Уфа своих не бросает

Приезд бывшего сокомандника - лучшее, что могло произойти за сезон? Приезд бывшего сокомандника - худшее, что могло произойти за сезон… Ваня вспоминает, как им огласили имя новенького на предматчевой тренировке, буквально просто напросто переехавшего из одного отеля в другой, и тут же оказавшегося в заявке на старт матча со своей же, уже бывшей, футбольной семьёй. Вспоминает робкую улыбку Дивеева и весь такой светлый, восторженный вид. Вспоминает, и хочет посильнее ударить Игоря в челюсть, желательно с такой силой, чтобы одновременно лишить его способности улыбаться и отправить обратно в Уфу. Тогда его бы не жгла кислотой ревность где-то в районе желудка при виде ладони Виктора Михайловича на точёной пояснице, не убивал бы, раз за разом возвращающийся, вгрызающийся в память чёрными кляксами, едва уловимый шёпот тренера “молодец, Игорь, зайди ко мне после игры”, не приходилось бы задерживать дыхание, прижимая ухо к двери тренерской, опасаясь, что он упустит что-то важное среди съедающего чёткость голосов шороха и оглушающего водопада собственной крови в ушах по ту сторону его реальности, состоящей из двух осколков - до аренды новенького и после. Смех Игоря топором ударяет в череп, разнося его на куски, и Ваня, кажется, пытается сломать дверную ручку, оказываясь на пороге тренерской. Быстро соскользнувшая с чужого колена рука бьёт по лицу пощёчиной, выбивает опору из-под ног, валит на пол, стирая кожу о плитку и за ее тонким слоем обнажая чёрное бездонное море ревности и неприязни. - Вань, ты что-то хотел? Что-то срочное? - Нет, извините, что помешал… Вероятно, ещё не придумали иного способа тянуть время, как медленно до пытки натягивать на себя носки. Ваня считает секунды, и покинувших раздевалку сокомандников, радуясь, что память так услужливо вовремя напомнила о привычке Дивеева торчать в душе до последнего. Носки мгновенно намокают, впитав воду с мокрого пола, холодя кожу, но решимость горит жарче неприятно скользнувшего по ахиллу холодка, сжигая неловкость тишины и обнажёнки оппонента. - Ты думаешь, приехал и сразу стал любимчиком? - Спина перед глазами не реагирует секунду, и плечи безразлично ловят град горячих капель. - Если я еще раз увижу тебя рядом с Виктором Михайловичем, я… - Увидишь. - Игорь оборачивается, облизывая языком мокрые губы и притворным (?) удивлением лицо армейца. - На поле, в раздевалке, на тактике… - Я не о том! Несдержанность выдает Ваню с головой, заставляя стушеваться и на мгновение сдать назад. Мозг лихорадочно находит новый способ выплеснуть на мокрую голову ушат зловонной злости, но бессердечная физика оказывается быстрее слов. Воротник футболки сопротивляется разрыву с хрустом, Дивеев тянет на себя, и резко развернувшись, вбивает Облякова в мокрый кафель стенки. - А ты что, ревнуешь? Не хочешь делить ни с кем или… Неужели ты боишься, что он засмотрится на меня, подумает хорошенько, примет решение... и ты лишишься места в старте и в тёплой постельке? О голову безжалостно разбиваются капли и слова. Шок от вскрытой тайны тонет в обиде за обезличенную трактовку отношений, которые бывший уфимец не понимает, или же не хочет понимать, потому что так можно надавить больнее, прочитав во взгляде Вани, что он тянет за нужные ниточки, вскрывая аккуратный шов уже пройденного самокопания и оправданий. Горячая вода из лейки душа впитывается в одежду, и та неприятно липнет к телу холодным потом, стоит Игорю сделать шаг вперёд, понизив голос. - Успокойся, а то краснея ты кажешься ещё более жалким, мне он безразличен. Не самая лучшая кандидатура, чтобы начать знакомиться с командой поближе. Я бы куда с большим удовольствием рассказал тебе, каков ты на вкус изнутри… Откровенность бьёт под колени, забивая уши шумом крови и воды, разрывая барабанные перепонки тишиной пропустившего удар сердца. Дивеев все ещё шепчет, срезая с тела одежду взглядом, выдирая из забитого окаменевшим воздухом горла злость и, извращая с ног на голову, опошляет ввинчивающимися в мозг желаниями. Ладони бьют куда