Новая искренность

– Нельзя клипы снимать буквально, если это, конечно, не какой-нибудь очередной суперконцепт. Типа поют слово «солнце» – и показывают солнце, поют «небо» – показывают небо, понимаешь? Блядь, вы сделали точно такую хуйню. Вот о чём ебаный «Город под подошвой»? Если буквально, то о том, что у вас всё заебись: концерты, популярность, поклонники, – и вы дословно это сняли. Второй час поясняя Мирону за культуру, Слава смешивал в стаканах водку с апельсиновым соком на глаз и взбалтывал дичайшую «отвёртку» чайной ложечкой, стуча ею об стекло. – Есть как минимум два варика, как можно было сделать. Можно было сделать роуд-муви, типа нарезку из ваших личных архивов: видосики из туравтобуса, из самолётов, поездов, отелей, гримёрок. Новых людей бы вряд ли привлекли, но фанаты бы ссались от счастья. Или уж если тратить бабло, то в дело его вкладывать. Если в целом, то трек о чём? О свободе. Так бы и снимали – символы, метафоры, – ты ж любишь эту иносказательную хрень. Второй час Мирон слушал пьяные измышления, смысла в которых было больше, чем во всех продюсерах, режиссёрах и сценаристах вместе взятых, которые из раза в раз убеждали его, что всё будет окей. – Показали бы, что ты как раз весь такой свободный покидаешь город: сзади остаются высотки, а впереди – поля, реки, трасса за горизонт. Раз уж Есенина упоминаешь, вообще было бы охуенно в русском стиле: сзади какие-нибудь панельки ростовские, а впереди заснеженное поле, берёзки, деревня с куполами торчит. Ты спускаешь русских борзых, и они вперёд несутся, снег из-под лап разлетается в слоу-мо. Не, снег – пошловато. Лучше, если б весна, всё распускаться начинает, свеженькая зелень, от росы влажная, солнце встаёт, ветерок на тебе рубашечку раздувает, в глазах свет отражается… Откинув чёлку со лба, Слава всмотрелся в сигарету, видимо в поисках фильтра, нашёл наконец нужную сторону и прикурил. Мирон плыл и, медленно отъезжая, смотрел на гибкие запястья, на длинные пальцы, на движущийся кадык, и внутри всё дрожало. Он был уверен, что, положи он сейчас Славе руку на колено, тот бы никому не рассказал. Даже не двинул бы ему в лицо. Он бы мягко снял татуированную кисть и сказал, что он не по этой части. – И чем бы это отличалось от модернизма, который ты так хаял? Слава взглянул на него чуть ли не с жалостью. – Тем, что по идее это уже метамодернизм. Если в состоянии пояснить, то можешь им любую идущую от сердца хуйню назвать. Сухость в глазах была невероятная. Проморгавшись, Мирон почти на ощупь нашёл пачку сигарет и вытянул одну. Представил, что обхватывает губами не гладкую бумагу, а шершавые мужские пальцы, лижет кончиком языка ноготь, а не намокший фильтр, и беззвучно засмеялся. – Что-то ты совсем в говно, – прокомментировал Слава и, придвинувшись ближе, чиркнул зажигалкой. – Докуривай, и закругляться надо. Пойду гляну, есть ли ещё живые. Мирон схватил его за рукав «Пумы». – Да хуй с ними. Если остались, то пусть спят. – Оке-ей. Карелин вернулся на место, залпом махнул оставшиеся сто грамм и, запустив пальцы в русую непокорную копну, поднял на Мирона свой голубой рысий взгляд. О боже. – Ты останешься? – спросил Мирон, попытавшись смодулировать заботливую, а не заискивающую интонацию. – Если место будет, то не откажусь. В такси как-то неудобно блевать, а на хате в самый раз. Затянувшись напоследок, как перед смертью, Фёдоров не без труда поднялся и откинулся на стену, чтобы не сползти в пространство между дверью и холодильником. Слава так подорвался навстречу, что запнулся об стол. Печально звякнула невесть откуда взявшаяся гора посуды, на пол посыпались салфетки. Голова кружилась, но почему-то приятно. Диодные огоньки под навесными шкафчиками расплывались до размера прожекторов на сцене, дезориентировали и ослепляли, пока их не заслонила высокая фигура. Глазам стало легче, но волнение, так похожее на предконцертное, никуда не делось. Славиного лица не было видно в тени, но он стоял очень близко. – Сигнал совсем потерян? – перед носом размазано промелькнули щёлкающие пальцы. – Давай я тебя до кровати доведу, если её никто не занял, конечно. Несмотря на заплетающийся язык, связывать слова Карелину удавалось без проблем. На боку Мирон почувствовал чужую ладонь, чуть задирающую футболку и подталкивающую в пугающую темноту коридора. Рука Славы была такой большой, что обхватывала половину талии. Горизонтальные поверхности были заняты давно спящими телами. За окном занимался поздний зимний рассвет. Если бы не раскрытые шторы, Мирон бы никогда не узнал, что они вдвоём просидели на кухне до утра. Занять хозяйскую