Сильнодействующее лекарство

Галифакс, Новая Шотландия Первое, что бросается в глаза, когда я прибываю на полуостров, — огромное количество бараков. Они стоят так близко друг к другу, что, кажется, жмутся к своим собратьям, как солдаты, ночующие в окопе и пытающиеся хоть так сохранить ускользающее тепло. Это тесные, не приспособленные к жизни помещения, в которых тем не менее кто-то обитает: на натянутых веревках сушится застиранная одежда, из-за приоткрытой створки двери доносится неаппетитный запах тушащейся капусты. «Не волнуйтесь, постоянно тут никто не живет, — объясняет мне парень в форме, держащий в руках винтовку. — Все задерживаются лишь на день-два, а потом их группами отправляют на задания: кого заслоны возводить, кого поселения охранять. Потому здесь и не обустраивают ничего. Нет смысла». Сказав это, он замолкает, а я иду дальше, мимо первого КПП, к высокой стене, отгораживающей зону с бараками от остальной части города. Чтобы попасть в нее, требуется пройти не меньше десятка проверок. Разумеется, там сразу же берут на анализ кровь, просвечивают меня сканером и раздевают до трусов, бомбардируя при этом неудобными замечаниями. Разумеется, всю мою одежду тщательно осматривают: не пронес ли я в безопасную зону хоть что-то, способное сойти за оружие, не подвергну ли людей опасности. Когда и на последнем КПП ничего не обнаружено, мне милостиво разрешают пройти через турникет… За стеной все совсем иначе. Люди ведут себя так, словно для них никакой эпидемии не было: по улицам бегают улыбающиеся дети, прижимая к груди плюшевых зверей, влюбленная парочка сидит в ресторане — подумать только, они держат в руках кружки с надписью «Пивоварня Александра Кита», и, судя по цвету и пене, это действительно оно, знаменитое пиво Галифакса. Будь у меня больше времени, я бы, может, тоже заглянул сюда, но у меня здесь дело, поэтому с сожалением отбрасываю эту мысль и спрашиваю, как мне найти ту, кто здесь всем заправляет. Карен Лэйн, вдову Джерри Лэйна. Мэра Новой Шотландии. Начальницу формирования отрядов-невидимок и их распределения. Впрочем, если бы я судил только по внешности, я ни за что не сказал бы, что все эти слова — о ней. Обычная женщина: на лбу сетка морщин, ни грамма косметики на лице, рыжие волосы стянуты в пучок и залакированы так, что кажется — на голове у нее пуленепробиваемый шлем. Ощущение усугубляется еще и тем, что в рыжине то там, то здесь проступают серебристые прядки — как чистая сталь среди ржавчины. Она откладывает бумаги — насколько могу судить, это длинный список имен, рядом с которыми стоят пометки вроде «побочные эффекты не выявлены», «побочные эффекты носят системный характер», — протягивает мне руку, и мы начинаем разговор. После первых дежурных — и неизбежных — вопросов мы наконец переходим к важному, и я прошу ее рассказать о муже и о том, что произошло после того, как он придумал «панацею Лэйна». Карен горько усмехается. — Панацею? Да, я знаю, это так называли. А еще спасением, избавлением, шансом и много чем еще, люди не скупились на восторги. Порой я решала даже, что все окружающие превратились в ходячие словари синонимов, открытые на странице со словом «восхваление». Но не то чтобы я была против. Я тоже гордилась Джерри и считала, что он сделал большое дело. Она нервно проводит рукой по залакированным волосам, кривится — должно быть, они и на ощупь похожи на необработанный металл — и заканчивает фразу: — Я и до сих пор думаю так. Никто меня в этом не переубедит. — Ну разумеется, — успокаиваю ее. — Решение вашего мужа спасло много жизней, никто в этом не сомневается. Но все же расскажите, как все происходило. Что случилось после того, как началась повсеместная раздача вакцины? 