Ноты наших душ

      Мидория воровато оглядывается по сторонам, покрепче сжимает в руках футляр со скрипкой и тихонечко шагает по коридору. Вокруг тихо, только где-то в кабинетах раздаются тихие шорохи. Он прекрасно понимает, что занятия у всех уже закончились, и в здании музыкальной академии из учеников остались только те, кому ну очень сильно не хочется возвращаться домой, или кто хочет позаниматься музыкой еще немного. По правде сказать, таковых двое: это сам Мидория Изуку и еще один парень, который учится во втором курсе.       Изуку любит заниматься музыкой и думать о соулмейтах. И если за второе он очень стыдится (соулмейтов считают идиотской сказкой для детей, да и кто их ищет в наше-то время?), то музыка стала его маяком и отдушиной. Скрипка в его руках лежит удобно, смычок послушно скользит по струнам, не выдавливая, а легонько изливая из них чудесные звуки. Преподаватели хвалят его за отличные навыки и хороший слух, говорят, что у него талант, вот только сам Мидория своих талантов не признает и всячески отрицает их наличие. Он считает, что все это не более чем плоды его упорства и постоянных занятий, а способности и таланты тут вовсе не причём. Да и действительно, откуда взяться таким талантам у обычного парня, которого в школе называли… Не важно, как его называли. Половина из тех слов была просто обидной, а другая половина была мало того, что очень обидной, так еще и нецензурной.       Уловив в глубине коридора отголоски музыки, Изуку отвлекся от невеселых воспоминаний и поспешил пойти туда, откуда они раздавались.       Источник нашелся в аудитории, где стоял один из «экспонатов» этой академии — старенькое фортепиано производства Бехштейн. Преподаватели относятся к старичку очень трепетно, пылинки с него сдувают и не позволяют неумехам прикасаться даже к краешку его корпуса, что уж говорить о клавишах. По факту позволялось играть на нем только трем ученикам академии. И один из них был в аудитории прямо сейчас.       Дверь, к счастью Изуку, приоткрыта и из щелочки прекрасно виден как сам инструмент, так и сидящий за ним человек. Этого парня Мидория видит уже не раз. Он часто замечает его в этой самой аудитории, потому как они оба постоянно остаются после занятий. Возрастом примерно одинаковы, хотя по виду особо и не скажешь — пианист выглядит повыше Изуку и плечи его как будто бы шире, пусть под пиджаком и сложновато разглядеть. Внешность очень своеобразная: красно-белые волосы, гетерохромные глаза, шрам на четверть лица, бледная-бледная кожа, как будто он никогда на солнце не был. Многие говорят, что этот парень странный, но для Изуку это не имеет никакого значения. Многие творческие люди отличаются от обычных. В их головах ветер, вокруг них постоянный хаос и беспорядок. Они не от мира сего, и внешность далеко не то, о чем они беспокоятся в первую очередь.       Он знает, что этого парня зовут Тодороки Шото, этакая звезда всей музыкальной академии. Его отец крайне известен в киноиндустрии, и всем известно, что туда же он пытался затянуть и своего самого талантливого младшего сына. По этому поводу было много скандалов, в том числе и публичных (чего только стоил тот новостной ролик про то, как Шото прямо перед репортерами послал своего отца и назвал его больным ублюдком), но младший Тодороки все равно не поддавался своему отцу. Ему вопреки он поступил в музыкальную академию и не собирался ее бросать.       Со временем Изуку стал наблюдать за этим парнем намеренно. Не то чтобы он его как-то интересовал, просто его музыка… Она была особенной. Каждое его нажатие на клавиши фортепиано ощущалось так, будто он играет на струнах души самого слушателя. Настолько душевно, настолько мягко, настолько проникновенно. Услышав впервые «Яркую надежду» Кая Энгеля в его исполнении, Мидория завороженно застыл прямо посреди коридора. Мягкие переливы мелодии сковали все тело, отказывались отпускать. Да ему и самому уходить перехотелось. Слишком сильными были чувства. Настолько сильными, что Изуку тогда даже неожиданно для самого себя всхлипнул и испуганно зажал себе нос и рот, чтобы не спугнуть талантливого музыканта.       