Эрос влажно мерцающим взглядом очей Своих черных глядит из-под век на меня И чарами разными в сети Киприды Крепкие вновь меня ввергает.
Он косится на священника и ему кажется, что он ловит мерцание лукавства в его черных глазах. Юноша скользит взглядом по лицу, впервые так прямо и открыто рассматривая человека, без общения с которым все кажется каким-то неправильным. Юлий буквально замирает, рассматривая, как кончик языка легко проходится по губам, которые приковывают к себе внимание не хуже, чем глаза, и они изгибаются в легкой улыбке, а после мужчина поясняет: — Раньше у греков Кипридой так же называли Афродиту — богиню любви и красоты, а Эрос — её сын, бог любви, так же его знают под именем Амура или Купидона. Мальчишка с трудом моргает и возвращает взгляд в книгу. Он готов поклясться, что писавший более двадцати веков назад поэт писал их не о каком-то незнакомом мужчине, а именно о том, что сейчас так расслабленно лежит рядом. Юноша надеется, что следующее стихотворение позволит ему отвлечься, но там все еще хуже. Юлий даже не позволяет его себе озвучить вслух, просто пробегает глазами по строкам перевода и перелистывает страницу, чувствуя, как щеки заливает предательский румянец, что не скроется даже в желтом свете масляной лампы.Что мне изнеженно томный девический пыл? Да зажжется Неугасимый огонь подлинной страсти мужской! Этот жар благородней. Насколько мужчины мощнее Женщин, настолько же в них страсти бушуют сильней.
— Если бы, крылья себе золотые достав и повесив На белоснежном плече полный стрелами колчан, Рядом с Эротом ты встал, то, Гермесом клянусь, не узнала б И Афродита сама, кто из двоих ее сын, — по памяти читает мужчина, и юноша бросает на него такой восхищенный взгляд, в очередной раз пораженный тем, что священник, кажется, может без проблем пересказать любую прочитанную книгу, столько знаний хранится в его голове. До него не сразу доходит смысл озвученных строк, а когда осознает, то уже не в силах поднять на него глаза, смущенно цепляясь за ветхие страницы книги. Но уже сидящий наставник мягко забирает ее из пальцев, захлопывая, и вздыхает: — Тебе пора, мальчик мой, уже давно за полночь. Снова будешь спать с открытыми глазами завтра на молитве. — Не буду, завтра же вы проводите утреннюю службу, — озорная улыбка играет на губах, и он, в отличии от мужчины, не догадывается, как маняще это выглядит со стороны. — Будешь бессовестно дрыхнуть на последних скамьях? — священник хрипло смеется, и тянется, ероша и так растрепанные мягкие каштановые волосы. — Иди, а то завтра целый день будешь помогать мне в храме, — он мягко отнимает руку, потому что-то, как к ней льнет мальчишка, уничтожает его самоконтроль. Дверь за юношей мягко закрывается, и он поднимается. С усилием стягивает с себя сутану, едва не разрывая застежки, и гасит все лампы, оставаясь в кромешной темноте. А после садится на пол, облокачиваясь спиной на ножку кровати, и тяжело выдыхает сквозь сжатые зубы. Он загнал себя в свою же ловушку. Следующим утром мальчишка украдкой улыбается ему, когда они пересекаются перед мессой, и почтительно здоровается, как этого требуют правила. Святой отец едва сдерживает улыбку в ответ, но все же сохраняя нейтральное выражение лица, как и подобает священнослужителю, позволяя себе улыбнуться только глазами. Утренняя служба проходит как по маслу, что неудивительно, ведь она проводится уже в который раз? В сотый? В тысячный? Одни и те же слова набили оскомину, одни и те же действия уже доведены до автоматизма. Но, к счастью, все имеет конец, и месса тоже, поэтому остается перетерпеть только вторую часть этого фарса, кем-то когда-то названным религией. Сегодня воскресенье и помимо обитателей монастыря, на службе присутствуют горожане, которые постоянно грешат, а потом приходят исповедаться, ни на секунду не раскаиваясь в своих деяниях. Но, собственно, это их полное право, ему лишь нужно произносить заученные слова, а после можно будет наконец снять этот сдавливающий горло ошейник, который красиво назвали «колораткой». Одни иллюзии из красивых слов, не более. Наконец, поток кающихся иссякает. Настоятель монастыря уже собирается выйти из исповедальни, но тут дверь в соседней половине раскрывается и туда влетает кто-то крайне запыхавшийся. Мужчина поджимает губы и ждет, пока желающий исповедаться, устроится коленями на специальной скамеечке и начнет: — Святой отец, я грешен, — от этого звонкого мальчишечьего голоса становится как-то легче дышать. Юлий мог бы не придерживаться такого официального варианта исповеди, и поэтому клирику