***
Теперь, среди саднящих сердце изуродованных форм, Алексей мог вдоволь рассматривать своё отражение везде, куда ни падал его взгляд. Лишь в первый момент его чувства сострясло негодование, а разум опалил ужас: очень скоро осталась только недоумевающая боль — порой острая и невыносимая, но чаще бессильная, тупая. Негде было укрыться душе верного слуги престола, соучастника всех его галантных, изящных злодейств. Ни одного уголка забвения и покоя не оставалось ей. Везде и всюду видел Алексей парадный лоск, обернувшийся мрачностью зверства, горделивую величавость, ставшую животной лютостью, монументальность, превратившуюся в чудовищность. Легконогие и нежнорукие образы не сознающего себя зловластия оборотились химерами, покрывавший их шёлк невинности слез, как маскарадное одеяние, а невесомая пудра легкомыслия осела пылью. Все заслуги и достижения Алексея, все его радости и восторги, запечатлённые в твёрдом белом камне, показали оскаленные пасти, кровожадные когти, и взвыли будто бы разом, легко надломив гладкую, безупречную скорлупу — хоть и молчали они, хоть и безмолвно было их обращение, немо, как только может быть нем тяжелейший укор. Несчастный любил украшавшие его сад статуи, потому что они ласкали взор государей — теперь вместо нимф и героев он видел уродливых бестий. Он кидался в дом, устремляя молящие и вопрошающие глаза на отделанные мрамором стены, много лет стерёгшие его покой — и находил облицовку треснувшей по прожилкам, крошащейся, распадающейся. Отчаянно обращал Алексей взгляд к небу на потолке — ведь подарок императора Павла был целым миром, в котором имелось даже своё небо. Потемневшим и неприветливым глядело теперь оно. Весёлый сонм богинь и богов исчез — или его скрыли тучи. Остался лишь один хмурый амур — когда-то он держал кружевную карнавальную маску, теперь отбросил её, и она застыла в полёте. Алексей мог бы смириться со всей этой страшной, как наваждение, истиной. Он мог бы принять бестий вместо воинов и нимф, простил бы камень, не желающий быть крепким, ужился бы с безразличным небом. Терзал бы себя, подолгу глядя в зеркало на лицо, которое нельзя назвать лицом. Не знал ли Алексей всегда в глубине души, что он — чудовище? Что всю роскошь прекрасного дома-дворца заслужил за зверства и скотства? Да, он был коварным трусливым волком, рабски послушным псом, беснующейся обезьяной, угрюмым и выносливым волом, похотливой лисицей, неукротимым в ярости медведем, — а когда его касался отсвет сияния государя и ложился вокруг его головы ореолом, казался даже львом. На многих зверей разом походил Алексей — а значит, кем же он был, как не чудищем, химерой? Он знал, что виноват перед государем Павлом. Он знал, что виноват перед государем Александром. Он извратил их намерения. Он воплотил их добрые помыслы в кошмар. От правды не сбежать: он не сумел быть безупречным слугой. Он и отныне никогда не сможет служить их светлым образам, как надо. Только светлых государевых образов в усадьбе тоже не осталось.***
Тернии в саду Алексея больше не множились, но и бутоны засохли. Однако, засохшие, они не осыпа́лись. Даже оторвать их от стеблей стало нельзя. Когда он увидел, что они высохли, он начал ждать своей смерти. Когда понял их прочность, перестал. В жутком саду ему делалось тоскливо — и он спешил укрыться в доме; в страшном доме ему сразу становилось горько — и он искал убежище в саду… Здесь он угрюмо бродил между деревьями — некогда стройными и живыми, а ныне искривлёнными, почерневшими как от огня. Плохо укрытые корявыми ветвями ажурные беседки — дань памяти благодетелям — больше не выглядели колыбелями лёгкого досуга. Железные орлы на их крышах утратили величавую осанку, головы птиц запрокинулись, клювы раскрылись в яростном беззвучном вопле. Крылья орлов были срезаны. Железная кровь сочилась из ран и струилась по крышам, перетекая в вензеля на решётках. Они были единственными птицами во всём саду. Алексей миновал мрачные сооружения извилистыми тропками, по которым так любил гулять Александр. Неотвратимо сталкивался он на них с образами, таящими обвинения страшнее, и тогда ему казалось, что теперь кровью истекает его собственное сердце. На месте статного