Музыка доселе спокойная чуть меняется, в ней проступают тревожные, беспокойные нотки, и Изуку садится прямо на пол под дверью аудитории и непроизвольно комкает в кулаке толстовку на груди. Сыгранные на клавишах старенького Бехштейна ноты словно проникают внутрь, подергивают за внутренние струны, заставляют волноваться так же, как волнуется музыка. И это… чертовки приятно. Приятно каждый раз.       Мидория всегда будет помнить первую вводную лекцию своего куратора. Куратором его была женщина такая же старенькая, как-то самое плачущее сейчас в аудитории за его спиной фортепиано, но очень добрая и умная. Она говорила медленно, с чувством, и играла на скрипке точно так же, и, как и ее музыка, в душу юного Мидории запали ее слова.       Музыка, в некотором роде, уникальный способ самовыражения. Когда живопись обращается сначала к человеческим глазам, песни — к ушам, а литература — к разуму, простая инструментальная музыка обращается напрямую к душе человека, к самому его сердцу. Музыкант, не говоря ни слова, передает свои эмоции и чувства с помощью, казалось бы, набора бессмысленных звуков. Но делает это, зачастую, наиболее эффективно.       Музыка может передать непередаваемое. То, что не смогут сказать мысленные образы. Она скажет больше, чем слова, и покажет то, что увидеть невозможно. И прямо сейчас Мидория чувствовал это как нельзя лучше. Лунная реприза. Все тот же Кай Энгель. Мелодия настигла своей кульминации и чуть стихла, но продолжилась. Чувственно до дрожи в коленках, до наворачивающихся слез на глазах.       Каждая нотка несет в себе частичку чувств музыканта, и от этого бросает в дрожь. Господи, что же чувствует сейчас сам Тодороки Шото? О чем думает? О чем мечтает? Что он хочет передать пустой тишине музыкальной академии через эту музыку? От чего хочет освободить свою душу? Или Мидория слишком идеализирует его образ?       Он не может дать ответа, слишком сильно его волнение, и все же аккуратно ставит свой футляр на пол и открывает его. Любимая, подаренная мамой скрипка уже привычно ложится в его руки. Она не такая дорогая, как фортепиано от Бехштейна, но для Изуку она дороже всего на свете. Следом он достает смычок и встает с пола.       «Лунная реприза» сменяется другой композицией, и Изуку искренне радуется тому, что это именно она. За те дни наблюдения он понял, что странноватой внешности парень играет только несколько определенных композиций. Что-то из классики, фортепианные композиции Энгеля и Людовико Эйнауди. И одна самая особенная композиция. Изуку долго искал ее композитора и ноты, а, когда нашел, не мог унять своей широкой улыбки еще несколько часов. Его руки немного дрожали, пока он разучивал партию для скрипки этой композиции, играл ее снова и снова, стараясь сыграть ее не просто безошибочно и красиво, а идеально, достойно игры самого Тодороки Шото.       «Тлеющие чувства». Макс Рихтер.       Руки снова чуть дрожат, словно в первый раз, когда он только-только взял скрипку в руки, но это быстро прошло. Мидория встал ровно, подхватил скрипку поудобнее и приложил смычок к ее струнам. Изуку внимательно прислушивается к фортепианной музыке и начинает свою партию.       Мгновение, и весь этаж академии наполняется тихой музыкой: звуки фортепиано льются спокойно, размеренно, сливаются с тихим пением скрипки, и они образуют вместе нечто чудесное, волнующее и чувственное. Изуку закрывает глаза и забывается в этих звуках музыкальных инструментов, что льются из глубин их сердец. Он не думает о нотах, не думает ни о чем. Перед его глазами четкий образ: парень с разномастными удивительно печальными глазами, чьи плечи опущены, а пальцы виртуозно порхают над клавишами фортепиано. Эта печаль в глазах цвета морской лазури и серого льда уже давно поселилась и в нем самом, перешла к нему из души музыканта вместе с музыкой. И, чтобы ответить хоть как-то, облегчить его ношу, Изуку поделится в ответ своими чувствами через скрипку.       