10 апреля, ведь так? — Да. Именно в этот день мы впервые сбросили с самолетов парашюты с ящиками. Джерри показывал мне видео — как люди в карантинных зонах радуются нашим ампулам, как бегут к ним, рискуя жизнью, как потом целые группы: женщины, мужчины, дети — идут по городам, где полным-полно зомби, а те расступаются перед ними, как море перед Моисеем… Меня так восхищало мужество всех этих людей — и тех, кто доверился «камуфляжу», и других, кто сам догадался о том, что немногим раньше пришло в голову Джерри! — Других? Каких «других»? — Людей, которых зомби не трогали, потому что они и без нашей вакцины были уже больны. Об этом почти никто не знает, но в первые недели эпидемии многие больные диабетом, гепатитом, даже раком, вдруг обнаружившие, что мертвые на них никак не реагируют, оказались настоящим спасением. Некоторые из них приходили к нам сами, предлагали помощь, и мы ее принимали с благодарностью, а некоторые — просто совершали подвиги: не благодаря своей болезни, а вопреки ей. Сейчас никого из них нет в живых, но я буду помнить их до конца… — А был кто-то, кто показался ярче всех? — Семнадцатилетняя девушка по имени Кейтилин Дженкинс. Вы, наверное, слышали о ней, уж ее прозвище — «Металлическая кошка» — точно должны были знать. Знаете? Когда я качаю головой, Карен удивляется и тут же начинает рассказывать. — Она пришла в больницу ради очередной химиотерапии, хотя на ее стадии ничего уже не помогало, и ее собирались перевести на паллиативное лечение. Пока лежала под капельницей, она задремала, а проснувшись, обнаружила, что рядом уже нет врачей и живых людей тоже нет. Есть только толпа зомби — и они сейчас осаждают соседнее отделение… Знаете, что тогда сделала Кейтилин? Когда сообразила, что ее самой для мертвецов словно не существует, она включила на своем телефоне самую тяжелую музыку, которая там была, — Оззи Осборна, если не ошибаюсь — и стала с помощью этих звуков привлекать внимание зомби, отгонять их от почти доломанных дверей в отделение детской хирургии. У нее получилось, кстати. Когда спустя время ей на помощь пришли охранники больницы, к детям так и не проник ни один зомби, зато у ее ног валялись десятки мертвецов, которым она воткнула в глазницу острый край стойки капельницы. Можете себе представить, что это вот сделала такая девочка? Можете представить, как она стоит на больничном кафеле, к рубашке прилипли полураздавленные глазные яблоки, под ногами лежат зомби, у всех вместо одного глаза зияющая красная пустота, а в глазнице последнего все еще победно торчит капельница — как альпеншток изо льда на вершине Эвереста? Я гляжу на протянутую мне фотографию — Кейтилин выглядит на ней так, будто ей максимум десять, а на ее лице с ввалившимися щеками выделяются одни лишь глаза, которые горят лихорадочным огнем, — и честно отвечаю, что не могу. — Никто не знает, на что способен каждый из нас в минуту опасности, — тихо говорит Карен. — Нас осуждали за то, что мы привлекаем к своей работе больных людей, знаете? И за то, что колем вакцину всем без разбора, даже детям, осуждали тоже. Джерри это очень расстраивало, а я утешала его, возвращая ему его же слова о том, что мы так выигрываем время, что это необходимость. А потом настал день, когда этих слов перестало хватать, и все, что мы пытались построить, рассыпалось. — 23 июля? — Конечно. Когда нам с Джерри сказали о массовых смертях, я просто не поверила, что это происходит в реальности, и первым делом попросила ущипнуть меня — вдруг тогда проснусь и все окажется неправдой? То, о чем говорилось в сводках, выглядело как ночной кошмар… — Проявились побочные эффекты? — Мягко говоря. Когда выбирали для альфа-варианта вакцины оспу, менингит и свиной грипп, мы основывались на том, что созданная комбинация будет не контагиозной, с почти нулевой заразностью, со спящими симптомами, не дающей осложнения. Смертельная болезнь понарошку, как мы ее называли: мы и врачи, с которыми мы работали. Но спустя два с половиной месяца наш гибрид мутировал и превратился в монстра пострашнее, чем каждый из его родителей. Проявилось все сразу: люди стали хвататься за головы, покрываться пятнистой сыпью, трястись от озноба, исходить кровавой рвотой и кашлять так, что казалось — они вот-вот выплюнут легкие по частям. Началась такая паника, что даже и зомби отошли на второй план… Что было дальше, я, сказать по правде, не помню. — Почему? Вы тоже заболели? — Джерри не терпел двойных стандартов и считал, что должен испробовать на себе все, что предлагает другим. Как в