макабрическое движение

      – …ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.       – Аминь.       Чимин смотрит на отца во главе их небольшого стола, следом за ним берет в руку вилку. В ее жизни правил настолько много, что с непривычки можно захлебнуться. Но правила эти истинны и следовать им – необходимо. Это имеет ввиду между строк каждый. Быть правильной никогда не было просто, но быть такой значит заслужить лучшего в конце.Так говорит отец. Так говорят служители в церкви, куда она ходит каждое воскресенье на проповедь. Мать по дороге всегда держит за руку, словно сомневается, дойдет ли Чимин самостоятельно, не свернет ли в сторону, не сбежит ли. Чимин поводов не давала.       Она помнит, начинать есть можно только после того, как помолишься. Закрой глаза, повторяй слово в слово и обязательно будь искренней в своей молитве, потому что Бог услышит ее и узнает каждую твою мысль. Бог всевидящий, всезнающий, всеобъемлющий. Пока они держатся за руки, делай так же; правой – за руку младшей сестры, левой – за мозолистую ладонь отца.       Она знает, начинать есть нужно только после того, как человек во главе твоего стола положит в свой рот первый кусок еды. Мать шепчет на ухо еще маленькой девочке: «Не ешь слишком много и быстро». Женщине не положено выглядеть голодной, ей не должно ненароком или, что хуже, специально съесть кусок, предназначенный более уважаемому. Наставляет: «Не оставляй в тарелке не съеденного». Иначе это расценится либо жадностью, либо неприемлемым недовольством рук, пищу приготовивших. Твердит, убирая тарелки в раковину, когда отец встает из-за стола: «Не выбрасывай хлебные крошки». Она приравнивает это ко греху, потому что сие — тело Господне.       Отец наставляет: «Не ругайся. Не перечь родителям».Они повторяют: «Не гуляй без дела по улицам, не выходи из дома ночью». Так ведут себя порочные женщины, Бога в сердце лишенные, во грехе повязнувшие. «Ты ведь не такая», — с улыбкой добавляет отец. Они заклянают не разговаривать с незнакомыми мужчинами. Потому что те опасны. Мама говорит, когда Паков отец их слышать не может: «Они похотливее нас, они толкают ко злу». Говорит все равно тихо, но по-особенному доверительно, наклонившись близко к дочернему лицу. Чимин спрашивает, почему же ее отец, первостепенно мужчина, обязан быть почитаем. Он едва ли не свят, как сам Господь, в размерах сугубо домашнего очага. Его слова неприкосновенны, его мнение заведомо верно и право. Всевышний семьи, каждой фамилии — по Богу. И почему Бог в таком случае отправил на землю сына, а не дочь, почему через его уста предпочел говорить. И является ли в таком случае Иисус исключением? Но мать не отвечает, наглаживая светло-русую макушку.       Молись прилежно.       Молись больше, Бог милосерден, Бог слышит.       Молись-молись-молись и обязательно попадешь в Рай.       Вот, что они говорят.       Никогда не сомневайся в собственной вере, не помышляй злого, не совершай греха.       Одевайся прилично, не распускай волосы, не смейся чересчур громко.       Чимин считает, подобное — сложнее светского этикета, где от тебя требуется исключительно запомнить расположение приборов на столе и умение ими пользоваться. Вероятно, она предпочла бы знать наизусть назначения каждой вилки и стакана, порядок подачи блюд и своеобразный язык тела, чем то, что в нее закладывают в реальности. Это похоже на игру, но смысл в ней не понятен. Игру, в силу обстоятельств в которой следуешь каждому правилу все равно. При победе обещают лучший подарок; в конце, говорят, невероятно крутой приз вроде вечного блаженства.       Чимин хочет сказать им, что обходимости напоминать обо всех правилах каждый раз нет. Хочет сказать, что запомнила все еще давно, с первой полусотни. Но молчит, ибо «чти отца своего и мать свою» и «не перечь».       — Огонька не найдется?       Чимин, честно, вздрагивает. Не замечает в тени человека, пугается внезапного обращения к себе и щурится, пытаясь разглядеть лицо. Такими историями ее пугали и от такого ее предостерегали. Голос, хрипловатый и явно мужской, тихий, вкрадчивый и мягкий, он не внушает боязни. Что-то идет иначе, потому что отец впервые ошибается. Чимин однозначно нервничает, но, вероятно, только из-за того, что задерживается. Уже темно, уже поздно. И дома ее за это обязательно отругают. Не за столкновение с кем-то, мимо кого она не может от чего-то пройти сейчас, нет, об этом они ведь не узнают. Чимин чувствует в этом мужчине что-то отдаленно понятное и знакомое. Близкое, может быть. Сродни, общее, угаданное. Этого человека она знает. Не в лицо и не по имени, но как-то иначе. Ее предостерегали десятки раз, повторяли: «Незнакомые мужчины опасны, они могут навредить». Но Чимин видит лицо человека, совсем не грубое, не покрытое небрежной щетиной, не тронутое временем и жизнью. Не пугающее. Она видит молодого мужчину ее же возраста.       — Не курю.       Он делает шаг к ней, останавливаясь в двух метрах. Фонарный свет столпом сверху ложится на лицо, светятся выбившиеся волоски на макушке.       — Жаль, — Чимин отслеживает, как аккуратно пальцы вытаскивают незажженную сигарету изо рта и медленно вкладывают ее обратно в пачку к остальным. — Ты верующая?       — Прости?       Мужчина смотрит внимательно, цепко, заинтересованно. Не сверху вниз, не снисходительно, не покровительственно. Смотрит так, как давно уже никто и не смотрел на нее. Будто Чимин и правда равная ему.       Все это — что-то странное, из обыденного, привычного и априори правильного выбивается, выделяется, вырывается. Ей следует уйти, развернуться в этот самый момент в сторону дома и не останавливать ног, пока кулак не постучит о входную дверь. Но к месту приклеивает: не отодрать ступней от асфальта. Она — мелкий кролик перед огромной змеей, и как тот самый кролик убежать не может, зацепенев.       — Я думаю, ты из очень религиозной семьи. Таких сразу видно.       Его глаза обрамлены тонкой сетью почти незаметных мимических морщинок, он улыбается, и они углубляются, рассыпаются по коже веером. Мужчина говорит, те, кто не забывают ни в одну минуту своего Бога, даже идут иначе.       — Допустим.       — И ты действительно веришь в Бога?       Чимин не задумывается. Она отвечает тут же:       — Конечно.       Потому что так ее учили.       Она – хорошая дочь, примерная, образцовая. Покладистая, прилежная, отзывчивая девочка, не обделенная при рождении ангельской красотой. Гордость отца, отдушина матери, опора и пример для младшей сестры. Она никогда не спрашивала, почему же должна верить, почитать, следовать каждому правилу и традиции. Вера – из души и обоснований не требует. Она есть, и сомнения в этом – грех и заблуждение.       Дорожка узкая, но хорошо протоптанная: шагай след в след и достигнешь финишной прямой в целости и сохранности.       — Ты не кажешься настолько глупой, чтобы вестись на это, как все остальные.       Чимин хмурится. Ее тонкие брови сводятся к переносице в непонимании, складывается вертикальная морщинка в непринятии сказанного. Неясным остается то, чего от нее хотят, но, так или иначе, она старается оставаться вежливой, потому что так учили. Потому что «прощай невежественным их невежество». Потому что «будь милосердна».       — О чем ты? В вере нет совершенно ничего глупого.       — Ты ошибаешься.       Она улыбается, словно услышала что-то нелепое:       — Бог с тобой.       — Бога нет, милая.       Человек перед ней – несчастный; заблудившаяся в своих потемках душа. Тьма есть в каждом сердце, и она — от лукавого. Бог же наставляет нас на светлый путь. Перед ней мужчина, свернувший на сомнительную тропу, ведущую не в том направлении. Сбившийся с пути бедолага.       — Ты не прав, но не я должна буду судить тебя.       Она советует искренне:       — Помолись о прощении.       Она говорит:       — Бог слышит каждого, Бог милосерден к людям, даже если они провинились.       Чимин постится в пост, молится к месту, не помышляет о плохом, просит прощения за грехи, которые не совершала. Она просит на коленях у постели: «Господи, храни отца моего, потому что он работает честно всю свою жизнь и заботится о нас». Она шепчет в сложенные ладонями друг к другу руки: «Береги мать мою, она стара, слаба и часто болеет». Ее нежные локти упираются в жесткое стеганое покрывало: «Оберегай сестру мою от искушений и опасностей, ведь она еще так мала». Она благоговейно заканчивает: «Аминь». И на последнем святом звуке язык ее липнет к небу, кончик аккуратно касается передних зубов с внутренней стороны. Ее глаза остаются закрыты, но все вокруг замирает; останавливается даже собственное дыхание.       — И почему же Бог есть, по-твоему?       — Вера не требует доказательств. Вера незыблема и идет от сердца.       — Это не твои слова.       Отец верит тому, что Чимин задержалась в школе, помогая отстающей однокласснице с учебой. Вместо нравоучительной речи, недовольностью колкого взгляда, она получает легкое поглаживание по волосам и довольную улыбку. Пока Чимин рассказывает сказку, не репетированную по дороге, она не держит за спиной скрещенные пальцы, не отводит взгляд и не чувствует нервозности. Ничто не идет против, ничего не застревает в ее горле комом, не давая произносить ложь. Говорит уверенно и смотрит в глаза. Чимин врет впервые. И за это ее хвалят. Чимин не чувствует ничего из того, что должно преследовать человека, совершившего грех. Небо не раскалывается грозой, и совершенный Бог ее не карает. Не видит ли он ее плутовства или все это было им и задумано, как верный ход и движение, но Чимин ест с аппетитом, спит со сладостью, просыпается живой и здоровой.       — Почему ты не куришь?       Она думает, ее здесь поджидали все это время. Подловили, поймали и снова вытягивают на неясный, невнятный разговор. Мужчина на том же месте, опирается спиной о кору дерева, держит руки в карманах легкой куртки. Его сигарета тлеет во рту; она сдвигается в сторону, когда он выдыхает дым. Ей кажется, за каждым словом этого человека есть что-то большее. И Чимин испытывает любопытство узнать.       — Это плохо.       — Так говорит твой отец? — мужчина поднимает левую руку, чтобы забрать в нее сигарету, стряхнуть пепел, продолжить, четче разделяя звуки, — что еще он говорит?       Он выглядит раздосадованным, будто ему сказали что-то крайне неприятное. Чимин чувствует подкатывающую широкой волной вину. Смутно подобное возникает тогда, когда она, стоя перед учителем, выдает в корне неверный ответ или произносит перед лицами родителей совсем не те слова вечерней молитвы.       — Мой отец желает мне лучшего.       — Я хочу, чтобы ты научилась говорить то, что думаешь именно ты.       — Хэй.       Чимин, оборачиваясь, не удивляется. Мужчина вытягивает руку с открытой полупустой пачкой:       — Не будешь?       Она объясняет, от того, что он поджидает ее снова и снова здесь, у этого дерева, и от того, что предлагает угостить ее, не утомляясь после очередного отказа, она не изменится ни на йоту. Мужчина улыбается. Кивает. Он вытаскивает одну себе прежде, чем заговорить.       — Что есть тьма?       Чимин смотрит за широкую спину; еще густая крона сгущает тени под собой. Ветер резвится, и Чимин поднимает воротник пальто, опасаясь за слабое горло.       — Ты наверняка сам знаешь.       Она наклоняет голову к правому плечу, когда человек кивает, с щелчком стряхивая первый пепел.       — Смелее. Мне просто интересно услышать это от тебя.       