***
Дверь беззвучно приоткрылась, и в возникший зазор я сунул любопытный нос. Солнечный свет, нарезанный сетчатым тюлем, мягко падал на огромную застеленную кровать, бежевый паркет и дубовую мебель. Узкий, но высокий комод манил мой взволнованный взор, как и левая дверца платяного шкафа, где — я знал! — хранится мамина обувь. Прежде чем переступить порог чужой спальни, я оглянулся на уходящую вниз лестницу и прислушался. В доме было тихо, до моего слуха не долетало даже тиканье часов. На цыпочках я прокрался в комнату, не стал закрывать за собой дверь: это будет слишком подозрительно, если меня застанут здесь с закрытой дверью, а так можно будет сказать, что я зашел сюда в поисках мамы… От страха быть пойманным на месте преступления пульс барабанил в кончики пальцев, уши и грудь. Затаив дыхание, будто одно это давало мне невидимость и, стало быть, безнаказанность, я подкрался к комоду и выдвинул ящик. Непривычно было видеть темные, приглушенные цвета: несмотря на то, что нам с сестрой двенадцать, мама продолжает покупать больше детскую одежду, чем подростковую. Я не мог объяснить сам себе, с какой целью запускаю пальцы в выдвинутый наполовину ящик, что вообще забыл у этого треклятого комода в который раз!.. Но отчего-то мне было это необходимо, продиктовывалось любопытством, нашептывалось многогранным «хочу»… Сперто выдохнув, я вытащил из ящика темно-пурпурное кружевное белье. Смотреть на него, как и держать в руках, было странно, страшно, неправильно! — но все-таки менее безумно, чем… попробовать его надеть?.. — Что ты здесь делаешь? — прогремел звонкий детский голос, столь многим похожий на мой. В панике я отбросил белье прямо в ящик и спрятал руки за спиной. Мои глаза напоролись на своих двойников — серые с частыми желтыми крапинками. Чем старше я становился, тем сложнее мне было видеть не в зеркале наше общее лицо — потому что и она тоже взрослела… Светлая густая прямая челка скрывала вполне расслабленные, не нахмуренные брови; атласные прямые волосы на висках и затылке практически доставали до плеч, передавленных бретельками сарафана. Ее лицо всегда улыбалось, пусть губы и могли сладко спать. В моих глазах в любое время суток читалась только тревога, в ее — жизнелюбие и восторг. Вероятно, поэтому мама и ее знакомые любят Сэнди гораздо больше меня… — Нам нельзя заходить в мамину комнату. Ты что, забыл? — Конечно, я помню! Я… искал маму… — буркнул я заготовленную ложь. — Она ушла в магазин, ты же знаешь. — А ты что тут делаешь, раз такая умная? — ощетинился я. — Во дворе стало скучно. Так что ты делаешь? — На цыпочках, вытянув шею, она приблизилась ко мне и комоду. — Опять брал мамину одежду?.. — Сэнди смотрела на меня из-под приподнятых бровей, ничуть не осуждая и не угрожая кому-нибудь рассказать мою постыдную тайну. Она всегда понимала меня — быть может, потому что мы близнецы… — Тебе нельзя ее надевать, — качнула она головой. — Ты — мальчик. — И без тебя знаю!.. Я и не хотел… Девчонкой я быть не хочу, просто… — Просто — что? Я обернулся на комод, не зная, чем и закончить то предложение. — Ты хочешь узнать, как будешь в ней выглядеть? — Отстань! — попунцовев, поморщился я. — Я могу надеть ее. — Что?.. Сэнди пожала плечами и плюхнулась попой на застеленную кровать. — Я же девочка — значит, мне можно надевать эту одежду. У нас с тобой одно лицо на двоих: так ты узнаешь, как выглядел бы в ней сам. В ее предложении заключались решения всех моих детских дилемм. И как я сам не догадался! Это же гениально! С обоюдной радостью мы официально пожали друг другу руки и поменялись местами: я сел на краешек кровати, а Сэнди подошла к выдвинутому ящику комода. — Это? — спросила она, показывая на кружевное белье. Я кивнул. Ее сарафан упал на пол, обнажив цветастый детский купальник. Быстро Сэнди натянула поверх него пурпурные «тонг». Они были ей велики, так что сбоку Сэнди сделала на трусах узелок, чтобы они были уже. Быстро она нашла в ящике лифчик из этого комплекта, прижала его к плоской груди, просунула в лямки руки, но не смогла