центре ВОЗ в Кардиффе он решился вколоть себе содержимое ампулы, хотя даже не знал, культура какого вируса содержится в ней, так и для испытаний альфы он предложил всю нашу семью… — А что случилось потом? — Я пришла в себя спустя несколько дней, но сначала даже не могла оторвать голову от подушки и даже просто открыть глаза — так резал их солнечный свет. Поэтому я просто попросила маску, знаете, вроде тех, что люди берут с собой в самолет, и стала расспрашивать всех, что происходит и как работает наш антидот. — Вам его тоже дали? — Да, но… Не знаю, чего ожидал от антидота Джерри, но я — точно не того, что оказалось на самом деле. То ли потому, что вирус изменился, то ли потому, что с ним с самого начала не все было так просто. Это не противоядие, которое нейтрализует яд мгновенно. Антидот антидотом, но болезнь в любом случае вызывает поражения органов, которые не излечить после одного укола. Иногда их и вообще не исцелить. Больше никогда. Карен говорит все тише и тише, и я знаю причину этого, но все же спрашиваю. — Вы говорите о своей дочери? Она вскидывается и, кажется, хочет вспылить, но в конце концов отвечает — и в ее речи пробивается явственный британский акцент, хотя до этого говор был безукоризненно американским. — О ней, конечно. О ком же еще? Рейч так долго боролась с астмой — и когда к ней добавилось еще три заболевания, это оказалось для нее слишком много… Простите, — она сжимает ручку в пальцах так, что те белеют. — Не могу говорить об этом. — А о вашем муже? — Я чувствую себя так, словно сыплю ей на рану целую пачку соли, но все равно продолжаю. — Как он это принял? — Как свою — и только свою — вину, — ручка в пальцах Карен начинает описывать на бумаге круги, образуя подобие маленькой черной дыры, и, вероятно, она хотела бы отправить в нее меня, лишь бы не отвечать на эти вопросы. — Я говорила, что у нас осталась еще Конни, что он нужен и ей, и мне. Но Джерри вбил себе в голову, что если он не будет испытывать на себе новые штаммы и отправляться на передовую, это будет означать, что он просто трусливо прячется. Он пробовал на себе и бета-версию: переплетение кори и скарлатины, и гамму — где к ним добавилась все та же оспа. И каждый раз, когда возвращался ко мне, он получал укол антидота и проходил карантин, а я устраивала ему скандал через стекло и твердила, что он ошибается, когда говорит, что его война только началась. Нет, она должна была закончиться — и давно. До эпидемии, до всего этого ужаса. Еще когда он уволился из ООН, потому что хотел побыть со своей семьей. — Вам так и не удалось его переубедить? — Я думала, что удалось. В конце концов он пообещал, что следующая вылазка — в нашу родную Филадельфию — будет последней. Но из нее он так и не вернулся. — Что произошло? — Случайность. Совершенно идиотская. Он порезался тем утром, когда брился, и я заклеила ему ранку пластырем. В бою тот, видимо, слетел, и прямо на голый порез брызнула кровь зомби… Все, кто был с ним тогда, рассказывали, что, как только почувствовал, что меняется, он тут же начал считать до двенадцати, отбежал в сторону, чтобы никого не поранить, и предупредил всех, чтобы готовили оружие — его вот-вот понадобится убить. Карен кусает губу, будто сдерживая рвущуюся изнутри боль. — Вот такой он был, Джерри. Был — и больше нет. Расскажите об этом в своей книге, хорошо? А еще — о том, что теперь абсолютно исключено, чтобы штаммы, которые мы используем, мутировали. Никто больше не умрет от нашей вакцины: никто и никогда. Если не верите, я могу дать вам с собой копии отчетов о клинических испытаниях новых гибридов. К тому же в целях безопасности мы теперь прививаем не всех, а только определенные группы населения. Ей хочется попрощаться, отсюда и эта официальность, и откуда-то вдруг взявшаяся поспешность, она явно жалеет, что так разоткровенничалась, но у меня еще есть о чем спросить. — Но вам же самой не нравится так использовать людей. Почему не положиться на другие методы — собак, новые разработки оружия, техники — и не оставить отряды «невидимок» в прошлом? Когда я сегодня проходил мимо их бараков, мне не показалось, что они