римского легионера скалило клыки покрытое кудлатой шерстью страшилище — морда льва, бараньи рога, на тонких козлиных ногах вместо копыт — мощные когти, вместо пальцев рук — копыта… только торс почти человечий. Чудовищно, нелепо сочетались в его облике хищные и травоядные черты — не воплощённая ли это мечта о смешивании воина и землепашца? Вот он, памятник военным поселениям! Уродливой, звероподобной горгоне уступила пьедестал быстроногая Диана — только не змеи роились у неё на голове, а щетинились наконечниками стрелы. Вечная спутница богини — лань — оказалась в когтях неуклюжих медвежьих лап чудища. Много ещё скульптур теснилось подле этих — все они обратились в каменных чудовищ. Ревущие в бессильной ярости, нападающие, мрачно затаившиеся, изнурённо согбенные — они застыли каждое на пике своей боли, своей муки. Невдали от них — да что там, близко, так близко, что нельзя было успеть о них забыть — стоял на высоком постаменте бюст того, кому Алексей был обязан великой любовью и великой скорбью — государя Павла. Всю муку каменных чудовищ превосходила мука Алексея, когда он, пылая сожалением и отчаянием, всматривался в него — и слёзы не могли ни погасить этого пламени, ни сгладить хотя бы на секунду пугающих черт мутной пеленой. Бес ли это, чёрт ли это? Он никогда не слыхал о таких чертях. Чудище ли из нездешних мифов? Никому нет нужды придумывать такое чудище. Чем заслужил такой облик тот, кого Алексей почитал больше, чем небесным созданием? В чём вина того, кто был всегда и во всём прав? Того, был всегда и во всём прям и так зорко увидел, что Алексей «без лести предан»? Редкий государь так проникает в душу подданного, что дарует ему девиз — и Алексей, пылко ценя это, высек знаменательные слова на фронтоне пожалованного дома. Только теперь там зияло просто: «БЕЗ ЛЕСТИ». И всё же, несмотря на горькую перемену, Алексей мог долго стоять у этого бюста. Когда было невмоготу смотреть, он садился у постамента и тихо, кротко обнимал его. Прижимаясь щекой к холодному камню, чувствуя его холод беспрерывно — здесь ничего нельзя было согреть теплом тела — он иногда проваливался в дрёму. Боль воспоминаний пощипывала душу Алексея, когда он выплывал из забытия, но он мог это вынести. Ведь памятник Павлу, с его искажёнными до неузнаваемости чертами, был не самым сокрушающим изваянием в саду. У монумента Александру и вовсе не было лица. Как сиял этот монумент великолепием в былую пору, пока не утратил светлого очарования, грациозной прелести! Целая скульптурная композиция была призвана обрамлять его благолепие: бюст императора держали Вера, Надежда и Милосердие — извечные спутницы принца в его сказках. С почтительностью, для которой не существует слов, с обожанием, которое уже не назвать обожанием, взирал на доброе лицо Александра воин, склонивший колено у подножия монумента. Он глядел глазами Алексея, улыбался губами Алексея и опирался на щит с его гербом. Теперь же вокруг безликого бюста бесновались фурии — со свешенными изо ртов языками, с крыльями летучих мышей. Они не касались бюста — его на вытянутых руках, как Атлант — Землю, держал тот, в ком теперь было не узнать воина. Казалось, крылья фурий бьют его по глазам. И как ни были страшны и отвратительны фурии, как ни было полно и жертвенно его обожание, он был уродливее их. Подходя к некогда дорогому, некогда прекрасному монументу — на дрожащих, согбенных, непослушных ногах — Алексей, не в силах выдержать горе, падал на колени. И тогда, закрывший лицо ладонями, он будто тоже становился безликим. В усадьбе Алексея была своя церковь. Теперь он боялся того, что может в ней увидеть. Он зарёкся переступать её порог.***
