Монстр из подвала. Рождество для монстра

Рассказывает доктор Хейл:

      Отрывистый стук в дверь заставил вздрогнуть всем телом. Он вырвал меня из оцепенения, в котором я пребывал после инъекции морфия, вынудил открыть глаза и обвести затуманенным взглядом комнату, на не застеленной кровати в которой я лежал. Стук повторился. Я сел, спустил ноги с кровати, половица под каблуками ботинок отчаянно заскрипела. На то, чтобы встать, ушло несколько минут и ещё несколько, чтобы спуститься по лестнице в переднюю, а кто-то продолжал стучать в дверь, и стук становился всё нетерпеливее.       — Иду… — болезненно откликнулся я, — уже иду, хватит стучать!       Лампа никак не хотела зажигаться. Я оставил её, в полутьме добрёл до порога и отпер дверь. Повеяло морозным духом, поток свежего зимнего воздуха ударил в лицо, налепил на веки мельчайшие снежные пылинки. Я невольно зажмурился, отёр лицо ладонью и взглянул на высокого мужчину, что стоял за порогом: краснолицый, припорошенный снегом, дышащий паром. Чуть поодаль скрипел колёсами кэб.       — Я даже знать не хочу, почему вы так долго не открывали, доктор Хейл, — сказал вечерний гость. — Одевайтесь, есть работа.       — А, инспектор Крюкс? — сказал я. — Чем обязан в мой выходной день да ещё на ночь глядя?       Его сигаретные усы возмущённо зашевелились. Я оговорился намеренно, он это прекрасно понял: фамилия инспектора была Крикс, но за глаза его называли Крюксом, потому что усы его, которые он с педантичным усердием отращивал и вощил, были похожи на мясницкие крюки.       — Вы это специально, доктор Хейл, — пропыхтел он сердито, — или мне называть вас доктором Хеллом?       — Называйте как угодно, всё равно я остаюсь дома и никуда не иду, — объявил я и попытался закрыть перед носом инспектора дверь. Пожалуй, морфий всё ещё поигрывал в крови, говорить и делать безрассудные вещи было отчего-то необыкновенно просто.       Инспектор ухватился за дверь со своей стороны, и какое-то время мы тянули её каждый на себя, пока я не был вынужден признать поражение. Крикс выпустил пар из носа, как разъярённый бык:       — Хватит валять дурака, доктор! Как будто мне хотелось трястись в кэбе полгорода, когда я прекрасно мог попивать грог, сидя в удобном кресле возле камина моего собственного дома! Вас вызывают в лечебницу.       Я с сомнением глянул на кэб:       — Они могли бы вызвать извозчика и послать за мной. Зачем гонять полицейский кэб, только чтобы отвезти доктора в лечебницу? Да ещё и с инспектором в роли извозчика?       Крикс опять запыхтел и выпустил пар из ноздрей:       — Извозчик имеется. Если вы изволите продрать глаза, доктор Хейл, то увидите, что он как раз таки сидит на своём месте и дожидается нас. Вы меня нарочно из себя вывести пытаетесь? Одевайтесь, или мы будем до самого Рождества тут с вами препираться?       Я снял с вешалки пальто, неспешно продел руки в рукава, застегнул пуговицы, повязал шарф и отыскал завалившиеся за зеркало перчатки. Крикс продолжал нетерпеливо пыхтеть за дверью. Мне ещё пришлось вернуться наверх за докторским саквояжем, и к моменту моего возвращения инспектор уже совсем потерял терпение.       — Если вы ещё хоть минуту промедлите, доктор Хелл, — процедил он, — то я вас вот этими руками сначала придушу, а потом запру в участке до морковкиного заговенья.       — За что это, позвольте полюбопытствовать?       — За морфий. Я долго закрывал на это глаза, но если вы сию минуту не сядете в этот чёртов кэб, то, клянусь моими усами…       — Эй! — возмутился извозчик. — Чего это мой кэб чёртов? Не нравится — так пешком топайте через весь город! Ишь ты, важная птица — инспектор! Видал я таких инспекторов!       — Ага, — сказал я, — теперь вижу, что ошибся: никакой это не полицейский кэб, а обычный. И если меня уши не подводят, ты ли это, Бартон?       — Он самый, — подтвердил извозчик, довольный, что я знаю его имя. Его кэб всегда стоял поблизости лечебницы, и он частенько возил меня и других врачей в город и обратно. Бартон прославился среди извозчиков тем, что никогда не давал спуску обидчикам и, недолго думая, знакомил их со своим кулаком, удар которого мог и быка с ног свалить (чем Бартон частенько развлекал публику на ярмарках). Инспектора он тоже, разумеется, знал, поскольку Крикс был частым гостем в лечебнице. Любой другой бы поостерёгся начинать свару с полицейским, но Бартон был до глубины души оскорблён, что кто-то принялся ругать его кэб.       — Садитесь, сэр, — сказал Бартон, широко улыбаясь, — я вас мигом отвезу и даже денег не возьму. А этот пусть пешком топает, раз ему мой кэб не нравится!       — Бартон, — свирепо сказал Крикс, — если ты не заткнёшься…       — То он тебя придушит, а потом бросит за решётку до морковкиного заговенья, — докончил я, забираясь в кэб. — Бартон, мне надо потолковать с инспектором, так что пускай и он едет. Только непременно деньги с него возьми.       — Уж возьму, — пообещал извозчик и грозно смотрел, как грузный инспектор лезет в кэб.       — Хватит его подначивать, доктор Хейл, — велел инспектор, устраиваясь на сиденье. — Надеюсь, морозный воздух вам башку проветрит, пока мы едем. Через два квартала скажу, что за работа. Хватит вам времени?       Я не ответил, провожая взглядом полутёмные улицы. Не лежал бы на мостовых снег, было бы совсем темно.       — Готов вас хоть сейчас выслушать, — обронил я. — Больше всего мне хочется знать, почему я тащусь в кэбе в лечебницу в выходной день в компании сварливого старикана, но я всё-таки спрошу, почему эту работу не поручили доктору Барберу, раз уж сейчас его смена.       — Любопытной Барбаре на базаре нос оторвали, — сказал инспектор и скрипуче захохотал, довольный получившимся каламбуром.       — В каком это смысле? — не понял я.       — В прямом. В настоящий момент хирург пытается приладить ему откушенный нос, но, думается мне, выйдет скверно: мясник и тот с ножом лучше управляется, чем ваш Перкинс.       — Только не говорите, что вы везёте меня в лечебницу, чтобы я ему нос пришивал! — воскликнул я. — Я не хирург, откушенные носы вне моей компетенции!       — И без вас пришьют, а ему будет урок, чтобы не совал нос куда не следует, — заметил инспектор Крикс. — Нет, вас по вашей специальности и вызвали.       Стоит упомянуть, что лечебница, в которую мы ехали и где я служил врачом вот уже двенадцатый год, была лечебницей для умалишённых, в последние годы — для умалишённых преступников. Кого тут только не было: истинно тронувшиеся умом или придуривающиеся, убийцы и жертвы неудавшихся покушений, насильники и жертвы насилия, — в общем, в кого ни ткни пальцем — персона примечательная, таким палец (или нос!) в рот не клади: откусят. Ухо тут всегда нужно держать востро, некоторые так и выжидают момент, чтобы всадить тебе перо в глаз, пока ты пытаешься определить, настоящий он псих или всего лишь хочет избежать виселицы за свершённое преступление, притворяясь душевнобольным. Всякое бывало, конечно, но на моей памяти носы врачам ещё не откусывали.       — А что же, — несколько растерянно спросил я, — санитары? А смирительная рубашка — кто распорядился её снять? Про Барбера вообще разговор отдельный. Надрался или спятил — наклоняться к буйному пациенту?       — Да никто и не подозревал, что он буйный… — себе в усы проворчал инспектор, а я напряг память, пытаясь вспомнить, кто из «тихих» мог слететь с катушек и покусать Барбера. — Ладно, доктор Хейл, давайте-ка я по порядку рассказывать буду, не то запутаемся. А вы слушайте внимательно, или я остановлю кэб и морду вам, дорогой сэр, снегом натру. Или снег вашей мордой. Ясно вам?       Я пожал плечами. Морфийный дурман ещё властвовал над мозгом, но мыслил я как никогда ясно, быть может, как раз именно поэтому.       — В общем, так дело было, — начал инспектор. — В Степни произошло двойное убийство.       — Не такая уж и редкость для Ист-Энда, — заметил я. — Вероятно, поножовщина?       — Да, но не совсем. Зарезали семейную пару, это которые Дженкинсы. Да вы их знаете, доктор. Сапожник, весной к вам попадал с белой горячкой, он ещё отплясывал в одном исподнем, взобравшись на перила Лондонского моста. Вспомнили?       — Забудешь такое, — фыркнул я. — Доплясался, значит?       — Нет, он притих в последнее время. Они даже две комнаты у мамаши Берс сняли, чтобы всем вместе жить.       — «Всем вместе»? — переспросил я. Насколько я знал, Дженкинсы состояли всего из двух персон: сапожник и его жена-прачка.       — Усыновили мальчишку. Из местной шантрапы, кажется. Хороший мальчишка… был, — докончил инспектор после мрачной паузы, сопровождаемой яростным шевелением усов.       — Да, не повезло: только обрёл шанс на нормальную жизнь — и зарезали, — качнул я головой.       — Нет, доктор Хейл, его-то как раз и не зарезали. Вероятно, он зарезал. А может, и не он. Нашли его подле трупов приёмных родителей, окровавленный весь, с ножом в руке. Нож он как раз из груди сапожника вытаскивал, когда его нашли. Но дался нам спокойно, говорит: «Я ничего не делал, сэр». Повёз я его в лечебницу на кэбе, чтобы, значит, его у вас глянули: если он увидел, как его опекунов режут, так и умом недолго тронуться, а если сам прирезал, так вы это мигом узнаете. Он ничего так ехал, вопросы мне разные задавал: из чего дубинка сделана и сможет ли она полицейский котелок пробить… Что? Что вы хмуритесь, доктор Хейл? — насторожился инспектор. — Неужто уже что-то из моих слов поняли?       — Не знаю, инспектор, — задумчиво проговорил я, — но если бы на моих глазах зарезали двух человек… если я в своём уме, разумеется… то я бы впал в ступор, или в истерику, или ещё что, но уж точно бы не расспрашивал, сможет ли дубинка раскроить голову полисмена в котелке!       — Он не так спросил, — беспокойно возразил Крикс.       — А подразумевал наверняка это. Вы его в кандалах везли, надеюсь? Не пытался он сбежать?       — Да что вы, — обиделся инспектор, — я его предупредил, что если бежать вздумает, то его на месте пристрелят. А он мне говорит: «На кой-мне бежать, когда я ничего не делал?» В общем, доктор Хейл, надо, чтобы вы его глянули. За убийство ему виселица светит. И чёрт дёрнул его этот ножик тащить!       — А вы, инспектор, не верите, что убийца он? — предположил я.       — Такие убийцами не бывают, — не слишком понятно отозвался Крикс. — Вот хоть убейте, не верю. Но, думаю, маленько он умишком всё-таки тронулся.       — Погодите, — осенило меня, — так это он Барберу нос откусил?!       — Дело, значит, так было. Привёз я его в лечебницу, сдал санитарам, чтобы постерегли, пока я суть да дело врачу пересказываю. Он смирно сидел, куда посадили, а как с него одёжу снять попытались, переодеть чтобы, потому что в крови весь, он с катушек и слетел: не подступиться! Вроде и не буянит, а к себе не подпускает, вот как лиса огрызается, если её в капкан загнать. Барбер решил морфию ему вкатить, чтобы успокоился, вот и поплатился. Так и сидит в старой одёже да в кровище, я двух полисменов оставил его стеречь, помимо санитаров. Ну, когда его в покое оставили, он буянить перестал: сидит на койке, лицо в коленки, и молчит. Я ему пытался какие-то вопросы задавать — ноль внимания. Как считаете, доктор Хейл, он ку-ку или не ку-ку? — И инспектор с напряжённым интересом ждал моего вердикта.       Я уныло пожал плечами. Настроение испортилось окончательно: встречать Рождество не дома, не в пабе, попивая пенное пиво, а в лечебнице в компании умалишённого, которому намордник надеть бы не мешало… В том, что у мальчишки не всё в порядке с головой, я почти не сомневался: люди в здравом уме другим людям носы не откусывают. Принимая во внимание этот факт, я бы не удивился, если бы именно мальчишка зарезал опекунов, потому и нож был в его руке, и одежда в крови.       Умалишённые, совершив столь тяжкое преступление, как убийство, впадают в беспокойство. Те, кто в своём уме, но совершили убийство не по доброй воле, а скажем, защищаясь или вообще случайно, подставленные стечением обстоятельств, горюют, впадают в истерику и винятся в содеянном ещё прежде, чем ты их об этом спросишь.       Ничего из этого. Мальчишка, если верить инспектору, сохранял спокойствие, рассуждал трезво и не сопротивлялся аресту. Даже если учесть, что он из уличной шантрапы, которая каждый божий день в переделки попадает, всё равно это не объясняет его спокойствие: не каждый день на твоих глазах людей, как свиней, режут! Выходит, с головой у него как раз таки всё в порядке. Но если предположить, что с головой у мальчишки всё в порядке, то следует предположить и то, что сделал он это сознательно, осознанно… преднамеренно?       — Сколько ему лет? — спросил я, морщась.       — Пятнадцать или шестнадцать. Кто может знать наверняка?       — И, говорите, щуплый?       — Как цыплёнок, — подтвердил инспектор.       — А нож у сапожника в груди торчал?       — В груди. И у сапожника, и у жены его.       — И сколько всего ран на телах?       — По одной, аккурат в сердце. Они и не вскрикнули.       Я опять поморщился. Кажется, вернулась головная боль, которую я тщетно глушил морфием. А может, слишком много предположений теснилось в голове. Если этот мальчишка щуплый, хватило бы у него сил с одного удара «завалить» сапожника, которого природа силой не обделила? Пробить ножом грудную клетку, чтобы нож не застрял в рёбрах, а вонзился точнёхонько в сердце, — дилетанту с таким не справиться. Удар должен быть меток и крепок, чтобы нож вошёл достаточно глубоко и поразил сердечную мышцу. С женщиной ещё сложнее: нужно было пробить и собственно грудь. Не проще ли для мальчишки пырнуть в живот? Уличная шпана то и дело кого-нибудь ножами в потроха тыкала.       — Надо прежде на него взглянуть, — сказал я, заметив, что Крикс всё ещё ждёт от меня ответа. — Тёмное это дельце, инспектор. А что, высокий этот мальчишка?       — Вам по плечо будет… Ага, вот и приехали!       Кэб остановился возле лечебницы. Пока инспектор препирался с извозчиком, пытаясь торговаться, я спрыгнул в снег и побрёл к крыльцу. На ступенях были припорошенные капли крови. Вероятно, когда тащили Барбера в хирургическое, накапало. Кровь я не любил. Казалось, физически ощущал её запах — эту ржавую вонь. Я пнул носом ботинка снег — красные пятна пропали. Крикс нагнал меня, и в лечебницу мы вошли вместе, сопровождаемые ругательствами Бартона, который называл инспектора жуликом и грозился на будущей ярмарке вместо быка свернуть ему шею. Видимо, заплатил ему инспектор меньше, чем извозчик ожидал.       На лавке сидел в полном изнеможении Перкинс и пускал сигаретные кольца. Фартук его, как у мясника, был вывожен кровью.       — А, доктор Хейл, — сказал он устало, но не без усмешки, — уж постарайтесь не добавлять мне работы. Два носа за один вечер — это слишком даже для меня!       Полисмены и санитары, которые дымили в шаге от него, захохотали. Крикс напустился на них и разогнал всю компанию, исключая хирурга.       — Ополоумели, что ли, мальчишку без присмотра оставлять? — завопил он во весь голос.       — Да он, как вы уехали, и не шелохнулся даже, — оправдывались полисмены.       — Болваны! — выругался инспектор и поспешил проверять, не сбежал ли мальчишка.       Я неспешно прошёл к себе в кабинет, снял верхнюю одежду, вытащил из шкафа докторский халат и надел его. Хотелось бы надеяться, что мальчишка сбежал, тогда бы я мог преспокойно вернуться домой. Но нет, он не сбежал. Когда я пришёл в палату, куда его определили санитары, перешагнул порог, ожидая чего угодно, то увидел съёжившегося в углу койки мальчишку лет пятнадцати, со светлыми волосами и с глазами бледно-голубого цвета, похожими на стекляшки. Одежда его, штаны с помочами и белая рубашка, были в пятнах подсохшей крови. На воротнике рубашки кровь была свежая: натекла с подбородка, когда он откусывал нос бедняге Барберу. Рот мальчишка успел вытереть, но в углах остались красные разводы, как у клоуна, и даже на мой взгляд выглядело жутко.       Когда я вошёл, мальчишка смотрел на инспектора, который что-то пытался ему втолковать, а теперь взглянул и на меня. Странные впечатления у меня остались от этого взгляда, внимательного, не по-детски серьёзного и… пустого. Он ничего не выражал, этот взгляд.       — Как тебя зовут? — спросил я, оставаясь от него на расстоянии нескольких шагов.       Крикс отошёл в сторонку, давая мне приблизиться, но я не спешил. Лишаться носа под самое Рождество как-то не очень хотелось, хоть ничто и не выдавало в мальчишке агрессии. Я даже невольно подумал, что Крикс прав: не похож на убийцу, нисколько не похож. Глядя на него, хотелось верить в человечество, если вы понимаете, о чём я.       Мальчишка пару раз скользнул по мне взглядом, посмотрел мимо меня, на инспектора, и не произнёс ни слова, но я заметил, что крылья его носа дёрнулись. Я повернулся к Криксу:       — Инспектор, оставьте-ка нас на чуток. И скажите своим молодцам, чтобы дымили в другую сторону. Дыма натянуло, скоро дышать нечем будет.       Инспектор со значением мне подмигнул и вышел. Скоро послышался его грозный голос, ругающий почём зря всех курилок и упомянутых полисменов вместе взятых. Я обернулся к мальчишке, всё ещё не подходя ближе, и повторил вопрос:       — У тебя ведь есть имя? Как тебя зовут?       Мальчишка чуть шевельнулся, губы тоже шевельнулись, но имя он мне своё не назвал. Он спросил то, от чего я на месте подскочил, будто меня гадюка за ногу укусила:       — А вы, сэр, насиловать меня не будете?       — Что это ты такое говоришь? — поразился я. — Вот же глупости!       — Не глупости, сэр, — возразил он. — Тут на меня как накинулись все скопом! Ну, меня задёшево не возьмёшь. А если и вы, сэр, вздумаете попытаться, то я вам как на духу говорю: достанется и вам.       — Ты решил, что тебя насиловать будут? — с трудом сдерживая смех, спросил я. Детская непосредственность, которая прозвучала в его словах, как-то сразу меня к нему расположила.       — А для чего тогда они меня раздеть пытались? — строго спросил мальчишка, хмуря светлые брови.       — Дурень, они хотели тебя переодеть в чистое. Ты посмотри на себя, ты же весь в крови, — объяснил я, подходя на шаг ближе. То, что мне удалось — так я думал — наладить с ним контакт, ободряло.       Мальчишка оглядел себя с таким видом, точно только что заметил, что его одежда в крови. Я подумал, что, быть может, он несколько отстал в развитии для своих лет, потому туго соображает.       — Ох, сэр, — сказал он беспокойно, — они же теперь решат, что я ку-ку!       — А ты не ку-ку? — словно бы шуткой спросил я. Умалишённые с пеной у рта доказывать готовы, что они нормальные.       Мальчишка с сомнением покачал головой:       — Не знаю, сэр. В тот момент я, может, и ку-ку маленько был, так перепугался.       — Ну, бояться тебе нечего. Тебя сюда привезли, чтобы я тебя порасспросил кое о чём. Я доктор Хейл. А ты?       — Вы ку-кукнутый доктор? — спросил мальчишка, опять скользнув по мне взглядом.       — Скорее ку-кушечный, — возразил я, внимательно следя за его мимикой. Кажется, игру слов он понял, потому что угол его рта на секунду дрогнул улыбкой. Нет, отсталым его не назовёшь, раз уж смог прочувствовать разницу. Недоумкам такой мыслительный процесс не по силам.       — Дважды два — сколько будет? — в лоб спросил я.       Брови мальчишки высоко приподнялись.       — Четыре, сэр, — ответил он.       — А восемью три?       — Двадцать и ещё четыре.       — А по буквам имя своё назвать можешь?       — А. Р. Т. У. Р. А что, глупые вопросы позволяют понять, ку-ку человек или не ку-ку?       — Иногда, — сказал я, — но если бы ты сразу назвал мне своё имя, то я бы не стал задавать тебе глупые вопросы.       На самом деле эти вопросы я задавал неспроста, не только чтобы его имя выяснить. В то, что уличные мальчишки знают таблицу умножения или умеют писать, поверить ещё сложнее, чем в то, что этот пьянчуга-сапожник с женой-прачкой сумели за то недолгое время, что они вместе прожили, уличного мальчишку «отесать». Кажется, два месяца, как упоминал инспектор. Сомневаюсь, что сапожник знал грамоту. Можно было сделать вывод, что мальчишка уже попал к ним «отёсанным» и уж точно не с улицы: буквы он безошибочно назвал, тогда как даже инспектор частенько грешил тем, что «эр» произносил как «рэ».       — Артур, — ещё раз повторил мальчишка. — А вы доктор Хейл или доктор Хелл? А то инспектор говорил, кажется, что он за доктором Хеллом отправился?       — Это он шутит так, — мрачно объяснил я, — профессиональная шутка. «Все доктора в аду!» или что-то в этом роде.       — А, Шекспир… — к моему изумлению протянул Артур.       Нет, признаков безумия на его лице не было, а недоразумение с откушенным носом прояснилось. Отчасти. Кое-что меня во всём этом беспокоило. Если он так уверен был, что его собирались насиловать, то, вероятно, знал, что это такое.       — Артур, раз уж мы выяснили, что в лечебнице тебя никто и пальцем не тронет, насиловать не станет, то могу я тебя кое о чём спросить? — спросил я, внимательно глядя в его лицо. Жертвы насилия всегда дёргались, услышав слово «насиловать», это у них непроизвольно происходило, тремором. Но мальчишка на это никак не прореагировал. Вообще никак.       — Да, сэр? — пожалуй, с любопытством спросил он.       — Тебя… кто-то наси… пытался насиловать? — спросил я, продолжая вглядываться в его лицо. Мне подумалось, что сапожника он мог зарезать по той же причине: решил, что тот собирается его насиловать, или надумал себе такой вариант.       Бледно-голубые глаза уставились на меня, я невольно поёжился. Артур поскрёб плечо, глянул на испачканные в крови пальцы и вытер их об штаны. На мой вопрос он не ответил, но поскольку никакой реакции не последовало, то я решил, что ответ был бы отрицательный.       — Почему бы тебе не переодеться? — предложил я, показывая на свёрток с одеждой, которую выронили санитары. — А после продолжим разговор. Тебе, наверное, мокро и липко сидеть в старой.       