постель никто благоразумно не решился. Славины горячие руки исчезли – и через мгновение свободного падения под спиной запружинил матрас. – Это самое… Диван в гостиной разбирается? – Разбирается, но на нём Евстигнеев. Его будить бесполезно. Пока Карелин не успел что-нибудь ляпнуть, Мирон хлопнул по свободной половине кровати. – Ложись. Ему почудилось, что сквозь опьянение и темноту он смог увидеть, как узкие рысьи глаза превратились в круглые совиные. – С тобой? – А что? Всё равно больше негде. – Мне-то ничего, но ты протрезвеешь и ор поднимешь. Голос у Славы был ошалелый, но на край постели он всё-таки присел. Непроизвольно Мирон закатил глаза и почувствовал, что снова плывёт. – Почему вы все меня какой-то ёбаной истеричкой считаете? – Потому что если я отвечу честно, ты обидишься. – Слав, давай спать, а? На пару секунд повисла тишина. – Раздеваться надо? Из сладкой полудрёмы Мирона выдернуло обратно в размытую, движущуюся спальню. – Как хочешь. – Ты будешь? – Нет. – Ну и в пизду. Матрас колыхнулся, и над ухом послышалось удовлетворённое сопение. В утреннем полумраке Мирон оцепенел, подтянув к животу колени и вслушиваясь своим тонким, с раннего детства развитым музыкальным слухом в чужое дыхание, быстро ставшее размеренным и тихим. Когда из-за дома напротив выглянул первый луч, Морфей забрал к себе из этой квартиры всех. *** На телефоне было море пропущенных звонков и непрочитанных сообщений. Рядом лежала записка с полупечатным почерком Вани: «Что могли убрали, мусор вынесли. Подай признаки жизни, когда сможешь. P.S. Ещё раз с др». Мирон тепло улыбнулся, а потом почувствовал жуткую головную боль и тошноту. Безумно хотелось пить и почистить зубы. Обнаружив себя одетым и провонявшим насквозь табаком, он поднял руку, чтобы потереть припухшие глаза, и зацепился обо что-то локтем. Слава. Он спал на животе, спрятав одну руку под подушку. На запястье виднелась родинка. Мирон потянулся, чтобы дотронуться, отдёрнул пальцы в последний момент и отправился на поиски смекты, угля, аспирина, ибупрофена, остатков водки – да хоть чего-нибудь. Руки тряслись так, что не получалось открыть кран. В квартире было пусто и относительно чисто: дым уже не стоял коромыслом, тарелки и стаканы переместились в посудомойку, бутылки исчезли. Зато песка в коридоре и использованных полотенец в ванной было хоть отбавляй. Похмелье у Мирона имело свойство доводить до рвоты в первый час, а после постепенно сдавать позиции, таять, унимая тремор, и исчезать часа через три. Мучительных три часа. Под кипение чайника Мирон вспомнил о своём возрасте Христа, которого не чтили его предки, сводящую с ума Drunk Groove, которую без конца орали гости, да и он с ними пару раз, и Славину горячую ладонь на боку. В маниакальном порыве он задрал футболку – ни ожога, ни синяка не осталось. Наверно, он обидел Ваню и Дарио тем, что ушёл на кухню бухать со Славой. С зелёным чаем и макбуком он устроился в кресле напротив кровати. Солнце садилось, часы показывали пять. Облепленные снегом ветви, напоминающие мохнатые паучьи лапки, колыхались за окном на фоне серо-розового неба. От МЧС пришло сообщение, предупреждающее о заносах и порывах ветра. Догорал первый день февраля. В голове вертелась какая-то популярная советская песня, напеваемая Славиным мурчащим голосом, что успокаивало, так как мотив был родной и приятный, и в то же время раздражало, потому что слова ускользали, сливались в вокализ и опознать песню было совершенно невозможно. На голых подошвах Мирон принёс в спальню конфетти – в честь дня рождения взрывали завалявшиеся с нового года хлопушки. Изначально хотели мусорить с балкона (незастеклённого, само собой, – историческое здание), но снега нанесло по колено. На сообщения с благодарностями в Телеге Ваня ответил стикером, типа «всё путём». Получается, он видел их в одной кровати, а может, и кто-то ещё, но пока что шутить на эту тему никто не спешил. Рассматривая длинный силуэт поверх погасшего экрана, Мирон спрашивал себя, что происходит, и не мог ответить. Спустя боль, страх и долгие попытки перехитрить себя он смирился с тем, что не может любить женщин. Нет, он был способен оценить девичью красоту, восхититься женским умом и чутьём, насладиться вниманием девушек, но самое важное всегда следует после слова «но»: но он не получал удовлетворения от физической близости и не искал её, не представлял рядом с собой стройную длинноволосую деву, при одном взгляде на которую заходилось бы сердце. Его тянуло к мужчинам, которые были сильнее физически и морально, которых хотелось слушать и слушаться. В фантазиях на его