очень интересно, в чем решил покаяться юноша. — Мне снятся сны. — Кошмары? — уточняет наставник, хмурясь. Он точно знает, что этого происходить не должно, но если так, то он недооценил происходящее. — Нет, святой отец. Сны другого рода, — он мнется, словно потихоньку из него выходит запал, заставивший его начать говорить, но потом все же продолжает. — Дело в том, что мне нравится один человек. И он постоянно приходит ко мне во снах. Сначала это был просто взгляд его темных глаз, потом хриплый голос, постоянно беседующий со мной, а потом… Прикосновения. И знаете, святой отец, когда во снах он касается меня, то у меня не появляется чувство отвращения. Наоборот, мне приятно, мне хочется больше, я чувствую тянущее чувство внизу живота. Я боюсь, что мои сны — это воплощение моих желаний. Это воплощение их желаний, что уж таить. Но священник не позволяет себе такого сказать. Он втягивает носом воздух, хищно раздувая крылья носа, и аромат возбуждения, которым наполняется тесное пространство исповедальни, такой пряно-соленый, оседает на языке. Юлий ничуть не лукавит, говоря, что ему приятны сны, потому что даже рассказ о снах, вызывает в нем возбуждение. Такое неправильное, и от этого еще более заманчивое. — Через сны демоны пытаются навязать тебе сомнения в себе и своей вере, мальчик мой, — голос наставника чуть ниже и более хриплый, нежели обычно. — Ты раскаиваешься в своих грехах? — Да, святой отец, — и в этих словах нет ни капли правды. И они оба прекрасно это понимают. — Да помилует тебя всемогущий Бог и простит грехи твои. Аминь. — Аминь, — Юлий крестится и выходит из каморки, а мужчина утирает лицо рукавом. Возможно, ему сейчас стоит помолиться? Вдруг кто-то наверху сжалится и даст ответ, что ему делать с этим невозможным мальчишкой. Но небеса молчат и закрыты для него. Вечером Юлий появляется на пороге как ни в чем не бывало, и как обычно забирается на кровать с книгой, привычно устраиваясь в объятиях своего наставника. Но с чтением сегодня не ладится, оба не проявляют к нему никакого интереса, и юноша через какое-то время откладывает трактат в сторону, поворачивается на бок, поудобнее устроившись, утыкается носом в шею мужчины, закрывая глаза, и всем своим видом показывая, что спит он сегодня здесь. И священник мягко улыбается. Невозможно предугадать, что в следующий момент выкинет этот мальчишка, что то пунцовеет от какой-то ерунды, трепещет ресницами и смотрит глазами олененка, то совершенно не стесняясь рассказывает о своих снах, а после почти по-хозяйски устраивается спать на груди клирика. Сегодня первая ночь, когда Юлию не снится святой отец. Зачем ему сны, если всю ночь пальцы осторожно перебирают каштановые пряди, ладонь мягко скользит по спине и боку, поглаживая, а губы то и дело легко касаются темной макушки? — Ты вообще спал? — тихо интересуется юноша. И от того, какой он сонно-теплый, как мило он натягивает тонкое шерстяное одеяло, не желая выбираться из теплого и уютного мирка, как недовольно морщится, и утыкается куда-то в шею, пряча глаза от света, внутри растекается такое томящее светлое чувство, которому мужчина не может подобрать определения. Смешно, миллионы слов на многих языках в его распоряжении, а объяснить, что он испытывает, глядя на Юлия, он не в состоянии. Возможно, это и к лучшему, потому что обличенные в слова чувства имеют свойство терять часть себя. Слишком наборы букв, которым кто-то придал значение, плоские, для описания всего, что может испытывать человек. — Поспал, — мягко усмехается наставник. Он почти не врет, действительно подремал пару часов, не шевелясь и даже не дыша, чтобы не потревожить сладкий сон мальчишки, в котором он так искренне и счастливо улыбался. В трапезной достаточно народа, но как всегда в зале висит тишина, которую то и дело нарушают шепотки юных послушников монастыря. Старшие же ведут себя степенно, равнодушно глядя в тарелки со скудным завтраком. Большинство из них мечтает совсем о другом, к примеру, стакану красного вина, пыльный кувшин которого припрятан почти у каждого, сидящего за этим столом, или о жаренной ножке курицы, жир с которой уже капает на пламя очага в таверне, что расположилась почти сразу за воротами монастыря. Все эти мысли и желания, они витают над ними тонким дымком, стоит только потянуть носом, вдохнуть, считать и воплотить, очаровав, сводя с ума, читая каждую душу, как открытую книгу. Но святой отец уводит взгляд от этой дымки, и делает глоток из кубка, чувствуя приятную кислинку и свежесть трав в напитке. А еще он прекрасно чувствует взгляд озорных