Мальчишка опять поскрёбся, потянул с локтя налипшую рубашку, почесал ногу о ногу.       — Да, пожалуй, так, — согласился он и опять уставился на меня глазами-стекляшками.       Я вышел из палаты, сказав, что вернусь через пять минут. Инспектор поджидал в коридоре.       — Ну что, доктор Хейл? — нетерпеливо спросил он. — Уже всё выяснили?       — Да мы толком не говорили ещё, — возразил я. — Узнал только, что с Барбером недоразумение вышло: мальчишка перепугался просто, когда они все на него накинулись. Но, кажется, относительно нормален… Инспектор, а вы уверены, что Дженкинсы усыновили мальчишку с улицы? Не из приюта?       Крикс потрогал правый ус:       — Соседи говорят, что уличный. А что, доктор Хейл, у вас какие-то сомнения?       Я неопределённо покачал головой. Покуда мне нечего было озвучить, но какие-то неясные сомнения копошились в стремительно трезвеющем мозгу. Никак не давала покоя таблица умножения, а ещё Шекспир.       — Если нормальный, — между тем уныло сказал инспектор, — то ему виселица светит. Поди докажи теперь, что он ничего не делал, когда на ножике его пальцы остались. Вы уж его порасспросите, доктор Хейл.       Я помрачнел и вернулся в палату. Артур успел переодеться в холщовую больничную рубаху и штаны из того же материала и теперь сидел на кровати, спустив ноги, и разглядывал широкий рукав с завязками. Лицо и руки у него тоже теперь были относительно чистые: он, вероятно, вытер их старой одеждой. Ко мне опять вернулась тревога, будто я упускал из виду что-то важное, но что так и маячит перед моими глазами, и мне начало казаться, что я где-то видел Артура прежде или кого-то на него похожего.       — Эти завязки, чтобы руки за спиной связывать, сэр? — спросил Артур, глянув на меня мельком.       — Да, но если ты будешь хорошо себя вести, то делать этого не придётся.       — Буду хорошо себя вести, — повторил мальчишка. Сложно воспроизвести, как он это произнёс. Это не было вопросом, не было утверждением, не было вообще ничем на свете. Его, казалось, забавляла сама эта мысль.       — Что ж, Артур, — сказал я, садясь на стул, — теперь давай поговорим серьёзно. О том, что случилось с Дженкинсами. Ты ведь можешь поговорить со мной об этом, Артур?       Он спокойно и даже равнодушно приподнял плечи.       — Давно они тебя усыновили?       — Чуть меньше двух месяцев, сэр, — подумав, ответил мальчишка.       — Где они тебя нашли?       Отчего-то его мой вопрос позабавил. Я заметил, что глаза-стекляшки вспыхнули, а рот покривился плохо скрываемой улыбкой.       — Что такое, Артур? — тут же спросил я.       — Вернее будет сказать, не они меня, а я их нашёл, сэр, — объяснил Артур, продолжая ковырять завязку на рукаве и тянуть её в разные стороны, будто проверяя на прочность. — В Уайтчепелской сапожницкой. Я хотел подбить сапоги, у левого подмётка отвалилась.       Я невольно бросил взгляд на стоявшие за кроватью сапоги. Они были потрёпаны, но даже теперь видно было, что это отличные сапоги, которые на найти на свалке: такие будут донашивать, пока они на ноге не развалятся. Их точно тачали не в Ист-Энде. Я приподнял левый сапог, глянул на подмётку. Она крепко была прибита гвоздями, на славу.       — И Дженкинс тебе их починил? — усомнился я. — За просто так?       — Нет, конечно, у меня была монетка, — возразил Артур и с сожалением поглядел на меня, как будто я спросил что-то нелепое. — Я к ним в подмастерья напросился, а они меня к себе решили взять. У них детишек не было, сэр, понимаете?       — И ты согласился?       — Ещё бы мне не согласиться! — живо кивнул Артур. — Не на улице же мыкаться, когда зима на носу? Да и сапожники знаете, как деньгу зашибают? Они всегда при деле, и хлеб у них всегда есть.       — Значит, до этого ты жил прямо на улице? — уточнил я. Судя по тому, как мальчишка это сформулировал, на улице-то он как раз и не жил. Я предположил, что он мог быть подмастерьем у кого-то ещё и его выгнали за какой-то проступок, но, вероятно, дело было не в Ист-Энде.       — Бывало и так, сэр, — ответил мальчишка.       — Они с тобой хорошо обращались? — зашёл я издалека, чтобы перейти к собственно убийству.       Глаза-стекляшки на мгновение стали пустыми, как высохший колодец.       — Да, сэр, — ответил Артур после паузы, — они были хорошими людьми.       Но я ему не поверил. Хорошими людьми Дженкинсы точно не были, уж я-то знал.       — Что произошло, Артур? — спросил я, придвигая стул ближе. — Ты ведь расскажешь мне, что там произошло на самом деле?       Он посмотрел на меня с некоторым презрением и чётко произнёс:       — Я этого не делал.       — Но ты держал нож, — напомнил я. — Он ведь торчал из груди сапожника, так? Зачем ты его вытащил?       — Зачем? — поражённо спросил мальчишка. — Да потому, что нельзя было так оставлять.       Ответил он мне с некоторой горячностью, и я подумал, что он, поглядев на безобразные, окровавленные трупы, хотел придать им пристойный вид, как и подобало покойникам.       — Нельзя было трогать нож, Артур, — сказал я. — Теперь все думают, что их убил ты.       — Но я этого не делал, — поднял брови мальчишка.       — Вероятно, нет. Но с фактами не поспоришь, а факты говорят, что ты держал нож в руке и, вероятно, вытаскивал его из груди сапожника, после того как туда его и воткнул.       — Я этого не делал.       — Тогда, быть может, ты знаешь, кто их убил? — подсказал я, видя, что он готов зациклиться. — Расскажи, что ты видел. Если ты, конечно, что-нибудь видел.       Артур долго молчал, потом проронил:       — Получается, меня отправят на виселицу? Только потому, что у меня в руке был какой-то паршивый нож?       — Окровавленный нож, Артур, тот самый, которым зарезали сапожника и его жену, а не «какой-то паршивый нож», — исправил я. — Но да, если я сделаю заключение, что ты не ку-ку, то тебе светит верёвка.       Его губы скривились.       — Я не ку-ку, — сказал он с той же чёткой артикуляцией, с какой говорил, что не убивал приёмных родителей.       — Я знаю, я уже это понял, поговорив с тобой, — кивнул я и невольно поймал себя на мысли, что хочу, чтобы он отыскал какую-нибудь отговорку и сорвался с крючка. — Расскажи мне, расскажи мне всё, Артур. Возможно, отыщется какая-то зацепка, чтобы доказать твою невиновность.       Мальчишка сощурился:       — То есть вы мне верите, доктор Хейл?       Он впервые обратился ко мне по имени, и я невольно вздрогнул. Верил ли я в его невиновность на самом деле? Сложно сказать, скорее, врождённая и взлелеянная христианским воспитанием вера в человечество или даже в человечность убеждала холодный, трезвый (относительно) рассудок, что мальчишка не может отказаться убийцей, не может совершить столь ужасающий поступок. Даже неясные сомнения, копошащиеся в душе, меркли перед ней.       — Да, я тебе верю, Артур, — ответил я. — Я не думаю, чтобы ребёнок, убивший двух человек, вёл себя так, как ты, если он, конечно, не конченый психопат. Но ведь мы с тобой уже точно знаем, что ты не ку-ку. Поэтому, даже если я ничего толком не смогу сделать, чтобы избавить тебя от верёвки, помоги мне пролить свет на эту тёмную историю. Ты ведь что-то знаешь, Артур, не так ли? Быть может, ты покрываешь кого-то? Кого-то из старых знакомых? Или ты видел, как убийца убегал из дома Дженкинсов? Если ты опишешь его, если удастся схватить его по горячим следам, то, вероятно, тебя ещё можно будет спасти. Ты понимаешь, Артур, что я тебе говорю?       