Возвращаясь домой из сада или спускаясь на первый этаж после тяжёлого беспокойного сна, Алексей часто приходил в чувство только возле камина. В камине, расположенном у дальней от двери стены вестибюля, непрестанно, но беззвучно горели дрова, которые никто не подкладывал. Раньше камин был декоративным. Пламя бросало отсветы на барельефы — когда-то на них танцевали и резвились музы, пастушки, сатиры. У Алексея они всегда вызывали только безразличие. Как же горячо теперь он желал, чтобы они вернулись. Античные девы обратились гарпиями. Баранорогие сатиры потеряли игривый облик служителей натуры и обрели черты злых демонов — могучих, зловещих, — то разъярённых, то страждущих, мятущихся. Барельеф сделался горельефом. Фигуры стали более крупными, более выпуклыми — будто нечеловеческая мука, столь же ясная, сколь и непостижимая, выдавливала их из стены, толкала вовне — без цели, без смысла. Алексей знал, что ему суждено привыкнуть к ним, как и к предыдущим. Минуя анфиладу тёмных комнат, по стенам которых он скользил мрачным взглядом, осторожно, тихо открывал Алексей дверь в «синюю гостиную» — так осторожно, как делал это всегда. Благоговение не покидало его даже сейчас — ведь его душа полнилась страданием, а не отвращением. «Синей гостиной» называли в доме спальню Александра. Как много радостных, упоительных ночей провели здесь любовники! Ночей, слишком восторженных для неги, ночей, слишком счастливых, чтобы не казалось грубым само слово «счастье». Даже стены здесь были воплощённой ночью — спокойной и нежной, дабы забыл государь о дневных заботах, дабы был умиротворён или весел — только не думал о трудах. Россыпь золотых звёзд по синему полю — что может быть спокойнее для глаза и вместе с тем отраднее? Чёрными провалами зияли теперь звёзды. И всё же Алексею часто хотелось лечь на большую, богатую, синюю в тон кровать, чтобы забыться в воспоминаниях или даже уснуть. Но каждый раз он вспоминал, как теперь выглядит его тело, и отрекался осквернять им милое ложе. Алексей думал, что оно осквернило бы его даже сильнее, чем пыль, которой копилось на покрывале день ото дня больше… Скрепя сердце, ступал он в следующую комнату. Конечно, она тоже была комнатой Александра. Все комнаты здесь были комнатами Александра, как были комнатами Павла до него. Алексей ничего не хотел для себя, если это в той же степени не принадлежало им. Спальня государя была цвета ночи; эта же комнатка была цвета зари. Чтобы Александр, шествуя через неё, входил в новый день и новые заботы постепенно. И чтобы, быть может, улыбнулся придумке верного слуги… Теперь Алексей видел, что не зари это цвет, а цвет розы, которую государь так хотел добыть. Здесь стоял ещё один бюст Александра — не безликий, лишь обезображенный до того, что Алексей не мог подобрать этому названия. Он только понимал с бесконечным состраданием: государеву шею стянул тернистый стебель, а из государева рта показались две змеи, и обе кусают друг друга, и едят одна другую поедом. Алексей не оставался здесь надолго. Истинный алтарь его несчастья ждал его дальше. За пятью лестничными поворотами, за пятью притаившимися в них химерами, за пятью слоями драпировок и занавесей ждала главная пытка. Она могла бы быть казнью, но суждено ли умереть такому, как он? В зале, настолько большом, что толком его освещали лишь в праздники, тёмном и теперь, но одновременно таком светлом от истины, стояли два извания. Стояли так крепко, будто были здесь вечно, и будто вечность пробудут здесь. Стояли близко-близко. Так же близко, как стояли статуи Александра и Павла, место которых они заступили. Так близко, что ни на секунду нельзя было забыть, что это и есть они. Каждая из них, с ног до головы, вдоль и поперёк, спереди и сзади, в каждой мелкой детали, в каждой крупной детали, казалось даже, что и изнутри, с абсолютной точностью соответствовала тому, что видел Алексей в зеркале. Тому, кем он был сейчас. Тому, кем был на самом деле.***
Алексей уже не мог желать себе ложных утешений. Но ему было доступно одно правдивое. И каждый раз, когда он чувствовал, что его сердце готово разорваться, он прибегал к нему. Верно, что государь не добыл розу. Верно, как верно то, что сам Алексей ему в этом помешал. Но её тень, её отблеск, её отпечаток всегда был с ними — воплощённым в том чувстве, что никогда не покидало самого сокровенного места в груди Алексея. Чувстве истовом — как красота бутона розы, нежном — как её стебель. Многого бы стоило это утешение, если бы не несло ещё больше боли... Мраморные стены хранили и лелеяли его горе в сумраке, едва тронутом свечами. Но куда лучше преуспели в охране каменные трёхглавые псы, занявшие место каменных львов у тяжёлых исполинских ворот.