горло, натруженное по гланды, до неконтролируемых слёз, ложилась широкая, грубоватая мужская ладонь, а пространство наполнял запах лосьона после бритья и дезодоранта с корабликом на упаковке. С воображаемым мужчиной хотелось написать за ночь текст, хотелось выкладывать с ним фотки в Инстаграм, хотелось лечь под него и не только получить лучший оргазм, но и испытать трепет. Слава хоть и был моложе, но это только добавляло остроты. Рядом с ним дрожали колени, плавилась грудная клетка. Слава приходил, но не звал к себе. Писал, отвечал до поздней ночи, а потом надолго пропадал. Много выпытывал, а о себе рассказывал мало. В толпе этой ночью низко склонялся, шептал на ухо и отстранялся. Когда пришли жаловаться возмущённые соседи, взял всё на себя: навсегда останется загадкой, что он им говорил, миролюбиво улыбаясь и кивая в глубь квартиры, но они передали хозяину поздравления, попросили сделать музыку чуть-чуть потише и больше не появлялись. На громкость происходящего их визит, разумеется, никак не повлиял. Наверное, он и Слава стали друзьями. – Эй, Мир, это ты? Заспанный, с хрипотцой голос вывел из транса. Мирон и не заметил, как полностью стемнело. Оживший макбук показал шесть вечера, подсветив лицо. – Уже вижу, спасибо. Нихуёво меня вырубило. Пультом Мирон включил свет. Слава был забавный спросонья – взъерошенный и растерянный. Чуть проступившая щетина делала его ещё более непривычным. – Не то слово. На одиннадцать часов. Откинув пятернёй пряди со лба, Слава потёр виски. – Сразу выгонишь или полечишь? Отставив наконец пустую кружку и захлопнув мак, Мирон театральным жестом указал в сторону ванной. – Полотенце на стиралке. Нашёл у себя футболку большого размера – бери, если подойдёт. Этот взгляд Мирон уже изучил – так Слава смотрел перед тем, как вытянуть что-то личное, поставить в неудобное положение или просто спошлить. – А трусы размера побольше не нашёл? Очень надо. Ладно, иду уже, не подкатывай глаза. Под шум душа Мирон проследовал на кухню с мыслью, что и трусы скорее всего где-нибудь были. Если попадутся, надо выкинуть. Аспирин, ибупрофен, минералка, зелёный чай, солёная яичница. Когда-то Мирон читал, что от похмелья хорошо помогает мёд. Для себя искать было лень, да и состояние не соответствовало, а теперь можно было убить время на внеплановую ревизию. Слава зашёл, когда Фёдоров, стоя на табуретке, копался в ящике над плитой, и спросил заботливо: – Не ёбнешься? – Не ёбнусь. Есть будешь? – Буду. Судя по всему, изучив ассортимент, Слава выдал: – Нихуя себе. Это мне? – Мне не сложно два яйца пожарить. – Такое зрелище пропустил: Мирон Янович мне яички жарит. А чего не три? Мирон слез с табуретки и с грохотом опустил на середину стола литровую банку. – На, лечись. У Славы были мокрые волосы, с которых по шее за ворот тянулись тонкие блестящие струйки. От него пахло его, Мироновым, гелем для душа. Он взялся за банку – в его руке она казалась в два раза меньше, – покрутил её и вопросительно глянул на Мирона: – Это мёд? – Бинго. – От похмелья типа? – Типа там много микроэлементов, которые вымылись из организма во время пьянки. – Типа спасибо. А ты будешь? – Я поел, пока ты дрых. – Тебе ещё надо, а то вон какой худенький. Ловко извернувшись для человека с абстинентным синдромом, Слава ущипнул его за бедро – совсем не больно, но Мирон шарахнулся от неожиданности и схватился за место соприкосновения. – Чего такой дёрганый? – Больно. – Да не пизди. Там и ущипнуть-то не за что. Повернувшись спиной, Мирон принялся раскладывать по местам вилки и ложки. – В следующий раз попробуй повыше – охуеешь. Разговор принял настолько неловкий оборот, что, казалось, хуже некуда, но похмельный Слава, в отличие от трезвого и даже пьяного, не имел тормозов. – Спереди или сзади? Что ж, Мирон не был экспертом по dirty talks, но extended joke вполне мог поддержать. – А как бы ты хотел? Теперь смущение можно было угадать в дрогнувшем голосе Славы. – По-еврейски вопросом на вопрос? – Мне положено, разве нет? Слава отвлёкся от соскребания мёда со стенок. Вместо привычной ухмылки на лице его была именно улыбка, маленькая и мягкая. – Люблю, когда ты можешь в самоиронию. На микроволновке обнаружилась утерянная кем-то пачка жёлтого «Гламура». Дрянь редкостная, но за неимением лучшего выглядела праздником. – Буду иметь в виду. *** На пороге Слава задержался. Лицо его приняло то самое лисье выражение – игривое и лукавое. – Мир, а можно я всем буду говорить, что мы вместе ночь провели? – Нет. В показном недоумении Слава склонил голову к плечу. – Почему? Это же правда. – Потому что мы договорились, что твоё