"52 Гц": Бесит

Боннар, сука, бесил. Бесил до скрипа зубов, до звона в ушах, до алой пелены перед глазами. Холёное, породистое лицо – сраный французишка с этим его пидорским акцентиком! – вечно застывшее невозмутимым, мать его, благодушным кирпичом. Он и Джеймса, небось, с таким же лицом трахает. «Милый, забрось ногу повыше, спасибо – тебе удобно, нигде не трёт?» Тьфу. Боннар, сука, адски бесил. Бесил размеренным, ровным тоном, вежливой улыбкой, по которой так и хотелось вмазать со всего размаху, чтобы хоть на секунду на его лице промелькнуло что-то живое, настоящее, чтобы он не смотрел на него, Майкла, пустым равнодушным взглядом робота. Конечно, Джеймс от тебя бегает на сторону, кукла ты бездушная – любой бы сбежал, когда дома вместо живого человека – предупредительная машина. Небось, ещё и носки складывает по линеечке и стульчак ни разу в жизни не забыл опустить. Гондон. Боннар, сука, бесил невыносимо. Так, что каждый раз, когда тот оказывался в той же комнате, Майкл тут же поворачивался к нему, словно снаряд с автонаведением, скалил зубы в недружелюбной ухмылке – ну здравствуй, падла, давно не виделись – а Боннар в ответ только медленно моргал, окидывал безразличным взглядом и отвлекался на кого-нибудь ещё. Вот мразь. Как же Боннар, сука, бесил. Бесил дико, яростно, неудержимо – так, что дыхание захватывало, и хотелось сграбастать его, впечатать в стену, чтобы аж зубы лязгнули, чтобы глаза изумлённо распахнулись и посмотрели на Майкла по-настоящему, здесь и сейчас, чтобы коротко выдохнул от неожиданности, открывая свой грёбаный чётко очерченный рот... Интересно, если целуешь француза, можно ли любой поцелуй считать французским? Боннар, сука, бесил так, что вставало на него при первой же мысли, а сердце начинало стучать так, будто сейчас хватит инфаркт. Взять бы паскуду и отодрать так, чтобы визжал как сучка, выебать в этот похабнейший рот, чтобы хрипел три дня, чтобы сесть не мог, чтобы носил пидорский шарфик половину лета и подыхал в нём от жары, потому что вся шея – месиво синяков и засосов, которое стыдно показать на людях. Майкл бы его из койки не выпускал целыми днями, если бы дорвался. А больше всего Боннар бесил тем, что он, сука, знал. И ему на Майкла было абсолютно, категорично, совершенно похуй. И сталкиваясь с ним где-нибудь и прекрасно видя, что Майкла ведёт, топит в запахе его сраного одеколона, как нарика под дозой, Боннар лишь поднимал холёные брови – эдак снисходительно и слегка сочувственно, словно видел убогонького – и пропускал вперёд с вежливым жестом, подчёркнуто никогда – ни разу, сука! – не дотрагиваясь. И за это ему хотелось мстить. Бить в самое больное, в уязвимое, чтобы хоть так расквитаться за собственную беспомощность и дикую, звериную тоску. * – Джеймс тебя бросит, – Майкл зло ухмыляется ему в лицо, скалясь как сраный волк из Баллингари. – Ни хрена ты его не удержишь, ясно тебе? На ебучем кирпиче не дёргается ни единый мускул. – Если он захочет уйти, это будет его выбор. Я уже сказал, что приму любое его решение – главное, чтобы оно стало окончательным. И снова бросает свой, сука, фирменный снисходительный взгляд. – Но только не держи меня за идиота, Винтерхальтер. Мы оба прекрасно знаем, что дело давно не в Джеймсе. Вежливо, мать его, улыбается. – А мне ты, в отличие от него, совершенно не интересен. И, не дожидаясь ответа, разворачивается и уходит, не боясь подставить спину – словно уверен, будто Майкл в неё не ударит. Майкл действительно бьёт не в неё – в стену, сбивая костяшки и не замечая этого. И глухо, сквозь зубы, воет от бессилия, чтобы не разрыдаться как девка. Стоит у него так, как никогда не стояло даже на Джеймса.