попало, помогая вывернуться из захвата, мокрые носки нещадно скользят по мокрому полу, но сил добраться до раздевалки придает адреналин, и толкающий в спину смех Игоря, звучащий в голове уже в коридоре, в фойе, за дверью комнаты, ссыпаясь мелким раздробленным стеклом с мокрой головы в темнеющую мокрую лужу на ковре. Все хорошо - отрезает влажным шлепком стянутая, отброшенная на пол футболка, срезанная с него по лоскутам жадным взглядом. Все хорошо - вторит прохлада простыней, прожигая кожу в тех местах, где касались чужие руки. Все хорошо - мягко повторяет темнота за закрытыми веками, трескаясь под натиском неумолкающего смеха. - Все хорошо? - Обеспокоенный вопрос щекочет шею поцелуем. Рука тренера знакомым движением скользит между бедер, гладит пальцами оголённую полоску живота над резинкой спортивных штанов, и спокойствие лёгкой расслабленностью медленно впитывается под кожу, замедляет безумный бег крови в венах, выжигая горячими прикосновениями губ под ухом пустоту в переполненной мыслями голове. Ваня быстро кивает, выдыхая сквозь зубы до першения прорастающие сквозь горло сомнения - он давно перестал искать меркантильную причину своих чувств, грызть себя ночами вопросами “а что если”, убиваться раз за разом, натыкаясь на снисхождение вместо выговора, выведя простую аксиому - он любит. Правда, по настоящему любит, не преследуя цели стать любимчиком тренера и пользоваться кучей привилегий, выстраивая профессиональную карьеру. Он приехал из Уфы не в ЦСКА, а к Вите. Тёплое чувство лечит разодранные скребущими кошками внутренности, дарит мотивацию работать усерднее, оправдывая себя перед самим собой, что его место в старте - заслуженное, кровью и потом, а не заработанное… Ваня улавливает в бормотании Виктора Михайловича знакомое имя… в тёплой постельке. Карточный домик уверенности кажется слишком хрупким, сдувается с крутой скалы в бездонную пропасть. - Ты бы мог взять над Игорем шефство, ну знаешь, вы же в одной команде были, помог бы ему освоиться, привыкнуть… Хотя играет он уже как родной, очень хорошо... Мягкие поцелуи под затылком вбивают шёпот сразу в продолговатый мозг, уничтожая робкое спокойствие яркими вспышками чужого имени - Игорь, Игорь, Дивеев… Память липнет к коже обещаниями низкого шёпота, блеском влажного тела в душе, растворяя сейчас и здесь и яркими мазками возвращая в тогда и там. Пережитый шок вновь заполняет выжженные накануне адреналином русла в теле, покрывает кожу мурашками, позволяя несмелому возбуждению вползти в тело, лениво облизываясь в паху, и колючая паника заставляет Ваню резко соскочить с теплых коленей тренера, отбрасывая от себя нежные руки. - Вань? Ты уверен, что все в порядке? Беспокойство в голосе Виктора Михайловича лишь больнее вжимает чувство вины в грудь, жжет кислород, оседающий горькой злостью на краснеющие от жара щеки за то что не может не думать о Игоре, не может забыть глупую стычку накануне и собственный постыдный проигрыш. Воздуха для ответа не хватает, лёгкие заполнены водой, что льется из лейки прямо на голову, каплями рисуя на теле выдуманные прикосновения чужих рук и губ, падает с кончиков носа и волос, вместе с сердцем достигшим пяток, и разбивается о пол душевой, кроша реальность на мелкие осколки, звенящие смехом Дивеева. - Да, хорошо. - Слишком задушено, слишком больно, слишком отдающее побегом. - Я просто... устал сегодня, пойду отдыхать. Хочется чтобы пустой коридор не заканчивался, хочется, чтобы он длился бесконечно долго, вился нескончаемой полоской красного ковра и вереницей однотипных запертых дверей, за которыми можно было бы вот так же запереть вновь заполнившие голову мысли. Особенно те, что кружились, словно планеты на жёстких орбитах вокруг радиоактивного солнца по имени Игорь Дивеев, уничтожающего и отравляющего все, что имело смелость подойти на достаточно близкое расстояние. Слишком близкое, чтобы сгореть. Ваня чувствует, как его лица касается жар хлынувшей в щеки крови, потому что и сам попался в эту ловушку неумолимого притяжения солнца, которое