присутствие здесь остаётся между нами и ближайшим окружением. – То есть своим я могу похвастаться? – Feel free, только не забудь уточнить, что нас в одежде поверх одеяла вырубило. – Другое дело, – к чёртовой матери Славе не нужно было никакое разрешение, но он заметно обрадовался. – Ну, с прошедшим тебя. В коридоре остались песок, нанесённый дюжиной пар обуви, залапанное зеркало и измученный, морально изнасилованный Мирон. Выключая везде по дороге свет, он дошёл до спальни, упал на то место, где недавно проснулся его недодруг, и с силой провёл рукой по внутренней стороне бедра. Потом рука скользнула по животу, огладила под футболкой грудь, выбралась из-под ткани, чуть надавила на кадык, невесомо пощекотала за ухом, растёрла мочку, имитируя горячее дыхание, в то время как вторая рука уже активно мастурбировала. Хоть и наступила ночь, но небо из светло-розового превратилось всего лишь в чуть более тёмное розовое – частое явление на севере. В этом странном полуосвещении прекрасно было видно свои разъехавшиеся колени, поджимающиеся пальцы ног, изгибающуюся в пояснице тень на стене. Было стыдно, приятно и до слёз обидно. Слава мог сделать с ним всё что угодно этой ночью вместо того, чтобы они просто распрощались. Мог заново споить и выведать все самые постыдные секреты. Мог накурить и раскрутить на фотосессию с ушами и хвостами в Снэпчате. Мог поставить на колени и получить пусть не самый техничный, но очень старательный и глубокий минет. Вытерев ладонь о простынь, Мирон мучительно долго смотрел на обсыпанные пеплом ветви за окном, а затем потянулся за телефоном. *** Слава откидывал свежесваренные макароны в дуршлаг, когда Ваня из комнаты заорал: – Ты видел? Ты это видел?! Пришлось выключить звук на ноутбуке и крикнуть в ответ: – Что? Габен третью халву выпускает? С абсолютно безумным выражением лица Ваня забежал на кухню и упал на ближайший стул. – Нет. – А хули тогда так орать? Слава собрался снова включить видео на ютубе, но Светло перехватил его руку. – Ты Твиттер сегодня читал? – Не успел ещё. – Читай прямо сейчас. Ажитация Вани была настолько нездоровой и заразительной, что Слава забыл о том, что макароны слипнутся, и открыл Твиттер. Уведомлений, как и всегда, было море. – Кого читать? Будто бы он сразу не понял. – Этого своего. Ваня знал, в каких терминах разговаривать со Славой. – Ща. Слава зашёл на страницу Мирона – и его будто окатили ледяной водой. Он проморгался, перечитал пару раз, но буквы кириллицы сложились в те же самые слова, какие он увидел изначально. – Может, его взломали? – Он ночью написал. Уже сколько времени прошло – сделал бы что-нибудь. Об этом все пишут. Пиздец. Славины эмоции умещались в одно это ёмкое слово. Пиздец. Спустя несколько часов после того, как он ушёл, Мирон устроил в Твиттере душевный стриптиз. Его каминаут ретвитили и комментировали, как новость о начале Третьей мировой. Сделал он это в собственной манере, естественно. Разве мог бы он написать: «Лол, я гей»? Сопровождалось это простое откровение обильными биографическими отсылками и пространными рассуждениями о судьбах ЛГБТ, иммигрантов и евреев. В сто сорок символов не влез – пришлось скрины из заметок вставлять. Интересно, насколько впоследствии будут благодарны Мирону косвенно упомянутые и легко угадываемые личности из его кратко обрисованных гомосексуальных отношений. Когда первая волна удивления схлынула, Слава осознал, что на самом деле вообще не удивлён. Точнее, удивлён самим фактом появления этого твита, но отнюдь не содержанием. Как человек, от и до изучивший историю Окси, Карелин догадался давным-давно: Дима, девушка-пацанка, мутная ситуация с Олегом и Ромой… Если покопаться, набралось бы на целый раунд, и Слава покопался, но ничего из этого не написал и не озвучил. Кому надо было, тот давно понял. Поражало другое. Как ему смелости хватило? Вспомнились взгляды тоскливых синих глаз, покусанные до кровавых ранок губы, случайные прикосновения, мгновенно прочитанные сообщения. Пьяный разговор на плывущей в мареве кухне, пока все танцевали и бросались друг в друга горстями конфетти… – Кинешь масло в макароны? Собственный голос показался Славе чужим и в принципе маловменяемым. Есть расхотелось, а запрыгнуть в хайптрейн казалось жизненно необходимым. Для чьей жизни – непонятно. – А ты куда? – Прямо туда. – Ну-ну, – покачал головой Ваня и махнул рукой, мол, удачи, я тут разберусь. Уже по дороге Слава подумал, что надо было сначала позвонить или хотя бы написать, но для соблюдения этикета было поздновато. *** За те неполные сутки, что они не виделись, Мирон будто схуднул и