карих глаз, что-то и дело касаются его фигуры. Но в один момент к этому взгляду добавляется другой, почти не знакомый тяжелый взгляд. И клирик поднимает голову, совершенно не стесняясь встречаясь глазами с его обладателем. Отец Бенедикт, что сидит по правую руку от центра стола, и буквально прожигает в нем дыру. Только вот он не в состоянии выдержать прямой взгляд в ответ, и уводит глаза. Но мужчине и не нужно глядеть в глаза, чтобы читать его как открытую книгу. Он один из немногих, кого не прельщают земные блага. Ему не нужно было пьянящее вино, ломящиеся от еды столы, горячие тела женщин, переливчатый звон монет или абсолютная власть. Да, он с радостью пересел бы на место во главе стола, но все этого просто поможет ему воплощать свои желания. Этот человек, с непроглядно-черной душой упивался чужими страданиями, наслаждался мучениями. Словно бы выпивал их, в замен получая жизненные силы. Святой отец даже проверил, не является ли он кошмаром, но нет это был всего лишь обычный человек. И сейчас этого человека буквально коробило от светлой улыбки и искрящихся счастьем глаз Юлия. Его мальчишки. И оба священника понимали, что Бенедикту лучше не нарываться, что он не выдержит прямого столкновения с его наставником. Но ощущение нависшей над их уютным мирком угрозы не пропадало, оставаясь настойчивым зудом где-то в подкорках. В этот день Юлий даже не дожидается вечера, и стучится в дверь уже через пару часов после обедни. Он запыхавшийся, видимо, в очередной раз кипящая энергия не давала покоя, своим бурлением заставляя срываться со спокойного шага на стремительный бег. Клирик собирается спросить, не случилось ли чего, что юноша пришел к нему посредине дня, но тот предусмотрительно запирает дверь на засов, и опускается на колени перед наставником. Мужчина чувствует, как худые руки с острыми локтями обвивают его талию, мальчишка лбом утыкается куда-то в центр торса, ощущая, как глухо где-то под кожей бьется сердце, и, словно используя этот мерный ритм как образец, успокаивает свое рваное дыхание и скачущее сердце. -Что-то случилось, мальчик мой? — длинные пальцы вплетаются в каштановые пряди на затылке, успокаивающе поглаживая, и Юлий довольно жмурится от этой нехитрой ласки, отрицательно качая головой. Священник осторожно отодвигает юношу от себя, заглядывая в его лицо, позволяя себе впервые за последнее время заглянуть в мысли, вытянуть на свет все желания и чувства. Но все, что он там сейчас видит это смесь искренних чувств, так ослепительно сияющих, таких же обжигающих, как слова молитвы в храме, тогда под сводами ночи. То была единственная искренняя молитва, услышанная святым отцом за последнюю сотню лет, она буквально выжигала буквы на коже, выворачивала наизнанку, но тогда клирику было совсем плевать на всю боль, потому что от наблюдения за чудом истинной веры невозможно было оторваться. И сейчас он не может оторваться от чуда истинных чувств, которым так открыто делится с ним мальчишка, от сияния его глаз, от губ, так призывно чуть приоткрытых. Дрожащие ресницы отбрасывают тень на бархатную кожу алеющих щек, а дыхание все такое же рваное, и уже касается губ мужчины. Их лица чрезмерно близко друг к другу, но ни один не решается ни сократить расстояние, ни отстраниться. — Пожалуйста, — то ли тихо умоляет Юлий, то ли только думает, но даже легкого движения на миллиметр вперед хватает, чтобы сломать эту хрупкую грань, и губы мужчины осторожно накрывают сладкие губы юноши, аккуратно лаская. Мальчишка замирает, крупная дрожь содрогает его тело, а потом он робко отвечает. Первый поцелуй, осторожный, едва уловимый и такой короткий, что Юлий неверяще проводит языком по губам и прихватывает острыми зубами нижнюю губу, то ли наслаждаясь послевкусием такого долгожданного прикосновения губ, то ли просто проверяя, что ему не померещилось. -Святой отец, — из его уст сейчас это звучит как насмешка, но взгляд удивительно серьезен, и клирик вопросительно приподнимает бровь. — Ты не оставишь меня? — вопрос звучит едва слышно, и в нем скрыты все страхи его мальчишки. Глупые-глупые страхи. — Куда я от тебя теперь денусь, — мягко улыбается мужчина, и осторожно тянет его вверх, заставляя встать, а после притягивает к себе, позволяя устроиться на своих коленях. И юноша жмется к нему, и сам уже совершенно не стесняясь своих желаний, тянется за поцелуем. В этот раз он послушно размыкает губы, позволяя горячему языку проникнуть в его рот, изучая, и несдержанно стонет прямо в поцелуй, задыхаясь от нахлынувшего чувства тяжести внизу живота, заставляющего