Вольно или невольно я подкинул ему несколько подсказок, следуя которым он мог бы избежать виселицы. Мальчишка повёл глазами по сторонам, чуть скривил губы.       — Что, — сказал он после, — если бы я выдумал какую-нибудь завиральную историю, то мог бы отсрочить повешение? В честь праздничка? — с непередаваемой интонацией уточнил он.       — Ты не любишь рождественский праздник? — удивился я.       — У меня никогда не было Рождества, — ответил мальчишка и опять покривился ртом. — И я не знаю, что рассказать вам, доктор Хейл. Они пили. Целая компания. То ли матросня, то ли бродяги. Меня спровадили, чтобы не мешал. Я никого из них не знаю, не видел таких ни в Степни, ни в Уайтчепеле.       — Описать сможешь?       Он покачал головой:       — Я лица плохо запоминаю. Но у одного были железные зубы, а другой — безглазый, как пират, с повязкой на глазу. Это мне вряд ли поможет, да, доктор Хейл? — И, увидев мой утвердительный кивок, он со вздохом добавил: — Жаль, что не довелось в жизни ни разу Рождества отпраздновать.       — Как? — невольно воскликнул я. — Ни разу не справлял Рождество?       А впрочем, какое там Рождество у уличного мальчишки? Я покачал головой, мысленно ругая себя: кажется, Артур расстроился ещё больше, — но допрос продолжил:       — Значит, у тебя нет родителей? Настоящих, я имею в виду.       — Они умерли, доктор Хейл. Так я думаю, — с долей сомнения в голосе сказал мальчишка, и на его лице промелькнуло что-то странное, а у меня опять засела тупая игла в виске: что я упускаю?       Заглянул инспектор Крикс, поманил меня рукой. Я рискнул потрепать Артура по волосам и вышел из палаты. На вопрос инспектора я отрицательно покачал головой:       — Ничего не выяснил, инспектор. Будто бы собутыльники… одноглазый и с железными зубами… матросы, а может, и нет. Никто на ум не приходит?       Крикс поскрёб подбородок:       — Да каждый второй в Уайтчепеле!.. А сам мальчишка?       — Вменяем. Не думаю, что убил он. Чёрт его дёрнул этот паршивый ножик тащить! — невольно повторил я слова Крикса.       Инспектор уныло поскрёб губу под усами:       — Что ж, доктор Хейл, благодарю вас за старания. Отправляйтесь домой, кэб ещё ждёт. А дальше я уж как-нибудь сам.       Я нервно сжал воротник халата. Мне хотелось сделать что-нибудь для этого несчастного мальчишки, на шее которого уже затягивалась верёвка.       — Когда… когда его повесят? — отрывисто спросил я.       — После Рождества, — сказал инспектор. — Нечего перед святым днём грех на душу брать.       — Инспектор, выдайте мне разрешение забрать мальчишку ненадолго из лечебницы, — решительно сказал я. — На один день.       — Вы что, спятили? — подскочил на месте Крикс и круглыми глазами посмотрел на меня.       — Нет. Я всего лишь хочу, чтобы напоследок он справил Рождество. Он сказал, что никогда Рождество не праздновал. Мне его чисто по-человечески жаль.       — Да вы точно ку-ку! — рассердился инспектор. — Его обвинили в двойном убийстве! А если это на самом деле он провернул?       — Да ладно, инспектор, он всего лишь мальчишка, — возразил я. — Вы же меня знаете. Армейская выучка у меня всегда в загашнике.       — Как и ампула с морфием, — язвительно добавил Крикс. — Не могу я подвергать опасности гражданское лицо. Нет, сэр, и речи быть не может, чтобы отпустить обвиняемого с вами!       — Совесть вас потом мучить не будет? — пошёл я напролом. — Мало того, что ни в чём не повинного мальчишку на виселице вздёрнете, так ещё и в последнем желании откажете? Счастливого Рождества, инспектор Крикс.       Левый ус инспектора задёргался.       — Вечно вы по самому больному бьёте, доктор Хелл! — резко отозвался он. — Ведь знаете же, сколько на моей совести загубленных душ…       Крикс, несмотря на род деятельности, был страшно религиозен, и если он убивал кого-то, виновного или нет, то яростно замаливал грехи в церкви, ставя свечки за упокой и принимая епитимьи. Об этом я, разумеется, знал, как и о его вечном страхе попасть в ад после смерти. Все инспекторы попадают в ад или что-то в этом роде.       — Вот вам и представился случай сделать доброе дело, — сказал я, смягчая голос. — Оно вам непременно зачтётся на Страшном суде.       — Вы думаете? — дрогнул Крикс. — Вы сами как дьявол, доктор Хейл: умеете зубы заговаривать!.. А если что не так пойдёт?       — Я с ним справлюсь, инспектор. К тому же, как вы справедливо заметили, в кармане у меня всегда ампула с морфием, а я не один десяток лет уже работаю в лечебнице для умалишённых и до сих пор как-то справлялся, — сказал я, испытывая необыкновенный душевный подъём. Тупая игла из виска выскочила, и, убеждая инспектора поверить, я сам поверил, что нам это дело зачтётся в свой срок.       — Ладно, — неохотно сказал инспектор, — выправлю вам бумажку, но завтра к полудню лично приеду его забирать. С полисменами, с кандалами — всё, как полагается. И к себе вы его тоже в кандалах повезёте, ясно, сэр? И никакого морфия для вас лично! Если вы его упустите, задурманив себе башку, я вас на приготовленной для него виселице вздёрну. Ясно вам, сэр?       — Ясно, инспектор. Не беспокойтесь: никакого морфия для меня лично, — пообещал я, поднимая руку в клятвенном жесте. — И перестаньте грозиться. Вы ведь не верите, что это он их убил.       — Но проинструктировать, как полагается, обязан, — мрачно возразил Крикс и громко стал перечислять правила обращения с опасными преступниками. Я и без него их наизусть знал: бо́льшая часть совпадала с правилами лечебницы: не поворачиваться спиной, всегда смотреть в глаза преступнику (потому что по глазам легко считать помыслы), не провоцировать ни словом, ни делом, и прочее, и прочее. В конце назиданий Крикс вручил ключ от кандалов и собственно кандалы. Надевать мне их на Артура не хотелось, но это было единственное условие, при котором я мог вывести его из лечебницы.       — Хорошо, инспектор, — со вздохом согласился я, — я сам их на него надену. Кэб, вы говорите, ещё ждёт?       Я сходил за пальто и вернулся в палату к Артуру. На звук открываемой двери он взглянул затравленно, но, увидев, что вошёл я, тут же успокоился.       — Послушай, Артур, — сказал я, подходя к койке (руки я держал за спиной, чтобы он не увидел кандалов), — сейчас мы с тобой покатимся кое-куда.       — Уже вешать везёте? — отрывисто спросил он, и по его бледно-голубым глазам разлилась тень.       — Нет. Если ты пообещаешь, что будешь себя хорошо вести, то тебе будет позволено справить Рождество. Что скажешь? Настоящее Рождество.       — Последнее желание, значит? — скривил губы мальчишка. — И куда вы меня повезёте? В приют?       — Ко мне домой, — возразил я. — Инспектор выдал разрешение. Правда (я достал из-за спины кандалы) придётся надеть вот это, но в доме я их с тебя сниму, обещаю.       Глаза мальчишки замерли где-то поверх моего плеча, наполняясь той странной пустотой, что я уже подмечал раньше.       — Инспектор тоже поедет? — спросил он после паузы. — Или кто-то из санитаров?       — Нет, Артур, только мы с тобой. Ну и извозчик, разумеется, потому что мы поедем на кэбе. Если ты пообещаешь себя хорошо вести.       