осунулся. Пока Слава расшнуровывал кроссовки, хозяин квартиры смотрел в стену, подёргивая свисающий с вешалки шарф. – Ну и схуяли? – максимально просто сформулировал Слава свою мысль, без приглашения проходя на кухню. Оставив в покое шарф, Фёдоров поплёлся следом. Вместо того чтобы сесть, встал напротив, облокотившись на столешницу, и уставился в пол. Вздохнул и поднял взгляд – в косо падающем свете уходящего дня один его глаз был прозрачно-голубым, а второй – тёмным, кобальтовым. – После того, как ты ушёл вчера, я читал про метамодернизм. В воздухе витал запах вискаря. На мгновение Карелину почудилось, что сидит он за столом в белом халате – слишком живо он проассоциировал себя с психиатром-наркологом. – И вот так ты его осмыслил? Мирон повернулся к окну и прищурился, глядя на солнце. – Нет. Такую Фудзияму смысла за одну ночь трудно осилить, особенно когда на трёх языках читаешь. Слава вскинул брови. – Моими фразами разговариваешь? Приспустив всё-таки римскую штору, спасаясь от огненного заката, Мирон подмигнул: – Touché. Манера вставлять в речь нерусские слова Славу то раздражала, то забавляла, но иногда он честно не понимал. – Чего? – Просто долго думал над тем, что ты говорил вчера, да и раньше. – И тараканы в голове бунт подняли? Явно чтобы занять неспокойные руки, Мирон начал чистить апельсин. Кожица плохо поддавалась, отрывалась крохотными кусочками, но само занятие, видимо, фокусировало его и успокаивало. – Ты вроде не особо удивлён. Давно знаешь? – Давно, – не стал кривить душой Слава. – Кто слил? Витя? Дима? – Не параной. Я ж человек с пытливым умом – сам додумался. – Бля, – едкий сок брызнул в глаз, и Мирон прислонил к нему тыльную сторону ладони. – Что, сильно заметно? Как же он был не готов. – Слушай, – Слава встал, отнял злосчастный апельсин и потащил Фёдорова к раковине промывать пострадавший глаз, – что сделано, то сделано. Теперь-то поебать в принципе. – Не зашкварно? – спросил Мирон с интонацией, которая подразумевалась как шутливая, и кивнул на Славину руку на своём запястье. Карелин закатил глаза, отпустил его и отодвинулся. Когда шум воды прекратился, он продолжил самым нейтральным тоном, на который был способен: – Не хочу тебя обидеть, но лучше сразу прояснить на всякий случай. Я ничего к тебе не испытываю в этом плане. Ты мой друг. – Зачем ты тогда приехал? Самому бы знать. – Поддержать морально. Проверить, не покончил ли ты с собой. – Это и по телефону можно сделать. Аргумент показался Славе логичным. После паузы он вдруг осмотрелся по сторонам и вспомнил: – Где твой окситабор, кстати? Мирон пожал плечами. – Не знаю. В ахуе, наверно. Теперь, стоя прямо перед ним, Карелин рассматривал его, будто в первый раз, хоть и на самом деле это был раз тысячный. Каким-то сверхъестественным образом далеко не привлекательная для мужика внешность сочеталась в нём с чем-то ужасно женственным и пошлым. Брови изогнутые, глазища, губища. Ресницы длиннющие. Веснушки, аккуратно разбросанные по скулам и переносице, благо на последней места было много. Внезапно Славе стало понятно, почему от еврея по жизни текли мужики. Гроздьями облепляли, боготворили, в рот заглядывали, а при случае так ярко уходили, что в любой момент готовы были вернуться, но все, видимо, были не те. Внутренний мир так гармонировал с негармоничной наружностью, что становилось жутко, – такое бывает вообще? Слава был не только пытливым, но и проницательным. Вопрос слетел сам собой: – Ты любишь кого-то? – Маму и папу, – отмахнулся и попытался съехать Мирон. Попал, значит. – Диму до сих пор? Ваню своего? – не его это вроде было дело, но Славу уже несло. Мирон бесшумно, но судорожно вдохнул, покачал головой, опустив взгляд, и попытался выбраться из ловушки, но Слава не дал, резко поставив руку на холодильник. В этот момент он почувствовал, что его самого потряхивало всё это время, а теперь уровень адреналина ещё подскочил. Мирон перевёл на него взгляд, и Карелина будто током ударило: – Меня? Загнанный и напряжённый, Мирон словно ждал удара и приготовился защищаться, но выдержал прямой зрительный контакт. – Это что-то меняет? Слава не ответил. Мирон всё-таки вывернулся у него из-под руки, сделал два шага назад и замер. Он старался держаться на расстоянии и следил за каждым движением во все глаза. Если он действительно боялся применения физической силы, то это больше всего выбивало Карелина из колеи. Наконец он собрался с мыслями, хотя никогда до этого дня за словом в карман не лез: – Нет. Но я бы хотел тебе помочь. – Как? – Если тебе это нужно, я могу попробовать с тобой переспать. Мирон издал