вновь улыбается, спокойно дожидаясь его у двери его комнаты. - А ты что здесь делаешь? - Глупый вопрос, Обляков, тебя жду. - Игорь проводит рукой по волосам - само спокойствие, в отличие от Вани, дрожь в коленках которого способно вызвать сотрясение мозга. - Хотел… извиниться. Неловко вышло тогда, в душе. Ты, кажется хотел на меня наехать, а я так некрасиво все обломал. - Ничего я не хотел… Уже извинился, можешь валить. Щелчок замка в двери будто сигнал, и бесконечный пустой коридор обрывается пропастью. Дивеев толкает Ваню внутрь темной комнаты до паскудного знакомо вжимая его в стену. Горячая ладонь нагло скользит с живота под резинку шорт, сжигает изнутри едко растёкшимся адреналином, раскалившим воздух в лёгких, и тот, увеличившись в размерах, вырывается из горла предательским стоном. - Я планировал извиниться иначе. Отброшенная в угол футболка молчит, ведь хорошо уже не будет. Простыни нагрелись, обуглились до хруста от жаркого, врезавшегося в шею дыхания, несдержанных поцелуев, оставляющих на коже после себя красные ожоги. Темнота вокруг, впитываясь под веки, лижет болью сжатые пальцами запястья, трескается в мозгу, покорно следуя за влажным языком на груди к паху, вгрызаясь раскалёнными осколками в низ живота. Вдохи отдаются горьким привкусом вины, накачивая лёгкие вместо кислорода едкой отравой, но несдержанное возбуждение гонит вперёд, в самое пекло, сжигая в чудовищной необходимости целовать Дивееву плечи и ключицы, несмело гладить спину, раствориться в нем и собственных ощущениях, и срастись с ним телами, когда прохладные руки добираются наконец-то до пожара между ног. Пальцы давят на бёдра, раздвигая их шире, давая больше пространства влажным прикосновениям рта, пока солнце не перерождается в сверхновую, затопив собой всё вокруг, вобрав в себя, в чудовищно горячую глубину внутри, и уничтожив без остатка. Чужое горло вибрирует стоном, передаваясь по члену в тело, добираясь до мозга мучительным ожиданием и отчаянным наслаждением, заставляя кусать пальцы, вжимая их в собственный рот, заталкивая до хруста в рёбрах обратно в горло рвущийся наружу крик. - Полагаю, теперь мои извинения приняты… Хриплый шепот пожирает остатки сил, опутывает влажной простынёй тело, прибивая к кровати разъедающим гортань чувством бессилия, звоном посторгазменной пустоты в голове и невыносимо нежным, влажным поцелуем с привкусом его разорванных внутренностей. И мир, устав балансировать на груде осколков, рушится от грохота очередной захлопнувшейся двери. Чалов не ожидает жёсткого подката, теряет связь с газоном и заваливается сверху на фолящего Облякова, оставляя неосторожным размахом конечностей пару новых синяков на теле сокомандника. Так будет лучше, с ними лучше. И Ваня, едва дождавшись окончания тренировки, чувствует себя увереннее, не трясясь боязнью и не оправдываясь за каждое темное пятно под его кожей, прикрывая грубой игрой следы от вжимавшихся жадно накануне в бедра пальцев. И только в руках тренера лавина тщательно скрываемых опасений вновь разрушает, сметает со своего пути напускное спокойствие, топя невысказанные извинения в горячих поцелуях. - Ванечка, будь осторожнее… От полного нежности прикосновения губ к очередному синяку, Обляков заходится немой дрожью, выгибаясь, запрокинув голову и задыхаясь под цунами из острых тяжёлых кусков льда, которые слой за слоем накрывают его с головой, выстраивая между ним и Виктором Михайловичем стену из вранья и недомолвок. Ваня елозит голой задницей по темной столешнице, бесстыдно вжимаясь в своего тренера, рассыпаясь от плавных движений и металлического звона бляшки ремня о дерево стола на его чуть приспущенных брюках, от его горячей руки на своем члене, приносящей головокружительное удовольствие, от полной принадлежности этому мужчине. Витя душит каждый его стон сладкими жадными прикосновениями, ловит его руку, переплетая пальцы, заключая в трогательный плен, и вспарывает темную метку на запястье нежным поцелуем, обугливая кожу и тут же зализывая место ожога. Ваня вздрагивает, сжимается