Мидория не заметил, как звуки фортепиано вдруг стихли. Он продолжал играть и, к его стыду, он сбился и стал играть что-то совсем стороннее, но не менее красивое. Волнующие переливы скрипки скрыли от него тихие шаги и еле слышный скрип открывающейся двери. Он продолжал играть, и музыка все нарастала, и вдруг в какой-то момент оборвалась, продолжившись через долю секунды. Протяжное тихое пение скрипки стало печальным, отрывистым и в какой-то момент Мидория испуганно замер. Совсем рядом он услышал чужой вздох.       Изуку медленно опускает руку со смычком и поворачивается лицом к двери аудитории. На ее пороге стоит Тодороки Шото, и Мидория теряется, не знает, что сказать, что сделать. Про старшеклассника говорят, что он излишне хладнокровен и закрыт от окружающих, и эта аура холода чувствуется очень отчетливо, но у него ведь есть на то причины, верно?       — Ты…       — Прости, что помешал! — Изуку, недослушав парня, быстро кланяется и жмурит глаза. — Я не хотел тревожить тебя, но твоя музыка! Она слишком красивая и!.. Т-то есть, я не сдержался… ох, черт…       Он продолжает что-то лепетать и бормотать еще какое-то время, извиняясь, и лишь потом поднимает глаза. Тодороки не изменился в лице. Он был спокойным, слишком спокойным для того, кому помешали изливать свою душу в пустоту через клавиши фортепиано.       — Моя музыка красивая? — вдруг спрашивает Шото, и невозможно прочесть, что именно сквозит в его голосе.       — Да! — не задумываясь говорит Изуку, вскидывая голову. Нет смысла утаивать, не тогда, когда он сам себя и выдал. — Композиции Кая Энгеля и Олафура Арнольдса в твоем исполнении очень красивые, я заслушиваюсь каждый раз и не могу оторваться. Я все думал, что будет, если я присоединюсь, и… Всегда хотел сыграть с кем-нибудь дуэтом…       Взволнованное бормотание потонуло в непонятном лепете, и в конце концов Изуку смолк, ожидая вердикта. Разозлится ли он? Кто знает. Когда Шото сидел там, за фортепиано, он казался каким-то грустным, слишком ранимым и уязвимым. Идея вмешаться была очень рискованной, но Мидория решился, хотя и жалеет теперь об этом. Желая оправдать свой поступок хоть как-то, Изуку сделал глубокий вдох и продолжил. Если уж откровенничать, то до конца.       — Я наблюдал за тобой. Каждый день после занятий ты занимаешь эту аудиторию и безостановочно играешь. Чаще всего ты играешь «Лунную репризу» и «Яркую надежду», и я подумал… Нет, я… Мне показалось, что ты выглядел каким-то злым и… грустным. Точнее, не показалось. Ты играл так, будто тебе очень тяжело, и когда я слушал, то мне тоже было тяжело. И я решил, что, если поддержу тебя скрипкой, то, быть может, тебе станет хоть немного легче? Не знаю.       Какое-то время они стояли так, абсолютно безмолвно. Где-то хлопнула дверь и раздался звук позвякивающих ключей. Припозднившиеся преподаватели тоже стали собираться домой. Изуку рассматривал носки своих громадных красных кроссовок так, будто видел их впервые, и взволнованно сжимал гриф скрипки и смычок. На Тодороки он старался не смотреть — слишком страшно ему было. В какой-то момент его предплечье обхватила чужая ладонь и Изуку удивленно вскинул голову. Шото, не говоря ни слова, потянул его за собой в аудиторию и закрыл дверь. Затем он сел за фортепиано и положил руки на клавиши. Глубоко выдохнув и сосредоточившись, он заиграл, и Изуку просто не смог не узнать этот отрывок. Сыграв совсем немного, двухцветный остановился.       — Знаешь ее? — спросил он тоном, совсем не отличающимся от обычного. Мидория кивнул и крепче сжал смычок.       — «Не одинок» Арнольдса, — выпалил он быстро.       — Знаешь партию для скрипки?       — Да.       — Сыграешь со мной?       Тон отличался. Изуку готов был дать голову на отсечение, что в этот раз его голос прозвучал несколько по-иному. Он был более мягким? Уязвимым? Нет, не так, но что-то проскользнуло в обычно холодном монотонном голосе, что-то, что, как и музыка, заставило сердце Мидории сжаться. Вместо ответа он приготовился играть, и Тодороки понял его без слов.       