кровь буквально закипать в жилах, а сердце срываться в бешеный галоп, что кажется, что оно сейчас просто вырвется из груди. Юлий позволяет ловким пальцам пробираться под одежду, посылая разряды по коже, стягивать только мешающуюся ткань с себя. Он подставляется под голодный взгляд темных глаз, что почти осязаемо касается обнаженной кожи, что чертит невидимые узоры по точкам родинок, и просит только большего, когда горячие губы вызывают ожоги адского пламени на коже своими прикосновениями. Он послушно опускается спиной на кровать, и тянется за поцелуем к нависшему сверху мужчине. Пока его губы в плену чужих уверенных губ, что наконец так желанно близки, пальцы расстегивают колоратку, и, наверное, эта картина, как юноша, абсолютно обнаженный и ничуть не стесняющийся своей наготы, избавляет святого отца от символа святости и чистоты, выглядит примерно так же, как картина Адама и Евы, вкушающих плод с дерева познания. Ужасно греховно. Но, к счастью, они сейчас наедине, а им совершенно плевать, как это выглядит со стороны. Мужчина разрывает поцелуй, давая мальчишке возможность вздохнуть, а сам скользит губами ниже, по шее, до груди, где легко прихватывает губами вишневую бусинку соска, срывая со сладких губ такой же сладкий стон, и медленно опускается поцелуями ниже, вычерчивая ими какой-то один ему понятный узор. Юноша нетерпеливо ерзает под ним, когда губы спускаются до самого низа живота, и еще ниже, слизывая каплю смазки, оставленную прикосновением возбужденного члена. Он буквально захлебывается стоном, когда губы обхватывают его головку, оглаживая ее языком. И ему кажется, что это — рай. Но потом учитель двигает головой, скользя по стволу, и Юлию кажется, что в его рту горячее, чем в бездне ада. Происходящее наяву не сравнимо ни с одним его сном, чтобы в них не происходило, потому что даже в самых откровенных мечтах он не представлял такую бурю внутри из ощущений и эмоций, что буквально сводит с ума. И долго он не выдерживает, когда с громким стоном рвано толкается в плен губ и чувствует, что падает в пропасть, из бесконечного удовольствия. Наставник мягко поглаживает его по животу, вызывая стайку мурашек на влажной коже, и медленными ласковыми поцелуями поднимается вверх. На губах Юлия счастливая улыбка, он смотрит из-под тени густых ресниц таким пронзительным и искренне-влюбленным взглядом, что нет сил не любоваться им, нет сил отстраниться и не обнять своего мальчишку. Мужчина облизывает губы, чувствуя вкус Юлия на своих губах и мягко улыбается, когда тот устраивает свою голову на его груди. Ловкие мальчишечьи пальцы пробираются под одежду, осторожно касаясь кожи, и с легкой улыбкой клирик выдыхает. -Неугомонный мальчишка. На что юноша озорно улыбается и дразняще облизывает свои губы. — Отец Ричард, вы-то мне как раз и нужны, — стоит клирику заметить, кого священник ведет за собой, унизительно держа за ухо, как короткие ногти впиваются в ладонь, а костяшки пальцев белеют. — Что случилось, отец Бенедикт? — он старается вести себя как можно нейтральнее, не показывать, что хочется сделать с человеком, посмевшим тронуть его мальчишку. А потом задать трепку и самому Юлию, потому что тот совершенно не выглядит виноватым, а значит, натворил дел совершенно точно. — Ваш ученик на занятии решил поставить под сомнение Священное Писание! Это просто возмутительно! Честно говоря, таким мыслям не место под сводами нашего монастыря, но исключительно из-за моего к вам уважения, я не стану лишать этого отрока возможности исправиться. — Спасибо за ваше милосердие, святой отец — наставник надеется, что это звучит не слишком издевательски. Они оба лицемерят в своих словах, но оба принимают правила игры. — Я думаю, что смогу донести до этого юноши мысль, что он поддался на провокацию дьявола, заставившую сомневаться его в правдивости священных слов. И конечно, я займусь наказанием, оно будет строгим за такой проступок. — Я очень рад, что Вы, отец, готовы помочь понести наказание своему воспитаннику. Думаю, двадцати ударов будет достаточно. И, пожалуй, я проконтролирую, что юноша в полной мере прочувствовал неразумность своего деяния. Юлий бросает на своего наставника испуганный взгляд, и священнику до зуда в пальцах хочется утопить Бенедикта прямо в колодце, рядом с которым они разговаривают. Но он просто кивает и следует за настоятелем, который уверенной поступью направляется в комнату наказаний. Послушник стыдливо опускает взгляд в пол, плетясь за старшими. По спине ползет страх, но с другой стороны, там будет его наставник, и это даже успокаивает. Через