в попытке высвободить руку, но, оказавшись в плену узкого тела, тренер лишь отчаянней ласкает свежий синяк, полученный отнюдь не в борьбе на поле. Облякова захлёстывает волна дикого кошмара, перед глазами лишь картины того, как накануне пальцы Игоря сжимали его запястья, и теперь язык Виктора Михайловича лижет не его кожу, касается пальцев Дивеева, въедается в грудь оглушительной ненормальностью видения и сумасшедшим желанием одновременно. Он выгибается от каждого прикосновения, в ловушке горячего помешательства и шире раздвигает ноги, давясь в оргазменном крике. Собственные мысли тянут на дно и дышать позволяет лишь отчаянная решимость привести свою жизнь в порядок. - Ты больше не подойдёшь ко мне, слышишь? - Ваня шепчет, стоя в стенке на поле, радуясь, что поблизости нет других соигроков. - Ещё раз меня тронешь - я тебе вдарю. Тренировка помогает отвлечься, физическая нагрузка заменяет моральную, позволяет успокоиться, но ровно до того момента, как Дивеев врезается в него на полной скорости, сталкивая с ног и оказываясь сверху, прижав разгорячённым телом к прохладному газону. - Слезь с меня! - И не подумаю… - Смех Игоря разносится по стадиону, вместе с радостным и не оправданным, - Вань! Ну отпусти! Ты что творишь?! Непонимание в голове у Облякова крошится страхом. Быстро метнувшийся к бровке взгляд находит неодобрение в глазах тренера, но ёрзанье сверху удаётся остановить не сразу. Он обещал ударить, и исполняет обещанное спустя всего лишь минут десять, когда Игорь, мешая атаке, обнимает его сзади, откровенно прижимаясь к ягодицам пахом. Чужие губы ненароком проезжаются по уху, и Ваня, едва не захлебнувшись в яркой вспышке непрошенного желания и не менее едких угрызений совести, заряжает локтем в живот сзади, прерывая довольный смех. Несмываемое желание увидеть Витю гонит сразу после душа в тренерский кабинет, но вместо ласкового успокоения, Ваня натыкается на холодную стену ревности, вгрызающуюся острыми ледяными иголками в сердце, прокалывая в итак загнанной мышце сотню-другую дырок. - Ты на поле зачем вышел? Играть? Вот и играй, иначе вылетишь не только из старта, но и из лиги. Будешь свои шашни в ФНЛ крутить. Виктор Михайлович не позволяет оправдаться, тут же покидая кабинет, оставляя Облякова наедине с разъедающим душу, выворачивающим наизнанку убийственным отчаянием, вновь поглощая мраком обрушившегося кошмара сомнений. Слова тренера сковырнули грубую корку, обнажили гниющие в сердце мрачные мысли о причинах их отношений. Но не может это все быть по расчету, просто не может, и ноги сами несут прочь, буквально вбивая Облякова на пороге кабинета в ненавистного, поселившегося в голове, в каждой клеточке мозга сокомандника. Ваня делает шаг назад, останавливаясь лишь усилием клокочущей внутри боли, разрывая плотно окутавшую его пленку из ненависти и приступа иррационального удушливого страха, выплёвывая в сторону Дивеева обвинения. - Ты чего добиваешься?! Он кидается вперёд, ударяя ладонями всюду, куда может дотянуться, но Игорь слишком легко перехватывает метнувшиеся вверх для защиты руки, тесня назад, пока Обляков не упирается задницей в столешницу, и черная пожирающая Ваню злость разбивается о ту же невыносимую, превращающую его в жалкого и никчёмного, заплаканного подростка улыбку защитника. - Тише, ты уже успел так соскучился? Неужели папочка не даёт? - Тяжёлый взгляд Дивеева скользит ему за спину, облизывая лакированную поверхность тренерского стола. - Он ведь трахал тебя на этом самом столе, я прав? Неожиданно глубокий поцелуй глушит возмущенные крики, Игорь целует властно, влажно, слишком интимно, прикусывая пухлые губы, забираясь вездесущими руками под футболку и шорты, гладит, лаская, сжимает пальцами непрошенное разрушающее возбуждение, теми самыми пальцами, что в воображении Облякова так правильно и чувственно скользили в рот к тренеру… Ваня позволяет развернуть себя, грубо приложив щекой и грудью к жёсткому дереву, раздвинуть ноги коленом, умирая от вжавшегося в задницу горячего паха, чувствуя себя загнанным