истерический смешок, но быстро с собой справился. – То есть для эксперимента ты выбираешь человека, который в тебя влюблён? – Нет. По дружбе предлагаю. Если будет жёсткий недотрах, обращайся. Слава подумал, что это прозвучало грубо, но и Мирон всё-таки мужик – не сахарный, не растает. – То есть ты из тех, кто ебёт, но не целует? – Я это говорил? Господи, что у тебя в голове происходит. Опустившись на кухонный диванчик, Слава похлопал себя по коленям. Мирон грациозно обогнул стол и в одно мгновение оказался на Славе верхом. Выгнулся, прижался, вцепился в плечи. Вблизи его глаза были неестественно огромными – два синих блюдца с чёрными дырами посередине, а вокруг белые пушистые ресницы. «Костлявый», – подумал Слава, обхватил его за шею и притянул к себе. Никак по-особому не почувствовалось, что он целуется с мужчиной. Кожа у Мирона была идеально гладкая, губы мягкие и удивительно упругие, какие бывают у девочек с гиалуронкой, и пахло от него дезодорантом, что называется, унисекс. Если б не отсутствие волос под пальцами, разницы бы вообще не было. Руки сами легли на талию и скользнули вверх, чтобы ощупать выпирающие рёбра и ощутить, как раздувается и опадает грудная клетка. Руки Мирона забрались за ворот толстовки и нырнули вниз, оглаживая спину между лопатками. Потом выбрались, зарылись в волосы, сползли на грудь. – Тебе нравится? – спросил он в губы, задыхаясь. Зрачки его разнесло чуть ли не до границ радужки. – Пока да, – согласился Слава, и Мирон снова прижался к его рту. Язык у него был длинный – щекотно доставал до мягкого нёба и возвращался к Славиным губам, вылизывал каждую, а потом сдавал позиции, уступал и разрешал пройти на свою территорию. Руки Слава положил Мирону на задницу, поддерживая того и подтягивая выше на себя, как подтягивал бы малорослую девочку. Хоть на самом деле Мирон был не настолько уж и ниже, но верхом на коленях, с разъехавшимися бёдрами, он оказался таким компактным и гибким, что просто таял под руками, подаваясь навстречу и прогибаясь в пояснице. Его рука изучающе коснулась Славиного лица. Он перехватил тонкое в его хватке запястье, поднёс ближе – татуированные пальцы дотронулись до его губ. Слава лизнул подушечки, чуть поморщился – они до сих пор хранили вкус горьковатого апельсина. Уж лучше целовать слегка отдающий табаком рот. Тикали настенные часы, проезжали машины за чуть приоткрытым окном, на лестничной клетке что-то упало и покатилось, где-то в квартире неистово вибрировал телефон, но шумы извне не проникали сквозь тяжёлое дыхание и звук трущейся ткани. Упершись в плечо, Мирон отстранился, поглаживая Славино возбуждение. – Отсосать? Настолько лаконичное и прямое предложение значительно расширило границы допустимого. – Нет. Пойдём на кровать. *** В ванной при спальне Мирон перерывал ящики, мучительно вспоминая, куда мог засунуть лубрикант. Долгое отсутствие личной жизни имело ещё один побочный эффект – было страшно. Ему всегда было неловко раздеваться перед новым партнёром, ощущать на себе оценивающий взгляд, а после такого перерыва и при такой неопределённости хотелось просто сбежать. На полу перед ним были раскиданы тюбики и банки, чуть поодаль кучей лежала одежда. В комнате было ещё слишком светло. Одеться? Накинуть полотенце? Снаружи стояла тишина. Что если Слава плюнул на всё и ушёл и Мирон опять всё проебал? Со стороны смешно, наверно: одним твитом разрушил свою прежнюю жизнь, а переживал из-за того, что даже к сексу оказался не готов. Раздался стук в дверь, а затем вопрос: – Ты там не заснул? Человеческий голос разорвал порочный круг зацикленных мыслей, напоминая о том, что с поцелуя на кухне прошло не больше двадцати минут. Минет предложить смог, а сейчас не может встать. – Я зайду? Мирон вспомнил, что не ответил на предыдущий вопрос. А ещё по привычке не закрыл дверь, что к лучшему. Слава опустился перед ним на колени и дотронулся до предплечья. Влажная, невытертая кожа пошла мурашками. – Ты чего на коврике развалился? Кивнув на опустошённые полки под раковиной, Мирон вздохнул: – Смазку не могу найти. – Так редко пользуешься? – интонация у Славы была ироничной, но ласковой. – А это что? Он указал на чёрно-серый флакон с кричащей надписью «Analyse me», который лежал прямо на виду этикеткой вверх. Мирона согнуло пополам от смеха. – Ты вот обижаешься, когда тебя истеричкой называют, а я б на твоём месте сходил к врачу. Слава, в отличие от него полностью одетый, придвинулся ближе и обхватил его за плечи. – Вставай, придурок, яйца отморозишь. – Тебе-то что? – Теперь я, по ходу, имею к ним какое-то отношение. Или ты передумал? Мирон