силу он заставляет себя стянуть одежду, хотя будь они наедине, дело бы шло гораздо быстрее, и опускается на специальную лавку. Ловкие пальцы клирика закрепляют его руки, чтобы не было искушения сбежать, и в этот момент он мягко сжимает его ладонь в своей, словно забирая весь страх, что змеей сковал все его тело. Мужчина пристегивает его ноги и вытаскивает из специального бочонка подготовленный прут, который уже через мгновение опускается на покрывшуюся мурашками кожу, на которой сразу же набухает алая полоса. Наставник наносит удары быстро и резко, не задерживая розги на коже, но это все равно обжигающе больно, и мальчишка прикусывает край лавки, чтобы скрыть рвущиеся из груди стоны. Если изначально он собирался считать, то на третьем ударе уже сбился, потому что в голове билась единственная мысль о том, чтобы это скорей закончилось. Постепенно удары редеют, учитель словно выбирает, куда ударить, чтобы не попасть по предыдущим рубцам, и наконец выдыхает сквозь зубы: — Двадцать, — с холодным нечитаемым взглядом он обращается к отцу Бенедикту, что все это время стоял рядом и словно даже не дышал, наблюдая за страданиями мальчишки. — Хорошо, — он кивает и приторно-сладко улыбается, — надеюсь, отрок понял свою вину. Он выходит из помещения, больше ничего не говоря, и мужчина подходит к своему ученику, опускаясь рядом с ним. Осторожно расстегивает удерживающие браслеты, мягко растирая запястья, на которых остались красные полосы, и аккуратно проводит по щекам большими пальцами, стирая дорожки слез. — Ты молодец, — мягко выдыхает он, заглядывая в блестящие глаза. — Надеюсь, ты понимаешь, что свое мнение иногда стоит держать при себе? Юлий судорожно кивает, и наставник окончательно освобождает от оков. Придерживает, когда он выпрямляется и пошатывается, а после вообще, подхватив его под бедра, предельно щепетильно стараясь не коснуться поврежденной кожи, позволяет обвить шею руками и удерживает на весу. Юноша чувствует прикосновение грубой ткани к обнаженной коже плеч, но не обращает внимание, ища успокоение в едва уловимом запахе мужчины, в его мерном сердцебиении. Ему кажется, что они оказались в кельи учителя слишком быстро, но он списывает это на то, что забылся, слишком погрузившись в пульсацию боли. Сильные руки опускают его на кровать, так легко переворачивая на живот, чтобы не вызвать очередную вспышку боли, а после Юлий слышит только тихое шуршание и звон каких-то склянок. — Придется еще немного потерпеть, — клирик возвращается к постели, и опускается на колени рядом с ней. Мальчишка тихо стонет, когда что-то обжигающе холодное прикасается к горящим рубцам на ягодицах. Наставник старается едва касаться кожи, нанося мазь, чтобы не причинять еще больше боли, но не всегда получается и после каждого всхлипа или придушенного стона целует кожу на бедре, словно извиняясь. Наконец, экзекуция закончена. Юлию и правда легче, мазь приятно холодит кожу, чуть пощипывая, но делая кожу нечувствительной и боль почти проходит. Святой отец ложится на постель рядом, подтягивает к себе мальчишку, позволяя привычно устроиться у себя на груди, и накрывает того одеялом, рукой придерживая край, чтобы ткань не беспокоила пострадавшую кожу. — Спасибо, — тихо выдыхает послушник куда-то в ключицу. Он действительно ничуть не обижен на своего учителя, потому что прекрасно понимает, что наказывай его сам отец Бенедикт, это было бы в разы больнее, он бы не отказал себе в удовольствии растянуть страдания, и уж точно никто бы не позаботился о нем так после. Поэтому он просто принимает все случившиеся как данность и обещает себе, а заодно и своему учителю, больше не попадаться на такой ерунде. -Завтра ночью мне нужно будет уехать дня на четыре, — куда-то в потолок с тихим вздохом сообщает ему наставник. — Будешь паинькой? — он наклоняется и поцелуем словно пытается смазать печаль от такой новости. — Придется, — отвечает ему Юлий, кривя губы в грустной улыбке. Его не радует предстоящая разлука, потому что он слишком привык, что святой отец рядом, что он всегда ждет его, в любое время дня и ночи. — Четыре дня пролетят незаметно. И во снах я всегда рядом, ты же знаешь, — мужчина коротко его целует, не желая видеть печаль в этих лучащихся светом глазах. — Только это меня и спасает. А с тобой никак? — он выводит какой-то узор на обнаженной коже торса клирика, надеясь, что тот все же найдет возможность избежать расставания. — Увы, мальчик мой, — его рука лежит на мальчишечьем бедре, мягко поглаживая уже почти полностью зажившие рубцы на них. — Тогда я не хочу