в угол между приступом дикой паники и бездной сжигающего тела желания, захлебываясь темными пятнами перед глазами. Его трясет словно в лихорадке, обугливая липко вползающим в уши пошлым шепотом. Он дышит загнанно, пропуская большую часть сказанного, но словно ему недостаточно, темнота рассеивается, лишь для того, чтобы увидеть, как Игорь облизывает собственные пальцы, проводит ими по лаку столешницы, оставляя на ней влажный след и вновь отправляет пальцы в рот, от наслаждения даже прикрыв глаза. - Хочешь, чтобы я отодрал тебя прямо на тренерском столе? И в голове у Вани что-то трескается, взрывается яркими огнями, выжигая воздух в лёгких. Потому что хочется. До горько осевшей в горле вины, хочется, до страха быть обнаруженным и лишиться всего, что у него было с Витей. Хочется. Ему кажется что у него не осталось здравого смысла и сил, чтобы продолжать отчаянно барахтаться в собственном болоте, пытаясь поднять голову над трясиной и сделать живительный вдох. Остатков жжёного вакуума хватает на то, чтобы оттолкнуть Дивеева от себя подальше, едва не опрокидывая на задницу, и выскочить из ставшего чужим родного кабинета, пронестись вперёд по узкому коридору, сжимающемуся с каждым шагом, давящим на плечи, пригибающему к ворсу красной дорожки из бушующей в ушах крови, захлопнуть за собой дверь собственной комнаты, и, вжавшись в неё лопатками, рухнуть на пол. Ваня дышит с трудом, цепляется трясущимися руками в собственные волосы, стискивает зубы, пытаясь отсрочить грызущую спинной мозг реальность того, что у него самый жёсткий в его жизни стояк. И виной тому - Дивеев. Он чувствует себя испорченным, замаранным, едва ли не грязным, и бредёт нетвердо в душ, на ходу стаскивая с себя одежду, отворачивая на полную кран и вставая под теплые струи очищающего душа. Но едкая грязь въелась в тело, жжет солью глаза, и паскудное убивающее внутри последние капли самоконтроля возбуждение берет вверх. Ваня побеждённо обхватывает член ладонью, на пробу проводя по нему пальцами, оттягивая крайнюю плоть, и закрывает глаза, силясь представить Витю, его исцеляюще нежные прикосновения, запах парфюма, неосязаемые прикосновения губ к шее, и получается, черт возьми, получается, пока шорох воды вновь не глохнет, испаряясь под остро разрезающим воздух смехом защитника, который отзывается внутри только унылым бессилием и дозой разрушительного самоуничтожения. Он ненавидит себя, не остановившись, лишь плотнее и злее совершая рваные движения, глотая злые слёзы. - Все таки соскучился… Ваня клянет себя за то, что не запер дверь, одёргивая руку, словно подросток, которого застали с поличным, как-то по детски всхлипывая и утирая нос, вжимаясь спиной в мокрый холодный кафель, будто бы за приближающимся к нему, связанному на рельсах, товарным составом, наблюдая за Игорем, нетерпеливо стягивающим с себя треники и ступающим к нему под душ. Прикосновения распаляют и сводят с ума так, что Обляков задыхается стоном, закусывает губы, цепляется за спину Дивеева, неосознанно вжимаясь в него всем телом, утопает в своем желании и теряется, забывается совершенно, и все свои страхи и сомнения. Потому что больше просто невозможно. Игорь целует его лицо, оставляя горящие отметины на соленых щеках, гладит ладонями, отмечая громкими Ваниными вздохами особо чувствительные места, и разворачивает к себе спиной, так, что белая пелена перед глазами Облякова сливается с белым кафелем душа, словно сходятся две реальности, и он обнаруживает себя на краю бездны, в которую сам же себя и толкает. Дорожка смазанных поцелуев спускается по спине вниз, лаская поцелуем каждый позвонок, и Ваня выгибается, царапает стену ногтями, в убийственной невозможности зацепиться за что-нибудь и найти опору, и вскрикивает особенно сладко, когда чувствует жадно коснувшийся его между ягодиц, толкнувшийся внутрь язык Игоря. Он чувствует Дивеева везде, собственные стоны звучат в голове нескончаемо, и кажется лучше уже быть не может, но мягкий язык сменяют жёсткие пальцы, а ладонь Игоря накрывает его спереди, и