Чимин говорит:       — Тьма — всегда от зла. Ночь — время плутовства, а черный от лукавого.       — Ты ведь знаешь, что именно свет создает тень? Ее самой по себе как таковой не существует.       Он улыбается:       — И почему, если черный — синоним плохого, то священники носят его?       Ее рот, вероятно, зашивается с каждым его словом накрепко. Чимин не находится в ответе.       — Что думаешь ты?       Ее ноги делают шаг в его сторону. Она останавливается и молчит еще половину его сигареты.       — Есть вопросы, на которые я не знаю ответов.       Чимин говорит, иногда она не понимает чего-то в силу своей несмышленности, потом в силу же доверительности спрашивает об этом у матери или отца.       — Но мне не отвечают.       Мужчина поясняет:       — Потому что они и сами не знают.       В его понимании люди преклоняются слепо и живут в заблуждении. Кто-то написал святое писание, кто-то переписал его снова, кто-то перевел его на чужой язык. И ошибка закладывалась за ошибкой в фундамент. И башня рухнула. Если Бог и был, то слов его люди никогда не смогут понять правильно.       — Если Бог и был, — повторяет он. — Но ваши святые книги — только чьи-то сказки, потому что созданы были человеком.       Когда Чимин пытается оспорить его, назвав несведущим, он заверяет, что знает религию достаточно хорошо, чтобы за правдивость своих слов отвечать своей же головой.       — Это не исключает твоей безрассудности.       Он говорит:       — Но я верю в тебя, милая.       Говорит, голова ее — поистине светлая. В ней брезжит рассвет сознания. Она способна дойти до правды.       — Но при условии, что ты начнешь думать.       После того, как Чимин молится перед постелью, она ложится головой на подушку, укрывается одеялом. Мать заходит поцеловать ее в лоб на сон грядущий. Когда ее лицо наклоняется, темные, чуть вьющиеся волосы щекочут щеки. Чимин вдыхает теплый запах меда и ягодного мыла.       — Все ли мужчины опасны?       Ее глаза на секунду округляются. И вместо того, чтобы выйти из комнаты, она садится на край постели, складывая сухие руки на коленях.       — Почему ты спрашиваешь?       — Мне любопытно, — Чимин вытаскивает из-под одеяла руку, чтобы положить ее на материнскую. — Священники хорошие, наш отец хороший, учитель математики тоже хороший. Так почему следует их бояться?       Она немного улыбается, и это одна из тех улыбок, что Чимин не нравятся. Так улыбаются детям, которые не понимают простых вещей и говорят глупости.       — В том-то и дело, что в первую очередь они не мужчины. Они служители Бога, они отцы, они учителя.       — То есть любого человека, о котором ты не знаешь, кем он работает или является в жизни, можно сразу отнести к плохому?       Мать вздыхает:       — Ты задаешь вопросы, которые тебе не по возрасту.       Она говорит: «Не заставляй меня переживать за тебя». Она говорит: «Засыпай, солнце, просто засыпай».       Мужчина выдыхает вместе с дымом:       — Не хочешь хотя бы сделать одну затяжку?       Чимин смеется и качает головой. Она даже не пытается пройти мимо, замедляясь у знакомого дерева. Замечая привычный силуэт, подходит.       — Я предлагаю сыграть тебе в одну игру. Что-то вроде блиц-опроса.       Его лицо плавное в чертах, лишенное жесткости и твердой рельефности. Мягкий овал, приподнятый кончик носа. Чимин заглядывает в серьезные, сознательные глаза, не лишенные и не прячущие неподдельной симпатии к той, кого они отражают очерком в зрачках.       — Я буду говорить тебе слово, ты в ответ — ассоциацию, — когда Чимин спрашивает, в чем же подвох, он продолжает, — загвоздка в том, что я хочу слышать только те ответы, которые принадлежат исключительно тебе.       Он говорит прежде, чем подносит сигарету ко рту снова:       — Поэтому тебе потребуется время, чтобы ответить. Если ты выпалишь слово, я буду считать, что оно — не твое.       