терять время, — он одним движением садится на бедрах мужчины, так вызывающе глядя, что тот не удерживает усмешку. Чертов мальчишка прекрасно умеет провоцировать. Он точно не суккуб? — Юлий? Юноша поднимает тяжелую голову и с невероятным усилием разлепляет веки. Человек, который так нужен был, о возвращении которого он беззвучно молил небеса, все же пришел. И сейчас сильные руки наставника заворачивают его в свою мантию, что буквально обжигает своим теплом замерзшее тело, а после легко, словно пушинку, отрывают от пола. Он просто проводит холодным носом по шее, вдыхая такой знакомый запах, и чувствует себя теперь в полной безопасности. Его осторожно опускают на мягкую постель, они снова в ставшей почти родной келье клирика, и поверх мантии заворачивают еще и шерстяное одеяло. Тепло медленно-медленно растекается по замерзшему телу. — Думал… ты… через два дня, — говорить послушнику тяжело, в голове тяжесть и каша из мыслей. Он до сих пор не верит, что это не сон, что наставник действительно вытащил его из этого могильного холода и сейчас согревает в крепких объятиях. — Я почувствовал, что что-то неладно. Прости, — тихо извиняется он, целуя мальчишку в макушку. Ему стоило взять его с собой, чувствовал же, что ничего хорошего этот отъезд не принесет. — Главное, ты вернулся, — Юлий устало улыбается и чуть заметно шипит от боли. Сильные пальцы аккуратно придерживают подбородок, разворачивая лицо к свету. Юноша слышит тихие слова на непонятном языке, что звучат как очень неприличные ругательства. Потому что сейчас наставник видит то, что ускользнуло от внимания в холодной камере. На брови тонкая полоска уже запекшейся крови, перечеркивающая ее по диагонали, на скуле уже приобретающий синеву кровоподтек, а уголок губ разбит. — Кто? — клирик старается держать себя в руках, но злость все равно прорывается наружу тяжелым дыханием и тихим рычанием. — Отец Бенедикт, — мальчик уводит взгляд, не в силах смотреть на бурление ненависти в темных глазах. — Я отказался подчиниться его желаниям. Кажется, где-то вдали раздался сухой рокот грома. Мужчина сидит на покатой крыши ратуши, а на его коленях устроился по-прежнему завернутый в одеяло юноша. Он, широко открыв глаза, наблюдает, как порывы ветра вздымают над крышами языки яркого пламени, рассыпая вокруг снопы искр, даже до них доносится гудение, с которым стихия пожирает все, до чего может дотянуться. А люди внизу мечутся, в надежде помочь или спастись, но все это бесполезно, перед лицом огня человек бессилен. На мгновение все погружается в оглушительную тишину, а после с режущим слух грохотом крыша главного храма проваливается, и над руинами желтые языки взвиваются все выше и выше, облизывая ночное небо. — Они все погибнут? — негромко спрашивает Юлий, чуть искоса глядя на наставника. — Все, кто этого заслужил, — он прижимает его к себе крепче, словно пытаясь его согреть. Но юноше это не требуется, он весь горит, как монастырь, расположившийся под их ногами. Вместе с теплом в его организм пришла лихорадка, и теперь сгорает в огне болезни, а клирик бессилен. Потому что свой момент, он уже упустил. Послушник на секунду прикрывает глаза, словно пытаясь найти в себе хоть каплю жалости к людям внизу, но не находит ничего похожего, поэтому просто чуть улыбается и удовлетворенно кивает. В темноте глаз наставника играет, отражаясь, огненное море, что кипит внизу, поглощая все новые и новые территории. И эта игра завораживает даже больше, чем отблеск свечей в них, когда Юлий в первый раз заглянул в эту бездонную пропасть. Мужчина переводит взгляд на него и вопросительно приподнимает бровь, мягко улыбаясь. Юноша отрицательно качает головой, и, аккуратно очертив кончиками пальцев скулу, тянется к губам своего наставника. Поцелуй так осторожен и ласков, до разливающейся по груди боль от щемящей нежности, что на кончиках дрожащих ресниц мальчишки блестят бриллианты слез, и темноволосый мужчина осторожно сцеловывает их. Юлий утыкается лбом в шею, пряча и лицо, и обессилено закрывает глаза. Лихорадка по-прежнему грызет его изнутри, и он, сам того не желая, засыпает под уютное потрескивание огня, сжигающий его мир дотла. — Все будет в порядке, — тихо выдыхает клирик куда-то в каштановую макушку, и непонятно, кого он пытается в этом убедить, спящего мальчишку или себя. Отчаянное осознание своей собственной ошибки заставляет сжимать кулаки в бессильной ярости. Единственное правильное решение, когда он запер свою истинную сущность, когда он наплевал на все правила, обернулось крахом. Он мог говорить, что во всем виноват