застегнуть. — Помоги. — Она подошла к кровати, повернулась спиной, и я с третьего раза зацепил крючки за тонкие петли. Разумеется, бюстгальтер тоже был ей не по размеру и больше напоминал необычную цветную кобуру для двух пистолетов. — Туфли, — ткнул я пальцем в сторону шкафа. — Возьми те, что повыше. — Я не умею ходить на каблуках, — ответила Сэнди, открывая шкаф. Ей под руку попались черные туфли на шпильке, с толстенной подошвой, необычайно тяжелые. — Тебе и не нужно ходить — просто надень их и постой. И подвяжи волосы, чтобы больше быть похожей на меня. Покачиваясь, как молодое деревце на сильном ветру, Сэнди вступила в мамины туфли. От высокой лакированной пятки до ее ноги было расстояние в несколько пальцев, стопы Сэнди дрожали, будто она балансировала на канате под пологом цирка. Большая заколка-краб, позаимствованная с комода, прихватила ее волосы на затылке; прищурившись, я действительно увидел себя… Отчего-то мне было… спокойно… Но вникать в переживаемое, заглядывать глубже в этот туман я не хотел. Медленно я поднялся с кровати и остановился перед сестрой как перед зеркалом. Я повернулся налево — она с улыбкой сделала то же. Направо — опять. — Ну как, нам идет? — сияя, спросила Сэнди. Не сказал бы… Однако не могу ж я сказать это вслух, раз сестра оделась так для меня! Я собирался солгать ей, не желая обидеть, в момент, когда шаги в коридоре стали для нас различимы. В ужасе мы вместе посмотрели на дверь: в открытый дверной проем нас видела мама… Ее сухие светлые волосы, пышные, как сено, были похожи за огонь ярости, охвативший всю голову. Глаза были узки, как и губы. Ботинки гремели по полу. Она ворвалась в комнату и наотмашь ударила меня по лицу. Сэнди вскрикнула, я же, свернувшись клубочком, залез на кровать. — ЧТО ТЫ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ДЕЛАЕШЬ СО СВОЕЙ СЕСТРОЙ?!.. — Мы ничего не делали!.. — Мы просто играли! — вступилась за меня Сэнди. Она ухватилась за мамин рукав, чтобы не дать ей еще раз ударить меня. — А ТЫ — ХВАТИТ ЕГО ЗАЩИЩАТЬ! ОН ТАКОЙ ЖЕ ГНИЛОЙ, КАК ИЗМЕНЩИК-ОТЕЦ! ОН НАВРАЛ ТЕБЕ С ТРИ КОРОБА, А ТЫ, ДУРА, УШИ РАЗВЕСИЛА! ВЫГЛЯДИШЬ КАК МАЛОЛЕТНЯЯ ПОТАСКУХА!.. Она кричала на Сэнди, плачущую и держащую край маминой куртки, а свободной рукой по спине и бокам била меня. — Хватит! Перестань! — истошно рыдала Сэнди. — Не наказывай его! Я сама предложила! Я хотела так поиграть! На ее слова я оторвал лицо от покрывала — приподнял самую чуточку, но этого было достаточно, чтобы увидеть заплаканную сестру. Мать взмахнула левой рукой, отталкивая Сэнди: она хотела заставить ее отпустить рукав и отучить вставать на мою защиту. Сэнди качнулась назад на высоких каблуках; в ее расширившихся глазах отразился еще больший страх! Я хотел протянуть ей руку, но она не сумела бы достать до нее!.. Громыхнул комод, даже подпрыгнул! Сэнди рухнула на пол… Ручка среднего ящика была вся в крови… Мать замерла, оглянувшись, — как и я, лежащий на постели и прикрывающий затылок руками. Сэнди не двигалась. Она лежала на боку возле комода, невидящими глазами смотрела под кровать, словно увидела там нечто невообразимое. Разметавшиеся по паркету волосы начинали тонуть в расползающейся алой луже… — С-Сэнди?.. — проронила мама и ломанно опустилась перед ней на колени. Большие грубые руки стремились прикоснуться к нежным плечам, но окаменели, так и не достигнув детской кожи. — Сэнди, пожалуйста… Сэнди, вставай!.. Это не смеш…но… милая… — слабо улыбнулась мама сквозь стекающие по щекам слезы. Стоя коленями на кровати, я боялся дышать. Я не испытывал более необходимости в воздухе — потому что она — я — уже не дышала… Моя вторая половина… Моя единственная сестренка… Мое второе Я… Не будь я в этой комнате, в доме, в городе, в штате, в стране! — все равно бы понял, почувствовал, что ее больше нет: ее сердце остановилось вместе с моим… Она забрала с собой все мои чувства и желания и оставила лишь пустоту да незнание, что делать дальше, как дальше жить… — За… Зачем ты… — бормотала мама, вставая. Я перевел на нее убитый, уничтоженный