знал, что насиловать его не собираются, но если бы Слава перекинул его сейчас через бортик ванны, всё стало бы проще. – Не передумал. В доказательство он прильнул к Славе, мокрый и трясущийся, целуя шею и вдыхая запах кожи. – Мне нужно мыться? – Зачем? Я хочу нюхать тебя, а не кусок мыла. – Какой же ты припизднутый, – тяжело выдохнул Слава и потащил его из ванной. *** – Так и продолжим в стиле CMNF, или разденешься? Прислонившись к спинке кровати и подтянув к себе колени, Мирон ощущал себя музейным экспонатом. Слава рассматривал его во все глаза, но не прикасался. Он умел управлять своей мимикой, и сейчас его лицо было абсолютно нечитаемым. О себе Мирон знал, что его язык тела выдаёт намного больше эмоций, чем он хотел бы показывать, и что внимательный наблюдатель читает его, как открытую книгу. – Это что-то из порнухи, да? – подозрительно прищурился Слава. – Необязательно. Одетый мужчина, голая женщина. Картина есть такая с арабским рынком наложниц. – Хорошо ты о себе. Мягкий золотистый свет окрашивал беспорядочно нагромождённые на подоконнике книги, бумаги и блокноты, зрительно состаривая их на сотню лет. Вся спальня была как снимок в сепии – монохромная, тёплая, выгорающая. Звук молнии, шорох снимаемой одежды – и Слава подтянул Мирона к себе за щиколотки, развёл ноги и навис сверху. – Стесняюсь спросить, но презервативы где? – А они нам нужны? Отрешённое выражение Славы сменилось крайней степенью удивления. – Это признак суицидального поведения или распиздяйство? – Полежим вместе в венеричке. Представь, сколько хайпа будет. Вот теперь Слава смотрел на него так, как полгода назад, когда они впервые встретились, когда агрессия в его словах и жестах дошла до пика и улетучилась, оставив после себя растерянную улыбку и светящийся изнутри взгляд удивительных голубых глаз, направленный на человека перед ним. Мирон протянул руку и зачесал назад его падающую на брови чёлку, чтобы открыть лицо. – Красивый? – поддразнил Слава. – Сойдёт, – в тон ответил Мирон, скользнул по ключицам, напряжённым рукам и вопросительно изогнул бровь. – Ну так что? Действовал Слава со знанием дела. Два его пальца занимали внутри больше места, чем Мироновых три, но почти не было больно. Как-то даже непривычно было: дома, в постели, неторопливо и аккуратно, а не у стены в туалете или в купе спального вагона, зажав в зубах уголок подушки. – А ты везде худенький. От такого комплимента нога зачесалась ударить Славу пяткой в бок, но получилось только вскинуть бёдра, податься вперёд и простонать что-то полуцензурное в ответ. В любом случае Слава уверенно схватил Мирона под коленками, закинул его ноги себе на спину и плавно толкнулся внутрь, постепенно наращивая темп. Одной рукой он упирался в стену, удерживая равновесие, а вторая была везде – от губ и горла до косточки на лодыжке. Сам Мирон обхватил его ногами, руками вцепился в плечи. Он так старательно выгибался навстречу, что спина отрывалась от собравшейся в складки простыни. В какой-то момент он будто со стороны услышал, как в подступающем оргазме постанывает задыхающимся голосом: – Славка, Славка, Славка… Напоследок Мирон впился ртом в его шею, хотя изначально не собирался оставлять следов. Слава мазнул губами по скуле, по кончику носа, по губам, жарко и влажно шепнул прямо в ухо: «Ты такой красивый», и, кончив, притянул Мирона к себе за талию. Было ещё достаточно светло, но солнце раз – и погасло в стёклах улицы напротив, словно щёлкнули тумблером. Тёплое, бархатистое золото сменял синий, прохладный полумрак. Пульс выравнивался, тела остывали, но между ними сохранялось влажное тепло. Мирон чувствовал себя мокрым и липким, но не грязным. Из него продолжало течь, да и постель впитала уже приличную лужицу, но сдвинуться не было желания ни на сантиметр. Слава держал его крепко, дышал где-то поверх головы, слегка поглаживал тазовую косточку. Стоило опустить веки, и Мирон попадал в самые смутные и приятные воспоминания из детства. Пирамидальные тополя, высотой с пятиэтажку. Жёлтые дома с балкончиками, утопающие в зелени. Висящие на жалюзи мягкие игрушки. В действительности ощущался аромат лимона с мёдом. Скорее всего это был запах пота, дезодоранта и смазки, но рецепторы распознавали его как исключительно приятный. Повернулся в замке ключ, бахнула об стену входная дверь. Слава подскочил и кое-как накинул на них край сбившегося в ноги одеяла, когда из коридора послышалось приближающееся шуршание пуховиков. – Ты живой? – раздался встревоженный женский голос из гостиной, в то время как на пороге спальни появился Ваня Рудбой, запыхавшийся, в обуви