Всевышний, судьба, Бенедикт, случай, но на самом деле во всем происходящем была только его вина. Юлий беспокойно ворочается, пытаясь скрыться от солнечного луча, так настойчиво пролезающего под закрытые веки, такого раздражающего, но дарящего каплю такого приятного тепла, и все же открывает глаза. Долго промаргивается и садится на постели, кутаясь в тонкое шерстяное одеяло. Последние несколько суток он метался в горячном бреду, не различая сон и явь, говорил с умершей в его младенчестве мамой, что любовно ерошила его волосы и мягко улыбалась, что говорила, что любовь — единственное, что важно в этой жизни. Он постоянно беседовал со своим наставником, и тот рассказывал ему столько всего, о чем никогда не прочтешь в книгах. И мальчишке даже казалось, что он рассказывает не легенды, ни сказки, а то, что видел сам, даже если это была история о первородном грехе. Но сейчас юноша чувствовал себя удивительно здраво, словно и не было той съедающей лихорадки. Он привычно улыбается святому отцу, что поднялся со стула, на котором устроился с очередной книгой, и, подойдя, ласково коснулся лба, проверяя температуру. — Ты же не священник? — задает он беспокоящий его вопрос, на который он в глубине души и сам знает ответ. И подтверждая его мысли, мужчина отрицательно качает головой, присаживаясь на край постели. — Есть идеи кто? — он мягко улыбается и еще больше путает пальцами сбившиеся волосы юноши. — Дьявол, — сразу же выпаливает мальчишка, в ответ получая тихий смех. — Нет, ты слегка перегнул палку. Рядовой демон, не больше, — клирик чуть печально улыбается, ожидая реакции послушника. Все-таки предполагать и строить догадки — это одно, а на деле общаться с демоном — другое. — Суккуб. — Но разве суккубы не прекрасные девушки? — удивленно поднимает брови Юлий, в глазах которого плещется бескрайнее море любопытства, и даже на секунду не мелькает страх. — Суккубы могут принимать любую желаемую форму. Могу и девушкой стать, — мужчина собирается встать, но тонкие пальцы обвивают его запястье, удерживая на месте. -Не нужно, — юноша перебирается к нему на колени и жмется к груди, словно боясь, что он сейчас исчезнет. — Меня все устраивает. А как же ты тогда молитвы слышал, крест носил и окроплял все святой водой? Демоны же должны страдать от этого, разве нет? — Демоны страдают от истинной веры, а не от каких-либо предметов или воды, пусть их хоть миллион раз назовут святыми. А, если честно, то во мне больше веры было, чем в половине настоятелей этого монастыря, — сейчас, когда нет нужды больше скрываться под маской священника, мужчина выглядит таким живым и таким моложавым, что с ему трудом можно дать больше двадцати. Губы изогнуты в легкой полуулыбке, глаза озорно прищурены, и тонкие лучики смешливых морщинок собрались в уголках глаз. — К счастью, единственный человек, чьи слова доставляли мне нешуточную боль, как-то быстро перестал молиться, — из-под темных ресниц демона мерцает насмешливый взгляд, и Юлий понимает, о чем он говорит. О ком, он говорит. — Просто я нашел свою веру и ей не нужны молитвы, — негромко выдыхает он и, заливисто рассмеявшись от наглости своих слов, озорно дразнится горячим дыханием, почти касаясь губ суккуба своими. Сейчас, не связанный никакими правилами и запретами, не связанный постулатами правильности и неправильности, не скованный ничьим мнением и чужими желаниями, он чувствует себя по-настоящему свободным. Юлию кажется, что за его спиной два раскрытых крыла, и совершенно не важно, какого они цвета, потому что он парит над всеми условностями, над всеми рамками, в которые загнал себя человек. И он счастливо смеется, запрокидывая голову, подставляя ее под ласковые губы своего демона. Он тонет в наслаждении и чтобы не потеряться в нем, жмется ближе к крепкому телу, потому что одному не хочется. Потому что одному и не нужно. Губы обжигающе касаются шеи, так привычно, столько раз это повторялось во снах и наяву, и в то же время совсем иначе, теперь на тонкой коже распускают лепестки алые цветы укусов, что сродни клейму, но такому желанному. Раньше учитель никогда не позволял себе такой вольности, а теперь позволяет себе ставить метки, обозначая, чей этот мальчишка. А ему это только по вкусу, потому что этому человеку, точнее сказать демону, он готов отдать всего себя без остатка и без оглядки. Юлий совершенно не стесняясь тянет нависшего мужчину к себе, и пламенно его целует, чуть прикусив губу, вызывая тем самым утробный рык, от которого волосы на спине встают дыбом. Но не от страха, а от того, насколько сильно это рычание