Чимин соглашается спустя несколько секунд.       — Что такое блага?       Чимин сглатывает «блаженство». Созвучное, синонимичное, привычное в обороте. Отмахивается от Рая.       — Нечто хорошее? — она хмурится, — или приятное? Я не знаю.       Мужчина подсказывает:       — Они реальны? — и Чимин вторит «не знаю». За щиколотки цепляется растерянность, оплетает по кругу и ползет вверх. — Благо ли иметь возможность согреться в собственном доме?       Доехать до любой точки в скорые сроки с определенным комфортом. Позволить себе выбор продукта вследствие реального разнообразия. Связаться в секунду с любым человеком в любой точке мира. Получить любые знания без особых усилий.       — Это наживное, — говорит Чимин.       — И наживное в этой жизни, — добавляет он. — Катастрофа?       — Трагедия, — отвечает она. — Или стечение обстоятельств.       Но никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах это — не кара с неба. Самолет никогда не будет полон всеми до единого грешниками. Невинные души умирают по случайности и неосторожности. Или по халатности заведующего миром.       — Славно, — он складывает руки на груди. — Что насчет боли?       Страдание во имя очищения. Иисус страдал, страдают ему вслед, ему же уподобляясь, люди. Самобичевание, достижение просвещения, искупление грехов. Боль как наказание свыше, как расплата за грех, как отмучивание шанса на солнечное место там, в загробном.       — Слезы, — мужчина сщуривает глаза, — отчаяние. Страдание.       — Страдание? — переспрашивает он.       — Не во имя чего-то, — поправляется она.       — Боль справедлива?—Чимин тупится, выдыхает воздух и теряется. — Как вы называете детей до семи лет?       — Ангелами, — хмурится она.       — Могут ли ангелы страдать справедливо?       Те дети, что по какой-то случайности рождаются с патологиями. Те, что борятся за свою жизнь, выгрызая ее, каждый божий день.       — Нет.       Мужчина кивает, туша носком ботинка сигарету. Он говорит: «Очень славно». Он говорит: «Тебе знакомо беспокойство?»       И Чимин отвечает спустя полминуты:       — Это то, что я вызываю у родителей все больше.       Их беспокоят ее вопросы не к месту. Волнует то, что она не позволяет заглянуть в собственную голову. Дети откровенны, но Чимин перестает быть ребенком. И мужчина спрашивает:       — Как ты отнесешься, если я сейчас возьму тебя за руку?       Его ладони спрятаны за скрещенными руками. Он не двигается в ее сторону, только выгибает бровь и подбрасывает дров в костер мыслей.       — Никак, — она пожимает плечами, — мне не будет неприятно.       Не станет страшно. Это не воспримется неправильным, плохим или порочным.       — Ответь мне, кто ты сама?       Он говорит:       — Я точно не зря в тебя верю.       — Хочешь знать, что будет дальше? — мужчина поджигает сигарету; колесико зажигалки чиркает тяжело, огонек окрашивает кожу в оранжевый. Мужчина выдыхает дым и продолжает только после этого. — Я знаю, что произойдет между тобой и отцом в ближайшее время. Я могу даже поспорить с тобой.       — Поспорить на что?       — Ты выкуришь сигарету до самого фильтра, если я окажусь прав, — сущая мелочь, говорит он. — Идет?       Мужчина смотрит в упор, и взгляд его заставляет напрячься.       — Но если выиграю я?       — Мне нравится твой азарт и любопытство, но, милая, ты не выиграешь.       — И все же?       — Все, что пожелаешь.       Чимин не задумывается. Она на поводу не идет, а бежит буквально.       — Идет.       Мужчина улыбается. На секунду ей мерещится, что ее действиями сейчас совершается какая-то ошибка, что все это – совсем не то, чего хотел бы для нее отец.       — Он заставит тебя сделать то, что ты делать совершенно не захочешь. Он не спросит твоего согласия. Поставит перед фактом.       