым, но было в нём что-то, что не давало отвести взгляд. Сжатые бледные губы, острые черты лица, глаза, что их он постоянно щурил. И эта манера курить, покашливая, а затем смеясь, чтоб скрыть напряженность. Он мог бы стать подобием одной из тех девиц, что им я писал длинные фамильярные письма наполненные, впрочем, несуразными глупостями. Они же разкрывались мне, будто бутоны роз после дождя, вожделея, отдаваясь мне полностью, губя самих себя в написанных мною строках. Только мы друг друга на дух не переносим. Каждая моя мысль кажется ему абсурдной, каждая моя речь вводит в тоску. Он даже не пытался это скрыть, томно поглядывая на часы каждые семь минут. Но мы друг друга стоим, ведь меня ровно также выводят из себя его сложённые за спиной руки, ухмылка правым уголком губ, упорный взгляд и то, как он до тошноты скрупулезно вычитывал мои новеллы. Когда он входит в комнату, помещение наполняется запахом табака. Всегда идеальная останка, строгие черты лица. Мой интерес к Симону сравним скорее с азартом опытного картёжника, который впервые садиться за стол без карт в рукавах. Он, в свою очередь, ведёт какую-то свою игру, может, даже об этом не подозревая. Ловлю на себе долгие взгляды украдкой, иногда кажется, будто он пытается разглядеть во мне что-то, доказать себе какую-то собственную истину. Я улыбаюсь, сидя на другом краю стола, а он резко опускает взгляд. От этого, почему-то, ещё сильнее хочется улыбаться. В Петлюре несомненно есть что-то, чего он сам о себе не знает, чего не видит в зеркале, но что каждый замечает в нём. То, из-за чего каждое его слово произносится в полной тишине, завораживающее, заставляющее прислушаться к тихому тону. Он никогда не повышает голос, в его взгляде я ни разу не видел сомнений. Я чувствую как медленно загораюсь от искры в его глазах. В нём бушует что-то значительно большее, чем наши бренные тела. Это дух, который присущ Великим людям. Дух борьбы, победы, сражений. Не из желания мести, а из нужды в свободе. Не думаю, что заметил бы его, будь он очередным, потерянным в рутине будней, мнящим себя политиком. Но он не был. Один из тех, кто начинает революции, один из тех, кто ведёт уставших солдат в бой, и они будут сражаться до последнего. Я видел в нём надежду, хотя боялся себе в этом признаться.

***

Я не могу его понять, не успеваю уследить за сменами настроения. Он смеётся впервые за неделю, а на следующий день критикует каждое моё предложение. В обед мы должны были выпить кофе, но он оказался по уши завален работой. Его жена звонит мне второй раз за месяц — спрашивает, когда он вернётся домой. К слову об Ольге, приятная, но ничем не примечательная женщина, нам не удалось познакомиться близко. Она чём-то напоминала его — прагматичная, строгая, но никогда не перечившая мужу, не слышал, чтоб она возражала, сердилась его проступкам. Симон выбрал жену себе под стать. Я стал спрашивать себя, любил ли он её? Кажется, такие как он могут искренне любить только лишь Идею, лишь ей они способны полностью и без остатка отдавать себя. И в этом было проклятье каждого, кто позволил себе такое безрассудство — увлечься тем, кто влюблён в что-то высшее, чем человеческий род. Любовь к человеческому существу, наверно, похожа для него на потерю собственной гордости.

***

Я проснулся ночью, за окном бушевала январьская вьюга. Плащ, шарф, я чувствую резкую нехватку воздуха. Чувства смешаны и размыты, похожи на волны, ударяющие раз за разом чертоги сознания. Срываюсь, захлопываю дверь, сбегаю с тесной квартиры. На улице мороз щиплет щеки, покрывая лицо розовыми пятнами. Мне тошно. Душно. Я боюсь засыпать, я боюсь ещё раз услышать его голос во сне, шепчущий о моей никчёмности. Хочется смыть с себя всю грязь, очернить его. Иду незнакомыми улицами, считая свои шаги. Завтра он ещё раз скажет, что поведёт войска сам, и мне не удастся его отговорить. Он был прав — никогда не станут явью мои мечты. Мечты о стране без армии, мечты о существовании без войны. Я не отступаюсь от своих идеалов, а он не изменит своим.

***

«Возьми очки» — говорю я, протягивая ему оставленный на столе футляр. Он не наденет их, знаю, он слишком гордый, чтоб признать даже своё ухудшившиеся зрение, а может думает, что они ему не идут. Он действительно выглядит забавно в очках, или просто непривычно. Следуя какому-то внутреннему импульсу, я удерживаю его пальцы своей рукой. Холодные. Хотя таким как он не присуще умирать в бою, пусть даже где-то глубоко внутри именно такой смерти он для себя желает. Но такие как он бессмертны, почти боги, их не берут пули врага, таких как он убивают наёмники. Отрава, подлитая в чай товарищем, куртизанка, душащая подушкой во сне, холодное дуло пистолета в руках прохожего, которого никогда прежде не встречал. Секунды или доли секунд, счёт которым неумолимо ведут часы на стене, прерывает бесцеремонный стук к дверь. Он выпускает мою руку, а я чувствую невидимые следы в тех местах, где миг назад были его пальцы. Желаю удачи, самими губами шепчу «прости». Слышу доносящиеся по ту сторону двери шаги по кафельному полу. Янтарные глаза, так прекрасны, безжалостны и неумолимы. Держась за холодную дверную ручку, в голове промелькнёт жуткая мысль, которую я гоню прочь. Но он за своим столом, и все как прежде, только исчезла тяжесть, ей на смену пришла интрига несказанных слов. Говорит пару колких фраз, серьезость ни к месту, как, впрочем, и слова. Он пахнет порохом и миндалём, а губы отдают горечью черного шоколада. Я сбегаю, как последний трус, ощущая на устах вкус желания и порока.