и куртке. От него резко повеяло морозным воздухом и сигаретным дымом. – Какого хуя ты на звонки не отвечаешь?! К Жене за ключом поехали, потому что живёт ближе, – выдал как на духу Евстигнеев, и только потом его лицо приобрело осмысленное выражение. Он сфокусировал взгляд на Мироне, перевёл его на Славу, обратно на Мирона. За плечом Вани появилась Женя. Она радостно улыбалась от облегчения, что им не пришлось наткнуться на труп, но плавно её улыбка превратилась в приоткрытый в недоумении рот. – Живой, – констатировал Рудбой, кивнул сам себе и вышел. Женя постояла пару секунд, быстро взяла себя в руки и со словами: «Потом поговорим», последовала за Ваней. Слава посмотрел в пустой дверной проём, вздохнул и начал собирать с пола свои вещи. Вероятно, он пытался не спешить, но выглядели его сборы так, будто он вспомнил про включенный дома утюг. – И что теперь? – подавлено спросил Мирон. Он чувствовал, что должен встать, должен сделать что-нибудь, но не мог пошевелиться. – Успокоятся, поймут, простят. Они тебя, наверно, похоронить уже успели. Мирон наблюдал за нехитрыми Славиными манипуляциями, заторможено осмысливая сказанное. – Я не об этом. – А о чём? – О нас. О тебе. – Мы уже вроде договорились. Если ты не собираешься кончать с собой, то я домой. Всё нормально, всё хорошо. – Ты один тут точно с собой ничего не сделаешь? – спросил Слава с того места, где недавно стояли Ваня с Женей. – Нет, – ответил Мирон, вглядываясь в силуэты своих рук на тёмном и струящемся, как ночное море, сатиновом белье. – Нет, не сделаю, или нет, не точно? – с сомнением уточнил Слава. – Не сделаю. Точно, – оторвал от своих рук взгляд Мирон и в качестве заверения попытался улыбнуться. – Лады. Трубку бери, а то они в следующий раз сразу в морг поедут. Уже так по-знакомому удаляющиеся шаги, шелест нейлона, крик: – Дверь закрой! – и тишина. Мирон не знал, сколько просидел в той же позе, вглядываясь в гипнотические контуры привычных и таких обыкновенных при дневном свете предметов. В голове снова играла та прилипчивая песня, но теперь он её узнал – никакая она была не советская. Это был хит украинских радиочартов нулевых, а впоследствии и вовсе бессмертный. Она всё ещё играла из каждого утюга, когда они с Димой приезжали в Киев с концертом. До сих пор её крутят, наверно. Легко и уверенно поднявшись, Мирон подошёл к комоду, опустился на корточки и выдвинул нижний ящик. По уже высохшей корочке на бедре снова чуть потекло, но ему было не до того. За коробкой с памятными вещами из поездок лежали несколько блистеров феназепама – назначали когда-то от панических атак и бессонницы, а потом спешно отменили. Одну за другой Мирон положил под язык пять штук, затем ещё пять, и ещё пять. Чтобы не ждать, пока они все рассосутся, запил водой из-под крана. Задев ногами раскиданные по полу тюбики, вспомнил, что где-то здесь остались лежать трусы, спортивки и футболка. В одежде сразу стало как-то уютней – вокруг до сих пор стоял холод, принесённый с улицы Евстигнеевым. Мирон растянулся на кровати, запрокинул голову. Перевёрнутый дом напротив, с его горящими окнами и подсвеченными пилястрами, был похож на кракена, а постель окончательно превратилась в море, заботливо поддерживающее уставшего пловца на своих волнах. Раздался звонок в дверь, затем в прихожей загорелся свет. – Ты чего дверь не закрыл? Слава потряс его за плечо и скомандовал: – Эй, Мир, вставай. – Зачем? –вполне осмысленно поинтересовался Мирон. – Со мной поедешь. – Куда? – Ко мне домой. Если твой табор к тебе в ближайшее время реально не собирается, то ты тут с голоду помрёшь. Одевайся давай. Мирон встал, из накиданной на спинку кресла кучи одежды на ощупь вытащил джинсы и толстовку. – Пойдём, такси ждёт. Слава смотрел, как он зашнуровывает кроссовки, как наматывает шарф поверх парки. – Телефон взял? Мирон кивнул, хотя понятия не имел, где его телефон и зачем он ему. Такси ждало шагах в десяти от парадной, выхватывая фарами кружащий в воздухе мелкий, колкий снег. Порывы ветра завывали, трепали деревья, сбивали прохожих с ног, но Мирон не чувствовал мороза и пощипывания обветренной кожи – только приятную вялость, разливающуюся по телу. Они сели на заднее сиденье. Слава назвал какой-то адрес, начал строчить сообщение. С облегчением Мирон подумал, что его не тошнит, он не задыхается, не теряет сознание. По мере того как машина скользила по заледенелой дороге, он безмятежно засыпал, опустив голову на Славино плечо. За очередным поворотом Слава просунул руку за его спиной, обнял и уткнулся носом в его капюшон. Теперь всё будет нормально. Всё будет хорошо.