счастливы так жить. Вам их не жаль? — Почему я должна жалеть тех, кто совершил преступление и за это теперь расплачивается? Мой Джерри никогда не делал ничего дурного, ему нечего было искупать, но он пошел на это добровольно. И что не так в том, что вакцину получит тот, кто убивал или воровал? Они-то это заслужили. — Насколько я знаю, теперь в эти группы набирают не только преступников, но и представителей белых воротничков, не способных быстро переключиться и стать обычным работягой и не умеющих ничего делать руками, — замечаю я. — Мне эта инициатива тоже не нравилась, — искренне заявляет она. — Я была против, но ничего не смогла с этим сделать. Поэтому если они попадают сюда, в мой Центр, я стараюсь найти в них хоть какой-то талант — все, что угодно, полезнее, чем роль обычной обманки, и если нахожу, рекомендую их на эту работу. А еще — выбирая для них вариант вакцины, я в десять раз тщательнее смотрю, какие у человека могут быть осложнения и симптомы какой болезни он способен вынести с наименьшими потерями. Карен поднимается с кресла. — Простите, но мне давно нужно было этим заняться, так что вынуждена с вами попрощаться. Вы все узнали, что хотели? — Еще один вопрос. Вот вы сказали, что Филадельфия, ваш дом, теперь очищен от мертвецов. Не хочется туда вернуться? Несколько секунд Карен молчит, но потом все-таки отвечает. — Теперь мой дом — Новая Шотландия. Вряд ли Конни захочет уезжать из Фрипорта, где она отыскала новых друзей. К тому же — хотите секрет? — Она улыбается, и я вижу, наконец, что Джерри Лэйн нашел когда-то в этой женщине, не отличающейся особой красотой. — Когда я думаю о Филадельфии, то воображаю, как захожу в наш старый дом, меня встречает Джерри и говорит, что испек на завтрак оладьи, а Рейчел сидит рядом с ним, читает книгу и почесывает спину собаки, которую они с Конни так долго у нас выпрашивали. Вернись я туда на самом деле — и от этой приятной иллюзии не останется и следа. Не думаю, что я к этому готова.

***

Покидая Галифакс, я оглянулся и снова посмотрел на выстроившиеся в ряды бараки. Из одного из них как раз вышел мужчина, почесал место укола на руке через бинт, взглянул на меня с неприкрытой завистью, а потом спрятался снова. Для него я — то, чем ему никогда не стать: надежный член общества, писатель, с которым разговаривают сильные мира сего, человек, которого никогда не заразят чем-то и не отправят убивать мертвецов как стеклянного ниндзя. Во имя блага общества, разумеется. Частичка правды в этом есть — я точно не вижу в своем будущем ничего подобного. Все это осталось в моем прошлом. Ему еще только предстоит дробить дубинкой черепа, обнажая мозг, в котором уже нет розового, одно только серое: серая масса льется из ушей, серая дрянь выпирает из черепной коробки, как будто после смерти своего хозяина увеличилась в объеме. Извилин на ней, впрочем, уже нет. Предстоит узнать сто и один способ сбить зомби на землю, рубанув тесаком по костям. Лучший удар — это когда ступни сразу отделяются и отлетают в сторону, как небрежно сброшенные старые ботинки: одна, потом другая. Тогда мертвец тут же валится, потому что сочащиеся темной вонючей кровью грязно-белые обрубки, которые у него теперь вместо ног, не предназначены, чтобы ходить или даже стоять. С мертвецом можно после этого делать что угодно, он больше не опасен… Другие сто способов, правда, не менее эффективны, а энергии на них требуется куда меньше. Мертвеца можно свалить и обычной подсечкой, а потом тут же ударить в висок, пробивая хрупкую, а после смерти еще сильнее истончившуюся кость... Я через все это уже прошел. Я и мой брат Брэд. Если бы не он, я бы, может, и не угодил к невидимкам. У меня были степень по биохимии, небольшие медицинские навыки — вполне достойно для нового мира. Но Брэдовы древние языки — аккадский, шумерский, коптский, — угасшие еще до нашей эры, точно не пригодились бы ему в жестоком новом мире, задыхающемся от ходячих трупов. Будь у него хотя бы приличная физическая подготовка, его, может, и согласились бы взять к военным второй линии обороны, чья обязанность — снимать тех, кто миновал каким-то