Ваню прошибает между ног искрами, от которых срывает все тормоза, и он перестает себя контролировать окончательно, толкается сам в чужую руку, пожираемый нарастающим безумием. Игорь позади него поднимается на ноги, касаясь его плеча едва ощутимым поцелуем, давит тяжестью на спину, упруго упираясь ему между ягодиц, и продолжает жарко ласкать возбуждение, отвлекая, входит медленно, обдавая влажную кожу дыханием и утопая в каждом новом громком вскрике, толкаясь в податливое тело. Дивеев не отпускает его, прижимая к себе измождённое, мелко съедаемое дрожью тело, окутывает собой, запуская пальцы в мокрые волосы. Ваня доверительно льнет к нему, поворачивая голову, улыбаясь в пустоту и расслабленно выдыхает в самые губы… чувствуя, как трескается воздух, обрушиваясь ледяной лавиной ему на голову, ломая, разрушая до основания, пронзая его безжизненностью устремлённого на него взгляда замершего на пороге Виктора Михайловича. Тренер отводит взгляд, врезаясь кулаком в дерево косяка, промораживает секунду-другую воздух вокруг себя выползающим из-под кожи убийственным отчаянием, и молча уходит, ломая Облякову шею грохотом входной двери. Ваня срывается с места, едва в состоянии держаться на ногах самостоятельно без удерживающих его рук Игоря, путается в шторе, в панике выхватывая с раковины полотенце и пытаясь намотать его вокруг бедер. Щемящая пустота сводит горло судорогой, вместо вдоха бьёт под дых, въедаясь в сердце чувством вины, хлещет по лицу пощёчиной, останавливая перед запертой дверью. Что он ему скажет? Как он теперь посмотрит ему в глаза? Пальцы Игоря мягко касаются его подрагивающих плеч, соскальзывая на грудь и чуть поглаживая гладкую кожу, вжимая спиной в горячее тело. - Не нужно, уже не исправишь… И Ваня в его руках не сдерживается, всхлипывает, опускаясь на корточки, увлекая за собой так и не отпустившего его Дивеева, расплавляясь в собственной слабости, превращаясь в пыль, прячет голову в коленях, цепляясь пальцами за собственные виски, чувствуя затылком чужие губы, и смаргивает с мокрых ресниц собственное раздробленное самообладание. _____ На Ване слишком много синяков в последнее время, чтобы не отреагировать на глухой звук удара из тренерской, и Виктор Михайлович ещё успевает заметить скрывшегося за поворотом Облякова, врезаясь в широкую улыбку показавшегося из его кабинета Дивеева. Разъедающее беспокойство не отпускает ни на мгновение, красный ковер душит шаги, и дверь знакомой комнаты оказывается не заперта. Витя замирает, слыша шум воды, гонит себя прочь от необдуманных поступков, от яркого желания сделать ещё один шаг, нарушив собственные, прикипевшие коркой к лопаткам принципы, и слышит вскрик, кидающий вперёд, прямо на раскалённую сковородку, вытягивающий без остатка душу, застревая в сердце жаркой очевидностью шокированного, виноватого и потерянного ваниного взгляда. Он ещё слышит направленный в его спину крик, совсем не такой, как раньше, простуженный отчаянием, безжалостно раздавленный захлопнутой дверью, и быстрым шагом удаляется в сторону своего кабинета. Тишина звенит в ушах надрывным нервяком, задирая волосы на затылке, игриво задувая прохладу под воротник рубашки. Витя мечется в узком пространстве между стенами, задыхаясь в вынужденном остром ожидании, вонзающим под кожу дрожь, словно тонкое узкое лезвие, и напрягается ещё сильнее, каменно сжимая челюсти, стоит Игорю тихо переступить порог кабинета. - Все, как ты просил, в лучшем виде… - На губах Дивеева цветет неистребимая улыбка, и напряжение тренера наконец-то тушуется, скалываясь по краям, ссыпаясь ему под ноги. - Тебе не кажется, что твои методы слегка... Игорь закатывает глаза, фыркая в сторону Гончаренко. - Зато быстро. Он знал, что с тобой хорошо, теперь знает, что хорошо со мной, а скоро поймёт, что может быть еще лучше. Втроём. Я заслужил награду? Игорь шагает вперёд, льнёт к тренеру котёнком и проваливается во взгляде, опалённый жаром сжигаемого желанием сознания, цедит в самые губы, глотая воздух: - Все же у тебя пунктик насчёт уфимцев...