отдается вибрацией в собственном теле. Горячие руки кажется везде, гладят, ласкают, сжимают, оставляя собственнические следы на коже. От вечно сдержанного и всезнающего святого отца не осталось и следа, и юноша не представляет, сколько сотен лет нужно учиться так мастерски скрывать свою горячую натуру, что сейчас сгорает вместе с ним в пламени страсти. Под жаркими поцелуями он совершенно не обращает внимания, как облачение священника исчезает где-то на грязном пыльном полу, но сейчас это заботит их меньше всего. Разгоряченная кожа к коже, и как между ними не остается больше преград из одежды, так и между ними не остается никаких преград из тайн. Просто человек и демон, не сомневающиеся в искренности друг друга ни на секунду. Взгляд Юлия на секунду вспыхивает удивлением, когда мужчина придвигается ближе, устраивая бедра юноши на своих, и тихий шепот обжигает ухо: — Не бойся. — Я не боюсь, — вскидывается он, и встречает в глазах напротив легкую насмешку. — Просто не ожидал, что не будет отговорок. — Теперь никаких отговорок, — губы ласково целуют за ухом, а пальцы поглаживают нежную кожу на внутренней поверхности бедра. Юноша захлебывается в ощущениях и собственном стоне, когда демон осторожно проникает в него. Он ожидал боли до темноты в глазах, но вместо этого лишь легкое, смазанное ее ощущение и приятное чувство наполненности. И он знает, кого благодарить за это. Когда твою девственность забирает демон похоти и разврата, можно не переживать ни о чем. Именно этим сейчас занимается Юлий, полностью отдаваясь во власть своих ощущений. А они кружат голову, они рвут на части, потому что хочется прочувствовать каждый момент, каждое прикосновение, каждый поцелуй и каждый толчок, что посылают разряды молний по позвоночнику, что скручивают внутренности в тугой комок, заставляют зажигаться в темноте век мириады ярких-ярких звезд. Он задыхается от нежности, тонет в ласке, и умирает и воскресает от любви. И все это одновременно, что он в состоянии только раскрываться больше, прижиматься сильнее, впиваться пальцами в широкие плечи крепче, и стонать все громче, пока все это не доходит до какого-то пика, когда он просто выгибается всем телом, сжимая бедра вокруг мужчины, и стонет прямо в губы, чувствуя, как весь этот ком ощущений, наполняющий его, преодолел все мыслимые и немыслимые размеры и взорвался, разливаясь по телу эйфорией, которая затем медленно сменяется приятным ощущением опустошения и расслабленности. Мальчишка удобнее устраивается на груди, прижимаясь, и сонно выдыхает куда-то в шею: — Люблю тебя. А во сне отступившая болезнь вновь находит его. Юлий снова мечется в бреду, то что-то шепча, то негромко вскрикивая, но тут же успокаиваясь, стоит мужчине коснуться рукой его волос. Среди сотни бессмысленных фраз, он улавливает обрывки строк греческих писателей, цитаты из Библии, и свое имя повторяющееся из раза в раз. Он тянется своим запястьем ко рту и острые зубы небрежно прорывают его тонкую кожу, на которой тут же выступают темные, почти черные капли с рубиновым отливом. Он стирает ее большим пальцем, а после проводит им по пересохшим приоткрытым губам мальчишки, что так привычно лежит на его плече. Тот инстинктивно облизывается, и теперь уже демон просто прислоняет кровоточащее запястье к его губам, пачкая их в темной густой крови слуги дьявола. Он чувствует прикосновение языка к коже и удовлетворенно кивает. Он понимает, что слишком быстро, что организм, ослабленный болезнью, может не справиться, но он чувствует, что с каждой минутой теряет его, с каждой минутой отдает в объятия смерти. И если раньше он считал неправильным забирать эту чертовски яркую душу, то теперь это единственный выход спасти своего мальчишку. Кровь демона сможет его вылечить, но только если организм успеет приспособиться. Он чувствует, как бешено колотящееся сердце под его руками успокаивается, и Юлий перестает метаться, затихает. Ему остается только ждать и молиться всем известным богам, чтобы случилось чудо, чтобы тело мальчика приняло его и приняло помощь, излечивая. Демон теряется во времени, но через маленькое окошко в темную комнату заглядывают первые лучи солнца, возвещая о наступлении нового дня. Демон прикрывает глаза, и по его щеке скатывается и тут же теряется в каштановых волосах прозрачная слезинка. Демоны не служат священниками. Демоны не умеют плакать. Демоны не умеют привязываться. Демоны не умеют любить. И он совершенно точно неправильный демон. Но именно такого демона полюбил мальчишка с душой чище первого снега. И, наверное, это им зачтется.