Глаза его заблестели. Он спустил ноги с кровати, подтянул к себе сапоги, но замер и окинул себя взглядом, в котором проскользнуло не то отвращение, не то разочарование.       — Я прямо так поеду, доктор Хейл? — уточнил он и опять подёргал завязку на рукаве.       — Что это я! — спохватился я, хлопнув себя по лбу. — Сейчас подыщем тебе что-нибудь.       Я оставил кандалы на стуле и скоро вернулся в палату с одеждой подходящего размера. В лечебнице был приличный запас одежды, ношеной, оставалась от скончавшихся пациентов или была пожертвована добросердечными жителями зажиточных районов.       — Одевайся, — сказал я, отдавая одежду Артуру, а сам приготовил кандалы.       Мальчишка переоделся, моё присутствие его нисколько не беспокоило, но он старался не поворачиваться ко мне правой стороной. На спине у мальчишки были синяки, и я решил, что отворачивается он по той же причине: ему неловко показывать мне избитое тело.       — Это папаша Дженкинс постарался? — помрачнев, спросил я.       Мальчишка обернулся — он уже оделся и теперь крутил куртку, чтобы продеть руки в рукава, — и медленно проговорил:       — Даже не знаю, доктор Хейл. Не упомнишь, где чей. Может, папаша, а может, и мамаша, а может, кто из молодцов с дубинками. С такими, как я, не церемонятся. А, большое дело — синяки! — добавил он, и по его губам проскользнула странная улыбка, от которой по всему моему телу мурашки побежали. — Как вы думаете, доктор Хейл, когда человека вешают, он слышит, как его шея ломается?       И, не дожидаясь ответа, он подставил мне руки, чтобы я надел на него кандалы. Я почувствовал тошноту. Вопрос этот, вроде бы заданный из любопытства, был с душком. Мне тут же припомнились казни, на которых я присутствовал, и ту вонь, что распространялась от виселицы, и омерзительные хрипы, рвущиеся из ртов висельников, пока они болтались, дрыгая ногами в последней агонии.       — Ты видел, как вешают людей, Артур? — спросил я, с трудом проглатывая слюну, которая, казалось, отдавала гнилью от этих воспоминаний.       — Конечно видел, в Ист-Энде что ни день — то кого-нибудь вешают, — тут же сказал Артур. — Но к виселице близко не подпускают.       Я защёлкнул кандалы на его запястьях. Мальчишка уставился на руки, покачал ими перед собой и со вздохом сказал:       — Тяжеловато. Но ведь вы их снимите с меня, когда мы приедем, да, доктор Хейл? (Я утвердительно кивнул.) Что ж, тогда потерплю.       Я повёл его из лечебницы к кэбу. На крыльце Артур приостановился, вдохнул полной грудью и, кажется, повеселел.       — Как хорошо-то! — с некоторым удивлением сказал он, глядя на меня. — Это потому, что свежо?       Да, верно, после спёртого, прокуренного воздуха лечебницы даже грязный Уайтчепелский дух мог показаться фимиамом.       Я подсадил мальчишку в кэб и велел Бартону везти меня домой. Артур положил руки на колени, вертя большими пальцами, в суставах иногда похрустывало. Я вспомнил, что преступники иногда вывихивали себе пальцы, чтобы снять кандалы, и внутренне напрягся: ручонки у мальчишки были и без того маленькие, пожалуй, кандалы могли бы с него и сами спасть, даже вывихивать суставы не надо, достаточно пальцы друг к другу прижать.       — Что ты делаешь, Артур? — спросил я, стараясь не подавать вида, что встревожен.       — Рукам холодно, — пояснил он, продолжая шевелить пальцами, — и в карманы не засунуть.       Я снял с шеи шарф и набросил его на руки мальчишке. Вид у него стал довольный. Я несколько расслабился: слишком много я себе надумываю.       Кэб высадил нас у моего дома. Артур поглядел по сторонам, попинал сапогом снег.       — Ого, — сказал он, — это весь дом ваш?       Дом был двухэтажный, квартиры сдавались внаём, двухъярусные квартиры: кухня и людская внизу, спальня и ванная наверху. Я занимал третью справа. Когда я объяснил это Артуру, он тут же спросил с запинкой:       — А семья ваша? Они не будут против, что вы привезли с собой… такого, как я?       — Моя жена умерла в позапрошлом году, — ответил я, поморщившись. — Сейчас я живу здесь один, не считая приходящей прислуги. Ну да не будем на улице мёрзнуть, войдём.       Когда мы вошли, я снял с мальчишки кандалы. Он стоял в прихожей, растирая руки, и с любопытством разглядывал картины и фотокарточки на стенах.       — Это ваша жена? — спросил он, ткнув пальцем в одну из фотографий.       — Да, — ответил я, снимая пальто и отправляя его на вешалку.       — Красивая, — сказал Артур.       Я стал вспоминать, что на кухне есть съестного. У меня была холодная курица и пудинг. И полпинты пунша. Немного, но всё же лучше, чем ничего.       — Пойдём наверх, — предложил я мальчишке. — Пока я разогреваю курицу, ты выкупаешься, а заодно и отогреешься. Что скажешь?       Артур кивнул, и я отвёл его в ванную комнату.       — Ого, — сказал он, — даже с зеркалом?       Он подбежал к висевшему над умывальником зеркалу и стал себя разглядывать, иногда строя гримасы, совсем как обезьянка шарманщика, когда ей покажут её отражение в литавре. Пока он отвлёкся на зеркало, я спрятал в карман опасную бритву, стараясь сделать это незаметно, и затопил печь, чтобы нагреть воды.       — И мылом можно будет воспользоваться? — уточнил Артур, подходя и разглядывая жестяную ванну.       — Да, и зубным порошком, если пожелаешь.       Мальчишка взял кусок мыла с полки, начал подбрасывать его на ладони, как подкидывают монетку.       — А говорят, что мыло из покойников варят, — вдруг сказал он и уставился на мыльный брусок пустым взглядом. — И из лошадей иногда. А зубной порошок из чего делают?       Его вопрос застал меня врасплох, а ремарка про мыло вообще из колеи выбила.       — Из чего? — нервно повторил я. — Из муки напополам с углём.       До этого момента я вообще не задумывался, из чего сделано мыло, которым я моюсь, или зубной порошок, которым я чищу зубы. Вернее, я предпочитал об этом не думать, потому что на мыло, действительно, шли если уж не покойники, то дохлые собаки, коты и крысы. И лошади иногда.       — Он невкусный, — не без отвращения сказал Артур, — а мыло глаза щиплет. Но с этим уж ничего не поделаешь.       — Если будешь глаза закрытыми держать, то и щипаться не будет, — заметил я, идя к двери. — Вымойся как следует.       — Если глаза закрытыми держать, — возразил мальчишка после паузы, — много чего проглядеть можно, так что уж лучше в оба смотреть.       Я оставил его в ванной и вернулся на кухню, чтобы заняться курицей и пуншем, какое-то время спустя спохватился, что не оставил мальчишке полотенце, и отправился исправлять допущенную оплошность.       Я открыл дверь в ванную. Артур сидел в ванне, хорошенько натёрши себя мылом, — пена была повсюду, и мыльные пузыри летали. Глаза он всё-таки держал закрытыми. Я положил полотенце на табурет у двери и хотел было уйти, но… Взгляд мой зацепился за маленькое белое пятнышко на предплечье Артура — шрам… от пулевого ранения. И в этот самый момент всё сложилось, я понял, что за игла не давала покоя моему мозгу, что за сомнения грызли меня. В голове зазвучало голосом инспектора: «Особые приметы: шрам на правом плече…»       В это время мальчишка провёл ладонью по лицу и повернул голову в мою сторону. Я, приложив максимум усилий, чтобы себя не выдать, сказал:       — Я принёс полотенце, — и ринулся из ванной.       — Спасибо… доктор, — сказал мальчишка мне вслед. Кажется, он ничего не понял.       За дверью ванной я остановился, прижался затылком к дверному полотну, часто дыша. Головная боль вернулась, начала вбивать в виски трёхдюймовые гвозди. Рука сама собой полезла в карман, где лежала ампула. Один укол — и я обо всём забуду… Я стиснул зубы, преодолевая себя, и начал спускаться вниз, в кухню. В голове всё вертелась строчка из розыскного листа.       Я помнил эту историю, она наделала много шума в Лондоне, да и вообще в Англии. Чудовищное по жестокости убийство, произошедшее в Ипстоне: четырнадцатилетний мальчишка убил отца и восьмерых приёмных братьев и изувечил мать (бедная женщина потеряла зрение). В живых остался девятый приёмный мальчик, кажется, лет пятнадцати или меньше. Убийце удалось сбежать, но считалось, что он сгинул в местных болотах. Тем не менее приметы были разосланы по всем городам. Вместе с фотографией: улыбающийся белокурый мальчик, держащий в руке выловленного из реки сома. Имя ему было Генри, и сейчас он сидел в моей ванне.       Тот приёмный мальчик дал показания (рассказал всё, что услышал от Генри Фостера, слово в слово). Если их давали прочесть кому-то, кто не знал подоплёку, этот кто-то немедленно начинал кричать: «Мерзавцы! Надо вздёрнуть этих Фостеров! Проклятые детоубийцы!» Никто не сомневался, что рассказывающий о страшной тайне семейства мальчик, родной сын Фостеров, которого приёмыш нашёл запертым в подвале, говорил правду. Когда им рассказывали, что произошло на самом деле, или когда они дочитывали показания до конца, люди впадали в ступор. В правду было сложно… нет, страшно поверить. Агнец оказался монстром, умело манипулирующим людьми: тот приёмный мальчик сам едва не стал соучастником убийства и до самого последнего момента не сомневался в невиновности монстра. Как и я.       Я упёрся руками в кухонный стол и стал лихорадочно думать, что делать дальше. Вызвать инспектора? Наброситься на Генри, когда он спустится, и надеть на него кандалы? Вероятно, именно так и стоило поступить, но я совершил ошибку. Я подумал: мальчишка ведь и не подозревает, что я его раскусил. Нужно просто вести себя как ни в чём не бывало, есть рождественский ужин и пить пунш, а если он вздумает на меня кинуться, то я его легко обездвижу, учитывая наши разные весовые категории и ампулу в кармане. И я припрятал все ножи и острые предметы, что нашлись на кухне, в самый дальний ящик и стал разогревать еду.       Но что собирался делать Генри? Был ли у него какой-то план побега? Он умело разыграл невинную овечку, ставшую жертвой обстоятельств, но как он думал избежать виселицы? А если бы мне не пришло в голову устроить ему Рождество, которого, как он сказал, у него никогда не было? Я припомнил весь наш с ним разговор и с ужасом осознал, что предложил бы это в любом случае, а может, выпив пунша и выслушав ещё парочку душещипательных подробностей, даже сам устроил мальчишке побег.       Дженкинсов убил он! Сомнений у меня не осталось. Убил, но оплошал, пытаясь вытащить нож из трупа, вероятно чтобы избавиться от орудия убийства. Что он планировал сделать после? Вероятно, присвоить заначку сапожника и сбежать, скрыться ещё на год, затаиться или выискать очередную жертву? Я осознал, что меня терзает любопытство: дорого бы я дал, чтобы заглянуть в голову этому мальчишке, понять, что им двигало, когда он совершал все эти чудовищные преступления! Как ему удалось не лишиться рассудка, имея на руках кровь вот уже одиннадцати человек? Ведь он всего лишь мальчишка. Испорченный до мозга костей, но мальчишка.       А ещё я подумал, что нужно рассказать обо всём инспектору, а казнь — отложить, чтобы известить Фостеров о том, что последний отпрыск их крови попался в Степни и отправится на виселицу. И мне бы очень хотелось надеяться, что Крикс предоставит мне возможность поговорить с Генри, когда они запрут его в тюрьме: поговорить не с Артуром, кем он так умело прикидывается, а с ним настоящим — с Генри Фостером. Если бы удалось составить его психологическую характеристику, коллекция лечебницы и вообще криминалистов пополнилась бы новым типом психопатии. Ничего подобного мне ещё не встречалось.       На лестнице я услышал шаги. Я обернулся, сгоняя с лица малейшие тени, и спросил, тщательно следя за словами, чтобы не сорвалось с губ его настоящее имя:       — Ну как, Артур, хорошенько вымылся?       Мальчишка остановился в дверях кухни, приглаживая ладонью мокрые волосы. Сейчас, когда на его лице не осталось крови и грязи, я заметил, что левая сторона его головы, начиная с виска и, должно быть, заканчивая затылком, сплошное синее пятно, в котором угадывался отпечаток сапожной подошвы.       — Что с твоей головой? — спросил я. Нужно было подойти и взглянуть, но я осознал, что одеревеневшие ноги не смогут сделать и полшага.       Генри потрогал висок и медленно проговорил:       — Упал с лестницы. В Степни никудышные лестницы.       Мне не составило труда определить причину появления этой гематомы: сапожник или кто-то из его собутыльников пнул мальчишку в лицо, или его пинали, повалив на пол. Дженкинсы над ним издевались, но это, конечно, не оправдывает убийства. Я сделал вид, что поверил:       — Нужно быть осторожнее, Артур, так можно и шею себе свернуть.       — Мне её и без того завтра свернут, — парировал он, но я не услышал в его голосе страха. Или он не боялся смерти, или знал, что казнь не состоится. Взгляд его прокатился по кухне, ни на чём не останавливаясь.       — А я тоже могу получить стаканчик пунша? — спросил он, понюхав воздух.       — Думаю, да, — согласился я, взял черпак и, наполнив кружку, протянул её мальчишке. Заставить себя подойти я так и не смог.       Генри подошёл сам, взял кружку и отхлебнул из неё. Мне пришло в голову, что напоить его пуншем — хорошая идея: он опьянеет, потеряет бдительность, а я защёлкну на нём кандалы и вызову инспектора. Чтобы он ничего не заподозрил, я налил пунша и себе.       — Курица, правда, жестковата, — сказал я, кивая на стол, куда положил разогретую и уже разделанную курицу.       Генри дотянулся до блюда, взял куриную лапку и начал грызть, быстро поворачивая кость в пальцах. Взгляд его всё ещё бродил по кухне. Ищет ножи или кочергу? Спиной я к нему теперь ни за что бы не повернулся!       — Да, жестковата, — согласился он, сгрызая с кости хрящики, — не сравнить с домашней.       Он обронил это между прочим, а может, оговорился. Я сделал вид, что не придал этой оговорке значения, а ведь озадачиться было чему: откуда уличному мальчишке знать вкус домашней курицы, на славу откормленной бобами и зерном? Да оттуда, что он не бродяжка. Но я это и так уже знал. И это тоже было моей ошибкой — пропустить его слова мимо ушей.       — Домашние куры у мясника, — сказал я, — в три раза дороже.       — А что, доктора себе не могут позволить приличную курицу? — поинтересовался Генри, откладывая кость и принимаясь за вторую лапку. — Я думал, что жалование у докторов приличное.       — Жалование-то, может, и приличное, но не все доктора разбираются в курах, — сказал я.       — Зато в людях разбираются, — повёл бровью мальчишка. К чему он это сказал?       