Отец говорит за ужином:       — Чимин, я думаю, ты уже давно в том возрасте, когда пора дать обет целомудрия. Ты ведь знаешь, как это важно.       Он говорит с искренней, неподдельной верой и уверенностью в своей правде:       — Только так мы можем быть уверены в том, что ты останешься чиста перед Господом.       У Чимин не рушится мир, не ломаются замки и не подкатывают слезы обиды к горлу. Она, по большому счету, знала, что это скорее всего произойдет. Может, молись она усерднее, Бог бы оградил ее от этого. Возможно, если бы она просила прощения за свою ложь, то Бог бы ее не наказывал сейчас.Она не отвечает, не уточняет. За нее действительно решили. Ее поставили перед фактом; Чимин проиграла. Она тупит взгляд в тарелку перед собой. Напоминает себе усердно: не перечить родителям. Не начинать ссор.       Чимин впервые не молится перед сном, но спит все равно крепко и спокойно. Она думает, что-то, в действительности, не так, как она считала.       — Кто ты, черт возьми, такой?       Чимин подходит к тому же месту и говорит это, не вглядываясь в тень. Она, откровенно, злится. Ее топит раздражение, недовольство, досада, злость. Она не хочет слушать ни одного слова о том, что это правильно и так надо.       — Неужели ты начала ругаться теперь? — мужчина смеется.       — Отвечай, — ее руки сжимаются в кулаки. Ногти впиваются в мясо ладоней. Его смех хриплый, суховатый, тихий. И Чимин внезапно это – нравится. Она слышит искренность, которая ее подкупает.       — Меня зовут Ким Намджун.       Он протягивает в сторону Чимин пачку сигарет с зажигалкой. Подмигивает:       — Кажется, я выиграл.       Она молча достает сигарету, прикуривает со второй попытки, потому что палец неумело соскальзывает с колесика. Затягивается несмело и боязливо, и Намджун смеется снова. Приступом душит кашель, горечь пробирает и дерет, но Чимин упрямо пробует опять. Потому что таковы были условия.       — Вдыхай медленнее, — советует он.       — Отец прибьет меня, если узнает.       Они молчат секунд десять, но Намджун все же отвечает:       — Нет, он не сможет.       Чимин говорит, все нахрен идет не так, как должно было идти. У нее была непоколебимая вера, но теперь ее нет. И дело, возможно, даже не в религии и не в Боге. Чимин, как любой ребенок, верила родителям и тому, что они говорят. Но сейчас ее тыкают носом в сухие факты и это чертовски тяжело воспринимать после долгих лет мягкой теплой иллюзии.       — Ты знал наперед.       Он кивает, повторяет:       — Я знал наперед.       — Почему это так отвратительно?       — Потому что ты начинаешь понимать, что он не прав. Потому что ты начинаешь замечать, что он указывает тебе там, где не имеет права указывать, — Чимин продолжает молчать, куря медленно и рассматривая светлый дым, ею созданный. — Знаешь, на что похожа вся эта ересь? — она выгибает бровь, мол, слушаю. — На педофилию.       — Потому что?       — Потому что какого черта отец лезет к тебе в трусы. Фигурально выражаясь, надеюсь. Мне кажется, взрослого мужчину не должно ебать, что у его дочери между ног.       Чимин кивает задумчиво.Подмечает, Намджун позволяет себе говорить прямолинейнее. Намджун отвечает, что в злости Чимин ведет себя раскованнее.       Чимин распускает волосы, подходя к Намджуну. Тот известным жестом предлагает сигарету, и она, решившись, стреляет. Поднося огонек зажигалки к ее лицу, он спрашивает:       — Сделаешь так, как я скажу?       — С чего бы? — выходит шепеляво из-за фильтра во рту. Аккуратно затягивается. Намджун мимо делом вставляет о том, что выглядит это очаровательно. — Забавно, — поправляет Чимин. — Неумело и от того забавно.       — Ты доверяешь мне, — отвечает Намджун. — Или, может, потому, что мы с тобой по одну сторону.       — Кто тебе такое сказал? — Намджун со смешком стряхивает пепел с ее сигареты, когда она, хмурясь, не может справиться самостоятельно.       — Я в любом случае по твое плечо, потому что я — на обеих сторонах.       Намджун говорит, он носит крестик. Нательный, не снимая. Говорит, в церковь ходит. И тексты эти едва ли не наизусть знает все.       И тогда Чимин встает рядом с ним. Бок о бок. Она продолжает молчать, но молчание это — ожидание следующих слов.       — Ты когда-нибудь открывала глаза, когда молишься в кругу семьи? А в церкви?       Чимин думает, этот человек – совсем не запутавшийся в себе. Он осознанно идет другим путем. Улыбается диковато и будто бы опасно. Вот только опасность эта кроется в его рту, в самих словах, им произносимых. Когда Намджун говорит – в глаза самые смотрит, и голос такой особенно проникновенный и проникающий в сознание: невозможно не слушать. Чимин говорит, он сколько угодно может говорить о том, что верующий, но, по факту, останется не божьим человеком.       — Приходи в церковь в воскресенье. И когда все закроют глаза, ты должна продолжать смотреть. Найди меня.       В церквях всегда полумрак. Здесь пахнет сладким воском, пылью и сухим деревом. Ей нравятся дрожащие огни свечей, блеск иконных рам, эхо, разносящее каждое слово и шепот в воздухе объемным звуком. Чимин убеждает себя, ничего не будет, если она откроет глаза прямо сейчас. Никто и никогда не говорил, что этого делать нельзя. Они все равно не заметят.       Она оглядывается вокруг, как преступник озирается, заметая следы. Она ищет глазами Намджуна. И тот смотрит точно на нее, улыбается поощряюще. Это бесовской задор, воспринимаемый детской шалостью. Намджун там, у противоположной стены, в черном и длинном, выглядит так, как должен выглядеть сатана в храме Господа.       Чимин думает, она совершила огромный грех, когда посмотрела в глаза этого человека.       Она думает, ровно сейчас ставится точка, после которой невозможно будет вернуться к началу. Намджун ей подмигивает.       — Все совсем не так, как ты представляла себе, Чимин.       Намджун продолжает дожидаться ее, предлагать покурить, Чимин — останавливаться, угощаться сигаретой-второй. Дома ей верят так слепо и безоговорочно, что тянет хохотать. Когда наказание за преступление не приходит, не достигает и не обрушается, всесилие начинает пьянить. Порой ее буквально разрывает от желания рассмеяться в лицо отцу и сказать, как все есть на самом деле. Раскрыть карты, вздернуть подбородком, махнуть хвостом. Чимин говорит об этом Намджуну, и тот просит ее подождать.       — Еще слишком рано.       Чимин говорит, она задолбалась играть правильную. Говорит, что, кажется, никогда действительно не верила на полном серьезе.       — Я словно была слепой все это время.       Намджун рассказывает ей об Абраксасе, рассказывает про «Забавную библию» Лео Таксиля и переворачивает с ног на голову истории о змее-искусителе и каиновой печати.       — Никто не знает, есть ли Бог. Но даже если ты в него веришь, то этот старик совершенно не милосерден.       Намджун говорит, от этого ему больше по душе очеловеченные порочные боги греков. Не человек по подобию божьему, но боги по подобию людскому.       — Он жесток и всегда таким был. Слова, которые ты слышишь от людей, – всего лишь их иллюзии. Потому что им хочется верить в то, что их ждет лучшее.       Он говорит:       — Потому что никто не хочет страдать напрасно.       Намджун говорит, не стоит верить людям в рясах и речам о том, как они чисты и невинны. Чимин смеется, вспоминая то первое воскресенье, когда узнала, кем Намджун является. Церковь гниет изнутри так же, как и червивое яблоко.       Он говорит:       — Уже завтра.       И Чимин кивает. Потому что да, завтра.       — Ты очень быстро изменилась, — ей кажется, будто он черту подводит. Прямо здесь, у их ног. Выводит метафизическое «итог» и фильтрует осадок.       — Потому что, кажется, я была такой всегда, — у Чимин с десяток новых жестов. Непривычных, живых, колких и пряных на вкус. Она начинает улыбаться по-лисьи коварно, глаза щурит не слеповато, а остерегающе. Чимин к себе приценилась, и оценка оказалась высокой. Она становится к Намджуну вплотную, сигареты стреляет без разрешения и прикуривает от чужой. Чем сильнее она отпускает себя, тем меньше расстояния остается между ними. — Нравлюсь?       — Не представляешь, насколько.       Чимин говорит, ее новоявленная наглость – последствия резко образовавшейся свободы и намджунового влияния. Она говорит:       — Я не веду себя так в доме, потому что ты просил не устраивать дешевого цирка.       Она добавляет:       — Но я веду себя так перед тобой, потому что ты за меня такую ответственен. Потому что человек в ответе за тех, кого приручил.       Намджун парирует:       — Тебя такую приручить нельзя. Теперь ты скорее одичала.       Он смеется, называя ее самодостаточной кошкой, когда она лезет погреть руки в карманы его пальто.       Ее так сильно пошатнуло, боже.       — Мужчины действительно опасны, отец был прав, — шутит она. Беспардонность завлекла, прямолинейность до грубости, которой, казалось, раньше не было совершенно, стала явной, броской, главенствующей. Намджун говорит, это нормально, чем жестче границы, из которых человек выбирается, тем сильнее он уходит в противоположность впоследствии.       Когда Чимин стоит в белом платье перед распятием в церкви, она хочет блевать. Ее тянет развернуться и рассказать каждому здесь, насколько они слепы. Думает, хорошее бы вышло шоу. Чимин смотрит ровно в глаза человека перед собой. Совершенно серьезно и абсолютно неправильно для данной ситуации. И в бликах от свечей в ее глазах искрится задорность, они смеются, чуть щурятся. Потому что между ними слишком напряженно, близко и тайно. Не так, как должно быть в церкви. И совсем не так, как должно быть в момент, когда дается обет целомудрия. Но никто, надо же, не замечает. По правое плечо стоит отец, держит ее под руку и, кажется, радуется происходящему так, словно в его жизни ничего лучше не происходило. В длинной рясе и с белым воротничком Намджун — самая лучшая насмешка в сторону всего этого праздничного фарса.       Чимин произносит слова обета четко, с расстановкой. Намджун каждое — ловит. На его лице читается неприличное удовольствие от происходящего, и Чимин тонко тянет в усмешке сторону губ.       — Намджун?       Он стоит на заднем дворе церкви, сняв и где-то оставив вычурную церемониальную одежду. Конечно же, курит. Чимин признается, что ему чертовски все это идет.       — Дай-ка и мне.       — А как же отец? Он ждет тебя в машине, — Намджун все равно протягивает сигарету, поджигает ее, когда Чимин зажимает фильтр между губ.       — Смешно. Не хочу даже думать обо всем этом дерьме.       — А тебе, между прочим, идет это платье.       Она морщит нос:       — Делаешь второсортные комплименты?       — А когда ты начала во всем этом так хорошо разбираться? — Намджун выгибает бровь, затягиваясь.       — Возможно, я никогда и не молилась настолько усердно, чтобы не оставалось времени на подобные вещи. А может, успела узнать все за то время, что общаюсь с тобой, читая книги вместо вечерних молитв. Кто знает, — Чимин пожимает плечами и тушит окурок, вдавливая его подошвой светлых туфель в плешивую жухлой травой землю.       — Заигрываешь теперь?       Она вворачивает:       — Я думала, ты кончишь прямо там.       — Это было довольно приятным зрелищем, если ты об этом.       Чимин молчит. Ждет, пока он докурит.       — Джун, я хочу кое-что попробовать.       Намджун спрашивает, что именно, когда набрасывает на ее голые плечи свою куртку. Осенний ветер неприятно холодный.