Аудитория вновь наполнилась музыкой. Шото мягко нажимал на черно-белые клавиши, выжимая из музыкального инструмента чарующие звуки. Изуку лихорадочно вспоминал ноты и, уловив нужное место после долгого вступления, провел смычком по струнам. Скрипка запела в унисон с фортепиано, но на этот раз Мидория не позволил себе забыться в мелодии. Скосив глаза, он взглянул на лицо старшеклассника и вдруг наткнулся на направленный на него взгляд гетерохромных глаз. Музыка прервалась на секунду, но лишь для того, чтобы продолжиться дальше, тихонько нарастать и разгораться из пламени свечи в лесной пожар. Отголоски их музыки и чувств уносились далеко-далеко вверх, к небесам, и музыканты буквально чувствовали это. И это было странно, чувствовать, как между ними протягивается невидимая нить. Светлая, размытая, но она есть, и Изуку чувствует, как она дрожит. Он и сам дрожит.       Музыка стала стихать, и после тихого размеренного окончания смолкла сначала скрипка, а после и фортепиано. Веснушчатый облегченно выдохнул. Благо он не запорол свою партию, не то ему было бы бесконечно стыдно за себя.       — Как тебя зовут?       Мидория обернулся на неожиданный вопрос. Хотя, не такой уж он и неожиданный. Любой бы на месте Шото спросил это с самого начала, а не после сыгранной вместе композиции.       — Мидория Изуку.       — Тодороки Шото.       — Приятно познакомиться? — неуверенно выдал Изуку. Тодороки помолчал какое-то время, постукивая пальцами по клавишам инструмента, и снова подал голос.       — Сыграешь завтра со мной?       Мидория застыл в удивлении. И что же он еще мог ответить кроме…       — Конечно. Тодороки… кун. Можешь сыграть «Лунную репризу» еще раз? П-пожалуйста?       Вместо ответа Шото еле заметно усмехнулся и заиграл уже знакомую, но такую красивую мелодию. Изуку сел за первую парту. На этот раз музыка не душила, в ней не была слышна печаль. Она лилась легко и свободно, словно ветер, и освежала. Мидория подпер голову кулаком и вдруг заметил, что Тодороки все еще искоса поглядывает на него. Нет, не на него. На то, что между ними? Изуку гулко сглатывает из-за своей собственной догадки и прячет лицо в ладонях.       Этого не может быть.       Когда композиция закончилась, Мидория набрался смелости и тихо похлопал Тодороки. Честно, такая игра заслуживала больших оваций, но это все, на что он был способен сейчас.       — Мидория, — позвал его Шото, как только Изуку перестал хлопать.       — Да, Тодороки-кун?       — Ты сказал, что я выглядел грустным…       — Не бери это в голову, я просто говорил все, что думал, и наверняка наговорил много глу…       — Это правда.       Мидория смолк. По всему телу прошла мелкая дрожь, а живот неприятно заныл от волнения. Такое откровение… И как он может так легко об этом говорить?       — Мидория, — Шото сделал небольшую паузу и нажал случайно на одну клавишу, из-за чего фортепиано разразилось неуклюжим скрипучим звуком-стоном. — Спасибо.       Изуку улыбнулся чуть кривовато, но искренне, и кивнул.       Его куратор все время говорила, что музыка, в некотором роде, уникальный способ самовыражения. Когда живопись обращается сначала к человеческим глазам, песни — к ушам, а литература — к разуму, музыка обращается напрямую к душе человека, к самому его сердцу, затрагивает его внутренние струны. Музыкант, не говоря ни слова, передает свои эмоции и чувства с помощью, казалось бы, набора бессмысленных звуков. Но делает это, зачастую, наиболее эффективно. Музыка может передать непередаваемое. То, что не смогут сказать визуальные и мысленные образы. И прямо сейчас Мидория, в сердце которого хоть и звучала до сих пор тонкая трель тревоги, чувствовал это сейчас как нельзя лучше.       Еще тонкая, совсем непрочная, но видимая глазу нить тянется от его сердца к чужому, и то, как Шото странно поглядывает на него, дает понять, что он ее видит тоже.       — Сыграем еще? Знаешь «Белые облака» Эйнауди?       — К ней есть партия скрипки? — в голосе Тодороки потянуло немного недоверием.       — Вообще нет, но я написал ее сам. Попробуем?       И ненужные, неловкие слова вновь сменились музыкой.