***
Обжигающие лучи капризного солнца светят в лицо, через открытое окно пробирается теплый ветерок. Донхёк с трудом открывает глаза, они ещё немного щипят из-за слёз, и омега уверен, что они увеличились в два раза, если не больше. Всё тело неприятно ноет, незаметно напоминая о ночи, но парень знает, что все раны заклеены пластырем и помазаны мазью. С кухни доносится тихое копошение и запах омлета. Донхёк улыбается, берёт в руки телефон и читает новое сообщение. «Он идёт к твоему дому, малыш, я не могу его остановить. Беги или прости меня» — Марк, 1:53.love?
8 марта 2019 г. в 15:42
Донхёк опускает свои небольшие стопы на теплую от летнего солнца поверхность и, сев поудобнее, вслушивается в ночную тишину. Где-то вдалеке виднеются огни небоскребов, отдаленно доносятся рёвы моторов, и совсем близко слышны ворчания лягушек. По чистой случайности даже удается уловить звук удара маленького тельца о гладь воды — речным обитателям тоже не спится.
Омега переводит взгляд на небо, улыбаясь крошечным светилам. Он поднимает маленькую ладошку, одним пальцем ведёт от одного огонька к другому, собирая их в единую картину и одними губами шепчет: «Созвездие Ориона. Правда, красивое?» Только его никто не слышит, не видит отражения звёзд на дне зрачков и не видит, как нежную кожу обволакивает лунный свет. И от этого совсем не грустно, ведь Донхёк посвящает свои слова, улыбки, взгляды и всего себя одному лишь человеку, который всегда мысленно рядом.
Омега делает несколько глубоких вздохов и внезапно для самого себя улавливает нотки чего-то знакомого. Этот запах почти не отличить от запаха глубокой летней ночи, но в нос ударяют непривычная свежесть и привкус соли на языке — океан. Такой бесконечный, просторный, уходящий за горизонт и окрашивающийся в краски заката или рассвета. Донхёк неосознанно прикрывает глаза, вспоминая себя десятилетнего, приходящего в восторг от прозрачной глади. Он своими совсем маленькими худыми ножками забегает в воду по щиколотку и вдыхает ещё совсем незнакомый аромат. Испытывает до этого совсем неописуемые ощущения, когда непредсказуемые волны забираются почти до колен, маня в свои объятия, а потом снова отпускают, оставляя приятный холодок на детской коже. Омега до сих пор любит ловить отражения солнечного света и нырять как можно глубже, в надежде достать до дна, но снова понимая, что это ничтожное расстояние всего лишь обман зрения.
Донхёк всегда любил океан даже за жжение в носу и жажду, за волны бьющие в лицо, от которых потом невыносимо болели и слезились глаза. Любил за его свободу, его бесконечность и даже за его маленькие шалости и обман.
Любил, но в то же время боялся. Боялся во время его буйства, когда вода серая, неспокойная, когда волны с грохотом и большой силой разбивались о камни, отталкивая от своих берегов. Такой океан пугал и не вселял былого доверия, и лишь иногда, протягивая свои холодные дрожащие руки, снова звал в свои объятия, недовольно крича, когда омега убегал прочь от пляжа. А на утро просил прощения, целовал кожу стоп, дарил солнечных зайчиков и ещё долгое время обещал быть заботливым.
Донхёк открывает глаза, пытается привыкнуть к темноте, вытирая влагу с края глаз. На первом этаже слышится грохот, и парень чувствует, как сердце сжимается от страха, а желудок начинает крутить в разные стороны. Самым правильным решением было бы убежать из дома и позвать на помощь, но уже, наверное, все спят или бежать почти не к кому. Можно было бы спрятаться или хотя бы пригрозить полицией, если смелости хватит, но духа у омеги хватает лишь для того, чтобы спуститься на первый этаж и в кромешной темноте пытаться отыскать незваных гостей.
— Донхёк, малыш, беги, — слышится за спиной до боли знакомый голос. Он на грани. Уже поздно.
Парень не успевает сделать и шага, как его затылок с грохотом встречается с твердой поверхностью, обтянутой обоями. Любые звуки изолированы широкой ладонью, пропахшей никотином, и единственное, что омега сейчас чувствует, это бешеный стук собственного сердца и тяжелое дыхание. Когда взгляд наконец можно сфокусировать, а сознание понемногу приходит в прежнее состояние, Донхёк видит лишь бешеные глаза напротив, отдаленно напоминающие человеческие. Марк.
— Он же говорил, он же предупреждал, что я иду к тебе, — то ли хрипит, то ли рычит в самое ухо, проводя по ушной раковине языком, — неужели тебе так этого хотелось?
Омега дышит через раз, кажется, все связи с реальностью вот-вот оборвутся, и он впадет в полнейшую истерику. Он даже не находит сил сопротивляться, когда его тело одним броском валят на кровать и придавливают сверху, хоть и понимает, что подписывает себе смертный приговор. Альфа припадает к губам своего жертвы, нервно внюхиваясь: в такие моменты его не отличишь от изголодавшегося зверя, наконец догнавшего свой ужин. Он рвёт домашнюю футболку Донхёка (третью за месяц), проводит от шеи до пупка кончиком носа, проверяя, дразня самого себя, пока дрожащий от страха омега с опаской смотрит на его действия.
Когда руки Марка доходят до талии, немного её сжимая, Донхёк видит дьявольскую улыбку сквозь беспросветную тьму, расплывающуюся на лице старшего, встречаясь с ним взглядом, и поражается: зрачки перекрыли почти всю радужку, от кофейных глаз осталась лишь тёмная бездна, в которой омега видит себя распятого и горящего в огне. Его передёргивает, и это служит сигналом о старте. С этого момента он обречен гореть в Аду вместе со своим карателем.
Альфа, словно хищник, вгрызается в шею, кусая, оттягивая до синяков и раздирая кожу на ключицах. Холодные руки блуждают по всему телу, царапая, местами раздирая старые раны, грубо хватая и неприятно сжимая. Его зубы прикусывают любой свободный участок, раздирая до крови. Альфа иногда отстраняется, любуется алой жидкостью и упивается ею, как самым дорогим вином в мире. Потому что для него Донхёк — это и есть самое дорогое. Самое заветное сокровище и самый непростительный грех. Он остановиться перед ним не может, плотью насытиться и кровью напиться не может, причиняя всё больше боли и страданий. Стонами и криками наслушаться не в силе. Для него Донхёк — нечто нереальное, спасающий источник, по которому он голодает всё это время, и в голове лишь одни мысли, лишь одни желания: больше, больше тебя, больше.
А Донхёк, как загнанный в угол заяц, трясется, хнычет от боли, кричит, не сдерживая слёзы, понимая, что это ему не поможет. Он чувствует, как груз смешанных чувств вместе с весом чужого тела, бетонной плитой ложатся на грудь, мешая сделать вдох. Он чувствует себя в вакууме, где от стенок отображаются его крики и просьбы остановиться, снова возвращаясь и делая только больнее. У него чувства застряли где-то на грани сознания, он не чувствует своего тела, словно оно чужое, не предназначенное ему. Он чувствует себя умирающим. Но почему-то легко умирающим. Словно его тело окутывает большая серая волна, а в легкие, вместо кислорода, забирается соленая вода. Почти ничего не видно, и он уверенно по чужому велению идёт ко дну.