взгляд, искренне не понимая, о чем она сейчас говорит. — Зачем ты… толкнул ее?.. — наконец, спросила она. Разом в моей голове померкли жалкие остатки света, слезы брызнули из глаз. — Зачем ты толкнул ее?!.. Это… это ты ее толкнул… — Да я же лежал на кровати!.. Все это время, пока ты била меня!.. Но она и слушать ничего не хотела: — Ты… ты запланировал это с самого начала! Ты задумал разозлить меня — еще тогда, когда рылся в моей одежде! А теперь заставил Сэнди все это надеть, подождал, пока я приду… И ТОЛКНУЛ ЕЕ! Она шла на меня — я молил Бога позволить мне провалиться сквозь землю! Губы дрожали, как и ноги, и руки! — Ты убил Сэнди! — твердо заявила мама и до искр из глаз сжала мое запястье. Трясясь от боли и страха, я отчаянно мотал головой, но мать этого точно не видела. — Ты убил свою сестру! Она… она была замечательной! Она была не ровня тебе и этому… ЭТОМУ МЕРЗКОМУ ГРЯЗНОМУ ПРЕДАТЕЛЮ, ЧТОБ ОН СГНИЛ В ВОНЮЧЕЙ КАНАВЕ! — плевалась она. — Сэнди была как я: она была чиста, наивна и невинна! А ты ее убил! Убил! — раздался ее чудовищный хохот. — Как и он убил во мне веру во все хорошее в людях!.. Вам бы только гадить, гадить, разрушать и топтать все, что я делаю! Все мои чувства!.. — М-мам-ма… — …такой же, как он… в точности… — выдохнула она с остекленевшими глазами. — Лучше бы ты умер, а не моя Сэнди… моя милая Сэнди… — Она взглянула на сестру, не отпуская мою онемевшую руку. — Но я не дам тебе стать как отец… Ты… ты не сравняешь с землей все, что я делаю… все, что я вложила в наш брак, в нашу семью… Мы будем с ней вместе, — уверенно кивнула она в никуда. — Мы обязательно… будем с ней вместе: только я — и моя милая Сэнди… Не произнося больше ни слова, мать направилась прочь из спальни: моя рука по-прежнему была стиснута ее пальцами — я глухо упал с кровати на паркет, рядом с огромной лужей крови; я цеплялся за мебель, пытался ослабить мамину хватку, в крике умолял ее остановиться, больше не сжимать мою руку, но я потерял голос в тот же миг, как потерял лучшую половину себя. Мне было больно падать со ступени на ступень, пока мама спускалась на первый этаж, но мучительнее в разы было таким же образом преодолевать бетонные ступеньки, ведущие в подвал. Гудели трубы, трещал котел. Мама включила свет только сбоку у лестницы, и этот пяточек лучей искусственного солнца расположился на старом письменном столе. — Жди здесь, — жестоко приказала мать, швырнув меня на матрас. Ее не было долго — так долго, что за ливнем из слез, грозой из боли утраты и чувства вины я скатился в густой вязкий сон без видений. Я не знал, что делает мама, но слышал наверху, в ванной, шум воды. Мама громко кричала на папу, который просто не может быть в этом доме никак! Она мурлыкала нежности Сэнди — я тешился иллюзией, что близняшка жива: она всего лишь сильно ударилась, врачи смогут ее залатать, дадут ей лекарства, сделают переливание крови, ведь ее было так много там, наверху… Мама спустилась в подвал, хотя я уже давно отчаялся увидеть ее. В ее руках был пластмассовый таз, заполненный, как мне тогда показалось, толстой грязной одеждой, бежевой и багровой. Вроде бы среди нее затесался светлый мех, перепачканный кровью… Мать поставила таз на край стола, водрузила рядом с ним швейную машинку покойной бабки и села на стул, спиной загородив от меня ту часть стола. Я не присматривался — слишком боялся что-нибудь разглядеть… Я прижимал веки ладонями, чтобы скорее заснуть вновь, однако забыть о произошедшем мне мешали сперва влажные всплески в тазу, откуда мама доставала что бы это ни было, а после — тарахтение швейной машины. Мать ругалась под нос, что материал слишком мокрый и толстый, шепотом успокаивала Сэнди, которой, конечно же, не было здесь! Она просила ее подождать, заверяла, что скоро все будет готово, скоро ее милая девочка снова будет с ней рядом: «Только мама и Сэнди — всегда…» Эхо усиливало шум швейной машинки, громкие капли, разбивающиеся о бетон под столом: мама шила белье, с которого непрестанно капала… грязь?.. Я перестал понимать, сплю или нет — так часто в мой тревожный сон врывались все эти звуки. Пусть это будет кошмар… Пусть Сэнди будет в порядке… Я проснусь в своей комнате, потный от страха, а Сэнди придет и утешит меня, как всегда, прогонит тревоги… Через какое-то время в подвале настала почти тишина. Сквозь сон, изредка размыкая ресницы, я видел счастливую маму: в ее глазах плескалось злое и темное, но улыбка была на губах. Значит, Сэнди в порядке? С ней будет все хорошо?.. Материнские руки перевернули меня на спину, бережно сняли одежду. Было холодно, но до того сонно, что и мурашки не могли полностью меня разбудить. Мама надевала на меня подобие тяжелых, очень скользких облегающих шортов, предварительно размазав по коже что-то из тюбика. В этой странной одежде мне было еще холоднее, внизу живота все щипало, капли воды скатывались по бедрам и впитывались в грязный вонючий матрас. — Как хорошо, — блаженно улыбнулась мама и взяла в руки то, что привиделось мне светлым мехом. — Тебе нужно еще вот это, — ласково сказала она, приподняла мою тяжелую голову и помогла надеть — что это? — маскарадную маску?.. Волосы вмиг промокли, влажная кожа накрыла мое лицо, и в приоткрывшийся рот затекли вязкие холодные капли. — Ты такая красивая, Сэнди… Бездушные песчаные руки оставили мой разум в покое, и я, наконец-то, сумел пробудиться. Я смотрел на счастливую мать через прорези в кошмарнейшей маске, слипшиеся от крови атласные волосы падали на мои плечи… — Ч… Что?.. — Говорить мне помешала многотонная паника: плита сдавливала чувства, пленила в яме под землей ум. Я знал, что я видел — и не знал; я понимал, каким чудовищем стала моя мать — и игнорировал это, покуда мог выкидывать любые мысли из гудящей головы. С воплем кромешного ужаса я вцепился в верх натянутых на меня «шортов», но мою кожу и эту, мертвую, срезанную и прошитую, сращивал застывший клей. — Нет-нет-нет, милая! — звонко воскликнула мама. — Тебе нельзя снимать эти трусики! У девочек не бывает пенисов, поэтому это белье ты должна носить, не снимая! А вот от парика можно будет избавиться, когда твои волосы отрастут до плеч. Мне пришлось пришить к нему лицо, чтобы все это держалось. Если ты не будешь двигаться, я осторожно приклею твои губы к этим губам — так рот будет шевелиться, когда ты говоришь… — СНИМИ! СНИМИ! СНИМИ! СНИМИ!.. — только и мог кричать я, и чем дольше мой голос звучал, тем суровее становилось лицо этой женщины… — Ну вот, ты портишь все опять… — проскрежетала она, прижимая мои руки да и все тело к матрасу. — Совсем как отец… Я столько часов потратила на то, чтобы сшить все для Сэнди!.. Совершенно не ценишь моих трудов… Все разрушишь: будешь расти… у тебя появятся волосы на груди и лице, там все станет больше, бас заглушит мелодичный голос моей милой Сэнди… Ее кожи не хватит, чтобы все это закрыть… Да… — внезапно рассмеялась она озарению. — Сэнди останется такой — прекрасной, если ты не будешь расти… Ее ледяные когтистые пальцы оцарапали мне подбородок, впились в затылок с жестокостью хищника. — Так на шее Сэнди не останется ужасных следов, — спокойно извинилась она. — П-п-пожа…луйста… м-мама!.. Последнее, что я слышал, был счастливый смех моей мамы: — Только я — и моя милая Сэнди! Подвал прыгнул влево — хрустнула шея!.. Ма…!***
14 марта 2019 г. в 18:51
Этот чудовищный шум, давящий, как наковальня, и растворяющий, как кислота, заменил мне биение сердца. Он поглотил меня без остатка, пусть точно я и не знал, какая бесчеловечность… какое безумие скрывается за непрестанной работой электрической иглы. В темноте нашего просторного подвала я пропитывал слезами грязный матрас; горели щеки и глаза, разъеденные бесконечно омывающей их солью. Я плакал так долго, что успел позабыть, как это вообще — обходиться без слез. Мое лицо уже не помнило улыбки, душа не была способна даже подражать чужому счастью, не то что породить свое. Я умер еще тогда, в большой спальне на втором этаже…
Примечания:
После написания этой работы рекламные баннеры мне постоянно показывают различные швейные машинки: крипово, если задуматься...