Уровень моей тревожности начал повышаться. Генри был слишком спокоен. Он непременно должен был нервничать, выискивая способ побега из моего дома — единственный для него шанс избежать виселицы. Но он сидел и ел курицу, прихлебывая иногда пунш из кружки, с таким видом, точно ничто на свете его не беспокоило, точно это был обычный ужин в кругу семьи, точно его не заботило, что в тюрьме для него уже намылили верёвку. Или он был так спокоен, потому что уже знал, как сбежать, и, уверенный в каком-то своём плане, наслаждался трапезой.       — Есть ещё и пудинг, — сказал я, размышляя, как мне достать его из шкафа, не поворачиваясь при этом к мальчишке спиной.       — Нет, обойдёмся без пудинга, — покачал головой Генри. — Он жидкий, похож на человеческие мозги.       Опять эта намеренно или случайно оброненная провокационная ремарка. На этот раз притвориться, что не расслышал или не понял, уже было нельзя, так что я спросил, сделав строгое лицо:       — А ты видел человеческие мозги, Артур?       — Да, доктор Хейл, — спокойно кивнул мальчишка, — видел.       Ну ещё бы! Видел, когда размозжил лопатой голову отцу!       — Где? — резковато спросил я, чувствуя, что готов потерять самообладание.       — В Уайтчепеле. Лошадь задавила какого-то пьянчугу. Вся мостовая в мозгах была! — усмехнулся мальчишка и принялся за куриную грудку. — Точь-в-точь пудинг разлили!       Я почувствовал лёгкую тошноту, с трудом сделал глоток пунша. Я бы не смог есть, слыша и уж тем более говоря такие вещи. Я всегда завидовал инспектору, который наворачивал один бутерброд за другим даже в покойницкой во время вскрытия. Крикс щепетильным не был, или у него нервы были закалены многолетней службой в полиции. Но пятнадцатилетний мальчишка, рассуждающий о сломанных шеях, о мыловарнях, о мозгах на мостовой, — это нечто не укладывающееся в общепринятые рамки. Даже если предположить, что это уличная шантрапа (коей Генри как раз и не был).       — Хорошо, — сквозь зубы сказал я, — обойдёмся без пудинга. Ещё пунша? — И я, не глядя, взял черпак и почерпнул им пунш.       Генри отложил обглоданную косточку, встал из-за стола, аккуратно задвинул стул и, взяв кружку, подошёл ко мне. Почему он задвинул стул? Разве он не собирался сесть обратно, получив свой пунш?       — Да, доктор Хейл, ещё немного пунша будет в самый раз.       Я перевернул черпак над кружкой и в этот же самый момент почувствовал резкую боль в животе, дюймах в пяти ниже последнего ряда рёбер, будто меня обожгло калёным железом. Я выронил черпак, опустил глаза и увидел, что рука мальчишки сжимает осколок зеркала, который глубоко вошёл мне в живот. Одежда набрякла кровью и прилипла.       — Генри Фостер! — выдавил я, попытавшись схватить мальчишку за плечо, но пальцы лишь скользнули по воздуху.       Он легко уклонился и толкнул меня в грудь. Я упал на стул, судорожно хватая ртом воздух.       — Как я и думал, — сказал Генри, подбирая черпак и самостоятельно наполняя кружку пуншем. — Вы умный, вы догадались. Это из-за того, что увидели шрам на моём плече, ведь так?       — Генри… Фостер… — прохрипел я, пытаясь выдернуть осколок зеркала из живота.       Мальчишка ударил меня по руке и задвинул осколок зеркала обратно:       — Что это вы выдумали? Хотите помереть от потери крови? Нож никогда не вытаскивают из тела, если не хотят убить.       Он сказал так и усмехнулся, а я понял, что нож он из сапожника вытащил как раз именно с этой целью!       — За что… — выдавил я, скребя пальцами руки по столу, чтобы удержаться на стуле и не упасть.       — Вас? Нет, вы не о себе спрашиваете… — Его бледные глаза чуть вспыхнули. — Того сапожника и его бабу? Вы же видели мои синяки. Они меня смертным боем били. Кто бы стерпел?       — Тех детей… твоих братьев… невинные души… — отрывисто выговорил я. Перед глазами мелькали какие-то красные пятна.       Генри сощурился и, близко ко мне наклонившись, уточнил:       — Что это вы делаете, доктор Хейл? Пытаетесь воззвать к моей совести? Надеетесь, что я раскаюсь?       Он засмеялся, а у меня мороз по коже пошёл от этого негромкого смеха. Мальчишка несомненно осознавал всю тяжесть содеянного, не ничего не испытывал по этому поводу — вообще ничего! Моя слабая попытка его усовестить Генри явно позабавила.       — Хорошо, раз уж вы спросили, то я вам отвечу, — сказал он, подвигая стул и садясь напротив меня. — Я убил их только потому, что они пытались занять моё место. Не подумайте, мне не понравилось их убивать. Они были слишком глупы, чтобы меня позабавить. Райли мог бы. Видели бы вы его лицо, ха-ха!..       — И что ты будешь делать? — прохрипел я. — Дождёшься, когда я умру, и сбежишь?       — Дождусь, когда вы сознание потеряете, — уточнил Генри. — В хирургичке вас подлатать сумеют, не сомневаюсь. Вы ведь не решили, что я вас убью? Вы мой благодетель, доктор Хейл, с чего мне вас убивать? — с усмешкой спросил он. — Если бы вы в порыве добродетели не привезли меня сюда, даже не знаю, как бы я выпутался. Болтаться на виселице со сломанной шеей — не по мне… Уж не думал, что взрослые бывают такими наивными. Что вы, что тот усач-инспектор… Как же вы мне поверили! Это было даже забавно — смотреть, как вы начинаете терзаться совестью, что отправляете на виселицу незадачливого мальчишку, который по глупости взялся за орудие убийства. Мой промах, признаю, но я не ждал, что полиция явится так скоро. Видно, полоумная старуха, что жила в каморке напротив, услышала шум и крики… Я вас утомил? Скоро вы заснёте, доктор Хейл, не волнуйтесь. Надеюсь, вас отыщут прежде, чем вы умрёте.       Генри поднялся и стал шарить по шкафам кухни в поисках еды. Он собрал кое-что, сложил в мешок, проверил карманы моей одежды и забрал кошелёк. Сознание ускользало. Кухня начала погружаться во мрак, голос мальчишки звучал отдалённо и гулко.       — Счастливого Рождества, доктор Хейл! — кажется, сказал он и потрепал меня по волосам.       Потом я расслышал стук входной двери, повеяло морозным сквозняком. Я сделал усилие и поднялся на ноги: если я добреду до двери и сумею спуститься с крыльца, то велика вероятность, что меня увидит какой-нибудь извозчик. Инспектор не появится до полудня, я не протяну столько. Кровь закапала на пол. Ноги подкосились, я рухнул навзничь, зажимая живот обеими руками. Если бы Генри вытащил осколок зеркала, я бы давно уже истёк кровью. Но он оставил мне жизнь — в издёвку или на самом деле в благодарность, что я невольно помог ему избавиться от петли, проявив чисто человеческое сострадание.       Перед глазами померкло. Я лишился чувств и уже не слышал грохота сапог по паркету: увидевший распахнутую дверь Бартон решил, что доктора ограбили, и зашёл проверить, а нашёл меня — лежащего в луже собственной крови. Но об этом я узнал только через несколько дней, когда очнулся в больничной палате.       Инспектор Крикс, которому я, несколько придя в себя, рассказал обо всём, что произошло и что я выяснил, в свою очередь доложил, что они с его молодцами прочесали весь Уайтчепел, но мальчишка как в воду канул.       — Не вините себя, доктор Хейл, — сказал инспектор, когда я начал корить себя, что не послушал его и взял мальчишку к себе домой на Рождество. — Если уж он и меня провёл, а уж я-то на ему подобных молодчиках собаку съел… Нет, дорогой сэр, вы бы эту волчью шкурку нипочём не разглядели: монстры хорошо прячутся, лучше зверья, — монстры, притворяющиеся людьми.