Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную

огонь есть материальная манифестация вечного голода, присущего каждому живому существу и заставляющего мир двигаться Под тяжёлой шкурой было жарко, и Дима рискованно спустил её с плеч на поясницу. Рискованно — потому что шкура нужна была вовсе не для тепла, а чтобы скрыть, что в ритуале передачи мужского достоинства от одного божества другому обмен происходит не в том смысле, какой предполагают скопцы. Скопцы ожидали перехода к тёмной части года, и в это время бразды правления уж точно должны были принадлежать злому близнецу. Поэтому Дима упирался руками в земляной пол по бокам от головы своего доброго близнеца и в буквальном смысле принимал в себя его мужское естество, медленно и ритмично. Идея ритуального публичного совокупления была гениальной — и, конечно же, не Диминой. поэтому огонь жадный, он будет всегда требовать ещё больше Может, это и не шкура была вовсе, а в незапамятные времена украденная из Петерберга старая шуба. Но когда Серёжа завернул его в тёплый коричневый мех и уложил на себя в центре круга, Дима почувствовал почему-то, что от неё исходит животный, мясной запах. даже когда у тебя не останется ничего Над головой то и дело возникали колени и пятки — скопцы топтались вокруг них в странном ломаном танце. Дима почти их не видел, потому что самый охуительный угол проникновения возникал тогда, когда он всем телом прижимался к Серёже, и они почти соприкасались лбами. Охровые полосы и точки на его лице поблёкли от пота и поплыли, и всё лицо казалось оранжевым — только ярко белели глаза. тогда ты поймёшь, насколько ничтожен перед огнём Серёжа сжал пальцы на его бёдрах и начал сам задавать ритм, двигаться гораздо глубже, и стало совсем охуенно. Настолько, что Дима подзабыл, что на него — то есть на ритуал перехода — смотрит толпа верующих, и застонал. И кожей ощутил вожделеющие взгляды. твоей жалкой жизни не хватит, чтобы его насытить Внизу живота мерзко скрутило, но тут же отпустило. Серёжа рыкнул ему на ухо и резко перевернул на спину, не прекращая двигаться, и Диме пришлось посмотреть на то, что творится вокруг. Это было дико. В самом верху башни блёкло плескался дневной свет, и как будто нечто клубилось над куполом — а вокруг них в темноте плясали кривые тени. И тени, и люди подступали слишком близко, их желание сдерживал только запрет нарушать границу круга — и Дима не понимал, хотят они его выебать или сожрать. Каждый толчок выбивал из него дыхание. и твоих сил не хватит, чтобы защитить себя и всё, что тебе дорого, когда огонь потребует ещё Как тогда, на Колошме — его трахали для чужих глаз, для достижения результата. И теперь попытка сбежать закончится плохо не только для него. А глаза напротив были совсем белые, без зрачков, потому что закатившиеся. — Серёжа, — прошептал Дима на выдохе, — пожалуйста, — коснулся пальцами охровой скулы, — пожалуйста, остановись. И тот, пусть и не сразу, остановился. Дима не слишком хотел знать, откуда он сейчас вернул Серёжу, и особенно — почему тот посмотрел на него с невнятным ужасом. — Всё будет хорошо, только не шевелись, — пробормотал Серёжа и укрыл их сползшей шкурой с головой. Стало темно и очень душно — но уже не так страшно. Это как в детстве, когда прячешься с головой под одеялом от чего-то ужасного, затаившегося в углу тёмной комнаты. Только сейчас за пределами неприступной одеяльной крепости была не детская тревожная фантазия. По крайней мере, здоровые дети о таком не фантазируют. и ты не сможешь остановить огонь, он просто пойдёт дальше, чтобы пожирать всё на своем пути, как тысячи лет до этого Было слышно возню, стоны, какие-то ещё невнятные звуки. Дима не знал и не хотел знать, что они с друг другом делают — но понимал, что нужно закончить начатое. — Они уймутся, и мы уйдем, хорошо? — шептал Серёжа, обнимая его со спины. — Я с тобой. Никто не причинит тебе вреда. Я с тобой. куда же ты уйдёшь, дорогой, огонь найдет тебя везде