Иглами Настоятельницы

― Ымфф! Рука, кажется, сломает подлокотник, ногти всё сильнее соскребают старое стоматологическое кресло, от которого пахнет потом и пылью, ― остатками бетонной крошки после бомбёжек ― она въелась повсюду, даже в эту комнатку, где ей строжайше запретили распускать волосы, требовали тщательно отмыться и не пустили никого, кто могли бы им помешать. ― Ыарр! София ненавидит так кричать. ― Я постараюсь бить как можно точнее, ― говорит ей женщина за сорок и София слышит, как она болтает в стакане химический карандаш, ― Ты молодая ещё, девочка, даже меня и то замуж в девятнадцать отдали. Перстень на пальце ― именно его набьют следующим ― понимает София. Как жаль, что скоро её назовут Вельмой (почти) в последний раз. Как жаль, что она может узнать свою татуировку только через боль ― слишком часто путается в линиях, что выводят на ней не сплошной чертой. В своих самых щемящих сердце, сокровенных снах она кожей чувствует, как сестра ей рисует пальцами ангельские крылья. Она давно не верит в то, о чём молились её погибшие родные, но от этого жеста и рассказов сестрёнки, что «на небе будет лучше , если ты нас не забудешь» рукава вечно влажные ― она утирает слезы во сне. Увы, о своем неверии она никому не говорит ― Рафаэль для неё больше знак её прошлого, статуса, но увы, здесь проще сказать что мстишь, чем в кого-нибудь вовсе не веришь. ― Ымф! Игла, примотанная к надоедливо жужжащей бормашине, обрисовывает контур перстня. Салфетки у этой женщины очень шершавые ― ей, (уже не) Вельме, надоедает запах хлорки, но их явно вымачивают именно в ней, и теперь они всё же царапают вспухшую кожу, стирая выступившую кровь. Теперь идет черёд бороздок на выбитых ногтях. Здесь иглы бьют не так интенсивно. София думает, что это слишком тяжело ― наверное, именно так и было, когда мать рассказывала ей, что в десять лет по неосторожности прострочила себе палец. И ради неё она готова закусить себе щёку до крови. Ещё раз. Она привыкнет к боли, телесная ведь легче, чем та, незримая, что не даёт тебе спокойно спать по ночам. Теперь получается не кричать. Пальцы сдирают ещё больше дерматиновой обивки, ногти легко рвут продавленный, слишком пористый поролон, едва не рвут пропахшую её потом простыню. Ещё одна линия. Она больше не Вельма. Она сможет не кричать. Даже если эта женщина изредка хвалит её за терпение. *** Чем любят мужчина и женщина ― Вельме плевать, что бы за поговорки не ходили среди ополчения. Зрячие любят глазами. Она же — руками, губами, кожей. И уж при случае точно завяжет кому-то глаза, чтобы её понимали. И не спрашивали о том, из-за чего она так сильно чешется. Последняя татуировка, срываясь на зуд, болит. Но даже так Вельме совсем не нравится, если эти двое обойдут её со спины, и она специально не поворачивает головы. ― Спасибо, Настоятельница. Она убегать не пыталась? Хоть поняла, что там? Вельме совсем не нравится, что все говорят так, будто вместо неё здесь лишь фото с её забитой спиной или скульптура, как ей вечно говорили, милой симпатичной девчонки. В том будущем, что ей пророчат, внешне она должна выглядеть жалкой или обычной, но именно сейчас ей хочется быть красивой меньше всего. Даже если для её отряда она как одна из младших сестёр. ― Что? Ну вас, сами два года назад котятами от моих игл мяукали! Всё, забирайте свою лебёдушку, братья, ― одобрительно хмыкает её татуировщица, ― завтра возьмусь за её спину, берегите её там, крепкая девчушка, уже в пятнадцать решилась. Кто-то бормочет, а Вельма, зная эти разговоры до последней фразы, стремится их оборвать: ― Нет, не надо. Я оденусь сама. Подождите минуту. Уже у двери она задерживается, и пытаясь подражать привычкам зрячих, чуть оборачивается: ― Спасибо, что не сомневаетесь во мне. Я до него доберусь, вы ведь набили на мне мою же клятву. Женщина, что никогда не говорит своего имени, но известная как Настоятельница среди их отряда, грузно подходит ближе: ― Можешь дать мне свою руку? Вельма медлит. Женщина стаскивает перчатки и тяжело дышит ― судя по мозолям, что впечатывались ей вместе с иглой, она тоже сражалась. Но это уже слишком фамильярно. Она не малышка, она может терпеть больше, она научится не только ломать пальцы и попадать на слух по лицу. А Настоятельница всё ждёт. Вельма всё же протягивает ей свою ладонь. Татуировщица сначала пожимает её, и Вельма вкладывает всю силу, пожимая руку в ответ. А потом прикладывает к своему лицу. Вельма инстинктивно отдёргивает пальцы, а потом нащупывает улыбку на этом отмеченном морщинками у глаз, круглощёком, широколобом лице. Не зная, что ответить, она пытается пробормотать просто вежливое «спасибо», но Настоятельница успевает раньше: ― Так выглядит моя гордость. Твой отряд уже ворчал, что ты не сможешь, но именно гордость ты и оправдаешь. Иди, ты теперь одна из нас. Вельма открывает дверь. Судя по тому, как улыбалась Настоятельница, её сопровождение тоже это видело. И с этого дня Вельма не позволяет им в ней сомневаться. Месть сильнее их предрассудков о её слепоте.