По кусочкам

Очако Урараку распидорасило нахрен. Да так, что по кусочкам только и собирали. Бакуго не представляет, какого черта она еще дышит. А ведь дышит, блядь, дышит. И если в овощ не превратится, ей очень повезет. — Ты не виноват, Каччан. — Ты сделал все, что мог. — Ты не дал ей погибнуть, а это главное. Бакуго хочет послать в ад их всех. Взорвать. Взорваться. Да так, чтобы у самого мозги из ушей полезли, а кишки вывалились наружу. Теперь-то он знает, как это выглядит. Не сможет забыть. Никогда. Он сжимает кулаки, стискивает челюсть так, что, если не треснут зубы, он очень удивится. В этой миссии он отделался сломанной рукой и синяками. А Урараку распидорасило нахрен. И он ничего не смог сделать. Не успел. Но его блядь все равно благодарят за то, что он вытащил изломанную кровавую куклу, в которой никто бы никогда не узнал Урараку, из-под обломков, дав ей шанс. Шанс открыть глаза еще раз. Его мир всегда был красным, горячим, пылающим. Ему черт побери нравился такой мир. Он всегда находился на грани, скалился, как дикий зверь, встречая опасность лицом к лицу. Но что он мог противопоставить смерти, которая стекала обжигающе алым по его рукам, имела отвратительный стальной привкус и вглядывалась в него пустыми карими глазами Урараки? В тот момент он не мог ничего, только смотреть на порванную одежду, свисающую ошметками теплую кожу и развороченные внутренние органы во вспоротом ножом животе. Это выглядело хуже, чем в любом из фильмов ужасов. Бакуго не может отделаться от подкатывающей к горлу тошноты всякий раз, как он об этом вспоминает. Всякий раз, стоит ему закрыть глаза. — Пациентка в коме. — На ее теле тридцать восемь швов. — Мы не даем никаких гарантий. Бакуго ненавидит больницы. Он уходит оттуда сразу, узнав новости. Он не будет смотреть на пустые лица родителей Урараки, слезы бывших одноклассников, он не будет слушать бесполезные слова поддержки, надежды, что изорванный и сшитый медиками труп, погребенный под иглами, трубками и прочей хуйней для поддержания жизни, еще хоть раз откроет глаза. Бакуго не будет думать о том, что всего неделю назад этот живой труп ему улыбался, что блядская круглолицая хватала его за руки и обещала рассказать самый страшный в мире секрет. Лезла в личное пространство, упрямая и наглая, и смеялась-смеялась-смеялась, будучи самой живой на всей чертовой планете. — Каччан, ты, наверное, подумаешь, что я лгу, но… — Урарака любила тебя. — Думаю, она бы хотела, чтобы ты это знал. Бакуго берет самые сложные задания, сражается, наплевав на все свои лимиты, ломает себе все и вся, как когда-то чертов Деку, не спит, выпивая по восемь мерзких кружек кофе в день. Бакуго хочет не думать, не знать, не сомневаться. Не надеяться. — Хватит. — Ты же так убьешь себя раньше, чем она очнется. — Пожалуйста, хватит. Бакуго не слушает. Не слышит. Он всего лишь хочет знать, что чувствовала круглолицая, когда ее разрывало на части. Возможно, эта боль будет хоть немного сильнее, чем та, которая преследует его по пятам с того самого дня. Урарака открывает глаза на третий месяц. Урарака не чувствует ног и рук. Урарака ничего не помнит. Но она все равно пытается улыбаться и быть живой. Бакуго не знает, что из этого хуже. — Ты грубый. — Мы с тобой общались раньше, да? — Прости, я все забыла. Скажи, как твое имя? — Бакуго. Кацуки Бакуго распидорасило нахрен. Да только никто его не соберет по кусочкам. Но ему и не надо…