Три года

– Здравствуй, Джон. – Здравствуй, Шерлок. Не было смысла в репетициях. Не было ни капельки чертового смысла в том, чтобы обдумывать, как это будет. Пустота, холод, сосредоточенное равнодушие чужих друг другу людей – и стеклянная звонкая тишина, готовая разбиться от первого же неосторожного вздоха. Каждое слово – тяжелое гладкое надгробие, отшлифованное до зеркального блеска; там, где заканчивается речь одного, уже видно отражение еще не произнесенной фразы другого. Страшный, мучительный в своей бездушности разговор, опасное скольжение над разверзшейся бездной. – Три года. Тысяча и девяносто пять дней. Нет... один день отнять – предыдущий год был високосным. Шерлоку нельзя отказать в дьявольской пунктуальности – он будто сверялся с календарем, планируя свое эффектное появление в стиле байроновского отверженного странника. Время не изменило детектива, не наложило своей печати на его бледное, с остро выступающими скулами лицо, которое доктору Уотсону с каждой минутой кажется все более непривлекательным. Нет, не так: оно красиво, но отталкивающе-мертвенно, будто гипсовая маска. Ни улыбки. Ни отблеска чувства в льдисто-светлых глазах. – Я женат. – Знаю. – Знаю, – эхом. Разумеется, Джон не наивный мальчишка, он прекрасно догадывается о том, что сыщик наверняка внимательно следил все это время за его жизнью, нарушая – как же без этого – его личное пространство, наполняя все вокруг своим невыносимым присутствием. Сперва это сводило с ума, затем начало по-настоящему раздражать, и Джон все чаще начал ловить себя на мысли, что выцветший, но не пожелавший упокоиться призрак отравляет собой любое мгновение, которое доктор посвящал сну или отдыху. Мозг, изъеденный червоточинами мыслей, измученный непрекращающимся напряжением, охватывала горячая тянущая боль, едва только стоило кому-либо в окружении Джона неосторожно обронить пару слов о мертвом великом детективе. Ибо, как ни старался Джим Мориарти очернить репутацию своего единственного и неповторимого врага, простые люди – те, что не верили слепо, по-овечьи жадным до грязи и падали медийщикам – по-прежнему считали Шерлока героем. Должно быть, самолюбие виновника национального скандала блаженствовало в лучах этой посмертной славы, пока сам детектив оставался в тени. – Ни единой весточки. – Не было возможности. – Я не понял смысла твоей "прощальной записки". Взгляды, скрещенные как два тонких клинка, нервные сокращения зрачков, выверенные ходы. – Ты понял. – Нет. – Ты перестал ждать. Значит, ты понял. Джон хочет сказать, что человеческое терпение не вечно, и что время имеет свойство залечивать раны, но сдавливает комок слов и удерживает в пересохшем горле. Произносить такое вслух – слабость. Пусть неподражаемый Шерлок Холмс читает выражение его лица, защитный, закрытый жест сплетенных в замок пальцев, строго поджатую линию губ. Ведь сердце Джона больше не прочесть. Оно давно закрылось наглухо, а ключ где-то потерялся – не был ли брошен в лакированный гроб, на грудь двойника, прекрасного в своем смертном сне?.. – Я остаюсь в Лондоне. – Выпьем как-нибудь чашку чая. – Непременно. Чужие люди, они не смотрят друг на друга, когда разворачиваются спиной к спине и торопятся прочь, прочь, пряча, теряя себя в сером, хмуром городе сплина и одиночества. – Прощай, Джон. – Прощай, Шерлок. Изреченная кем-то истина скупа, как эпитафия на гранитной плите. Любовь живет три года. Такова неприглядно-нагая правда жизни.