образом первую. Но братишка в прошлом называл себя пацифистом, поэтому драться не умел и не любил. Раньше. Теперь, после того как он увидел, что они сделали с нашими родителями, он горел искренним желанием «надрать мертвецам их синюшные задницы». Именно так он выразился на собеседовании в департаменте стратегических ресурсов. Хочу убивать мертвецов, но не умею делать это. Куда еще его могли послать после такого заявления? Я, конечно, отправился с ним, потому что не мог оставить без присмотра. Даже не могу сказать, что быть с невидимками оказалось так уж плохо. Нигде и никогда я не чувствовал такого понимания и взаимовыручки. В первых отрядах, получивших штамм, создатели которого старались максимально купировать симптомы, этого могло и не быть, но здесь — было. Каждый в отряде понимал, что любой бой для нас — лотерея. Плевать, что зомби не видят, кто наносит по ним удары, и их не интересует наш запах. Они все равно опасны. К тому же даже если мы могли убить за день несколько сотен мертвецов: если занять выгодную позицию и не тратить на одного врага много сил, такое вполне реально, это вовсе не значило, что это давалось легко. Вы когда-нибудь пробовали драться с кем-то, когда больны? Даже когда речь об обычной простуде, это нелегко: от высокой температуры мозги вскипают, все кажется расплывающимся и каким-то текучим, суставы ломит, все время хочется прилечь. А теперь представьте — как это, когда идешь по жаре к очередному скоплению зомби, которых нужно поскорее убить. Во рту пересохло, в висках бьется боль, из желудка поднимается тошнота, и единственное, чего хочется в этот момент, — поскорее умереть. Представьте, как это, когда отрубаешь трупу голову одним ударом, а потом от слабости падаешь прямо на него, и рыхлое разлагающееся тело кажется даже не настолько отвратительным, чтобы вскочить с него в ту же секунду. Каждый из нас представлял это очень хорошо, потому мы следили за самочувствием друг друга еще хлеще, чем придворные врачи когда-то — за здоровьем их подопечного монарха. Наверное, мы делали бы все это до сих пор, тщетно надеясь, что когда исполним свой долг, правительство тоже сдержит свое обещание, и нас вернут в общество, снова назовут рукопожатыми, вылечат; нам даже конвоира не требовалось, мы и так делали все, чего от нас хотели, опираясь на надежду — и на страх, потому что нам пообещали, что если мы не будем выполнять, что нужно, болезни очень скоро убьют нас. Но однажды во время перегона из Огасты в Портленд мы натолкнулись на группу людей, называющих себя Сопротивлением. Их лидер Алекс когда-то тоже работал на проект, но ушел, когда сообразил, в какой фашизм тот выливается. Именно он дал мне фальшивые документы, подарившие возможность встретиться с Карен Лэйн: узнать, правда ли она такая сука, какой кажется в выступлениях по радио, выяснить, гибриды каких болезней применяются на проекте сейчас, по возможности раздобыть медицинские документы, способные послужить зацепкой для расшифровки каждого гибрида. И потому я сейчас возвращаюсь с победой, ведь Карен дала мне их без задней мысли. Все ради книги, в которой я пообещал обелить имя ее мужа, которого многие до сих пор поминают недобрым тихим словом. Многие, но не я. В идее создания вакцины-камуфляжа было много здравого, я этого не отрицаю. Но вот в том, чтобы просто так делать из людей существ второго сорта, здравого не было ничего. Знаете, о чем была любимая книга моего брата, который сейчас лежит в бреду в палатке в лагере, потому что доктора Сопротивления не сумели подобрать ключа к его варианту «вакцины»? О разделении на чистых и нечистых. Там, конечно, это подавалось не совсем как у нас, но по сути ситуация была та же самая. Кто-то сидит в безопасности и ничего не боится. Кто-то обеспечивает эту безопасность своей жизнью и свободой. Алекс говорит, что мы должны все перемешать: вытащить из-за стены первого, поставить его рядом со вторым. Только если те, кто сейчас скрывается в защищенных зонах, снова услышат за спиной шаги ходячих мертвецов, у них получится конструктивная беседа. И мы действительно можем сказать в этой беседе свое слово.