— А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда? — Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.
Эрих Мария Ремарк
Легкий тёплый ветерок, смешанный с вечерним морским бризом липкой пеленой видимого, но абсолютно ненатурального спокойствия обволакивал стоявшего на балконе и курившего сигарету мужчину. Он дёргано стряхнул пепел куда-то вниз, на прекрасный цветущий сад, распространяющий свой запах по всей усадьбе, но здесь, на балконе, он чувствовался особо остро, и сигаретный дым не мог не то, что перебить его, а даже заглушить хоть чуть-чуть. Шум моря до сюда почти не добирался, особенно в такие тихие ночи, когда волн не было совсем, даже ветерок утих. Видимо, природа решила должным образом попрощаться с ними, может выразить какую-то свою благодарность или, может, просто почтение. Но не исключено, что просто, дескать, запомните этот вечер, господа, только его, проливные дожди и холод — всё в прошлом, где-то далеко, за пределами нашего понимания или разума, но именно сегодняшний вечер важен, он венец всего пребывания мессира в этой стране. Возможно, Коровьев хотел задержаться здесь хотя бы на пару десятков лет, о большем и просить не стоит. Возможно, он бы согласился стать главным шутом Воланда ещё на пять тысяч лет. Возможно, он бы даже признался в этом Бегемоту. Но всё это лишь возможно, предположения и гипотезы, проверить которые он сам вряд ли бы решился. — Ты что тут делаешь? — хриплым голосом спросил невесть откуда взявшийся Азазелло, медленно прошедший к перилам, оперевшись на которые и стоял Коровьев, не выпуская изо рта уже дотлевающую сигарету. В кармане у него их ещё четыре, да и эта далеко не первая. — А ты, чёрт тебя возьми, тут что забыл? Мессир, кажется, всем велел собраться в столовой и до утра быть там. Он усмехнулся и забрал у Фагота окурок, вышвыривая его куда-то в сад. Тот тут же достал следующую сигарету и вернул её на место прежней. Но успел затянуться лишь раз, когда самым бессовестнейшим образом Азазелло забрал её и затянулся сам, держа фильтр зубами. Какое-то время ночную тишину не нарушал ни единый звук, даже деревья молчали, копируя это действие у стоявших на балконе. Зажжённая сигарета то вспыхивала сильнее, то почти гасла на тёмном фоне уснувшего особняка. Природа, может, и провожала их, но луна в этот раз, видимо, обиделась и выходить из-за сизых тяжёлых туч не желала. Удивительно, что при таком небе, на земле так тихо, будто замерло всё, ждёт, что сейчас что-то случится. — Я должен что-то говорить тебе? — остро заточенным клинком пронзил тишину голос Азазелло. Через десятую долю секунды после того, как его губы сомкнулись на фильтре сигареты, тишина вернулась обратно. Кажется, ночью они с темнотой составляли единое целое, разорвать которое было просто невозможно. Стоит произнести хоть слово и они отступают, вроде как и деревья шумят, и тьма не такая уж и непроглядная, как казалось. Но секунда и всё возвращалось обратно, на свои места. Коровьев отрицательно покачал головой, не хотел отвечать вслух, слишком боялся спугнуть пусть и мнимое, но такое необходимое спокойствие. Смешно, люди порой не боятся совершать такие страшные дела, но вот спугнуть своё ощущение комфорта, тишины боится каждый. Лист пошевелится на дереве и уже распалась пелена, оставляя свои порваные ласкуты на ветках и траве. Сколько они так простояли? Думаю, не долго, учитывая, что сигарета только перестала тлеть и полетела куда-то в темноту, к первой, второй, и ещё неизвестно какой своей предшественнице. Азазелло выпрямился, отдёргивая вниз жилет, и направился шаткой, будто сонной, походкой к двери. Фагот наблюдал за ним ровно до того момента, пока это было возможно делать, не поворачивая тела. Балконная дверь захлопнулась за вышедшим демоном. Пропавший на эти, может, полчаса ветерок вновь появился, разгоняя тишину с её нелепым спокойствием и теплотой. Коровьев непроизвольно передёрнулся, тоскливо глядя на короткий рукав своей рубашки, когда на его плечи мягко лёг чужой пиджак. Он не повернулся, даже не подал виду, что удивлён, растерян и вообще что-то чувствует сейчас. Но Азазелло и без того знал всё, что мог бы сейчас произнести Коровьев, косо поглядывающий на него. — Это никогда не изменится? — всё также хрипло спросил он, подходя к Фаготу почти вплотную. Между ними пара сантиметров, океан мыслей и бездна чего-то реального, всепоглощающего, может, жизни? Или смерти. Сейчас ничего не изменится, не пропадёт с ударом по их головам волшебной палочки, да тут даже дубинка не поможет, волшебная или нет, неважно. Просто само существование что-то хочет от них, чего-то требует, надрывно крича в своём бескислородном куполе, но они не слышат, сейчас они уже ничего не слышат. Тишина снова сшила пелену, как полотно судьбы когда-то три сестры, и тьма вокруг них, между ними, внутри. Его губы, на удивление мягкие, хотя и пропитанные алкоголем и сигаретным дымом. Коровьев помнит этот вкус, никогда не забудет, как бы ни старался. Самовнушение? Пусть. Нежелание разбираться? Естественно, куда же без этого. Симпатия, любовь и прочие сопли? Нет, конечно, просто жить как-то надо. А в эти минуты и появляется какой-то маленький блик света, вроде как говорящий, что не всё потеряно, и луна через разрыв туч выглядывает, чтобы украткой подглядеть, что происходит на балконе. А там ничего не происходит, просто вечно проклятые слуги Воланда отчаянно за