Зовите меня Мари

Геркулес Маллиган виновато стоял перед строгим и взыскательным взглядом генерала Вашингтона. Нью-йоркскому портному, вновь прибывшему в штаб, хотелось провалиться сквозь землю или быть погребенным под руинами потолка, который вот-вот грозил обрушиться. Еще более невыносимо становилось оттого, что рядом с главнокомандующим стоял, приветливо улыбаясь, Лафайет. Раненный в бедро, он неловко опирался на трость, отчего казался неуклюжее, чем обычно. За последний месяц французский офицер возмужал: его задорный лучистый взгляд окаменел, лицо побледнело и осунулось, пропала детская припухлость щек. Причиной этим изменениям стали то ли ранение и перенесенная вследствие него мучительная болезнь, то ли условия лагерной жизни, которые после взятия британцами Филадельфии только ухудшились. Маллиган не смел даже взглянуть на маркиза, ведь тот служил негласным укором, указывавшим на просчеты шпиона. Из-за неверной наводки Геркулеса Лафайет был ранен, сотни солдат находились в госпитале, не зная, вернутся ли они когда-либо на поле битвы или нет, менее удачливые были убиты, Филадельфия вместе с колоколом свободы, вместе с духом дня декларации независимости, вместе с надеждами американцев на освобождение была потеряна. — Мистер Маллиган, вы осознаете, какую непоправимую оплошность вы допустили? — произнес Вашингтон, едва сдерживая гнев. Его ноздри яростно раздувались, и казалось, что он вот-вот готов изрыгнуть огонь и испепелить портного. — Вы указали, что нападение произойдет с Делавэр, командный состав согласился с вами, исходя из предоставленных вами расчетов о количестве продовольствия тори. Расчеты оказались неверными. Как вы это объясните, мистер Маллиган? Геркулес на мгновение растерялся: он был пристыжен в непрофессионализме, его вынуждали оправдываться. Вашингтон укорял его в том же, в чем он укорял себя сам, — голос главнокомандующего звучал в унисон с голосом совести. — Могу предположить, что у британцев появились новые поставщики, о которых мы с Хью не знали, — Вашингтон мрачно промолчал в ответ, а потому Маллиган поспешил продолжить свои изъяснения: — По крайней мере, теперь мы знаем, что эти поставщики есть. Выведать их имена и адреса не составит никакого труда — в Нью-Йорке все торговцы и фермеры друг у друга на виду. Дайте только приказ, сэр, и через неделю вы получите все сведения о них. — Вы ошиблись и в числе солдат. Вы не учли гессенцев, — Геркулесу Маллигану на мгновение подумалось, что из Вашингтона с его холодным и беспристрастным тоном мог бы выйти хороший судья, не реши он себя посвятить военному делу. — Или вы опять скажете, что вы не знали об их союзничестве с британцами? — несвойственная главнокомандующему язвительность сочилась из его слов. Геркулес Маллиган тяжело вздохнул. Разумеется, он знал про гессенцев, но также ему было известно то, что британские офицеры называли своих союзников бесполезными, не умеющими воевать. Маллиган просто рискнул предположить, что немногочисленных гессенцев оставят в гарнизоне Нью-Йорка, где они, впрочем, всякой службе и караулу предпочитали кутеж в тавернах. — Прошу прощения, сэр, — смиренно сказал Геркулес, пытаясь придать тону уверенность, но в итоге вышел едва внятный лепет. — О, мистер Маллиган, просите прощения не у меня, а у раненых солдат, у месье Лафайета. Наконец Геркулес посмотрел на Лафайета, который явно был сконфужен просьбой Вашингтона. Он зарделся, как девица, и наверняка начал бы переминаться с ноги на ногу, если бы притупившаяся в бедре боль не напоминала ежесекундно о себе. — Право, не стоит, мистер Маллиган, — опередил его Лафайет. Офицер, как и большинство запальчивых юнцов, хотя и мечтал о воинской славе, геройской смерти на поле боя, вовсе не желал, чтобы его слава унижала других, предпочитал держаться скромно. — Я просто выполнял свой долг. — Вы не просто выполняли долг, вы совершили подвиг — им восхищаются даже тори, — возразил Геркулес, отвесив небольшой поклон. Ему вспомнилась первая встреча с Лафайетом: как он только мог подумать, что этот юноша — британский шпион, как он только мог смеяться над его неуклюжестью, нескладностью и «женским» именем? — Это не подвиг, а безумие, — покачал головой Лафайет, по-прежнему приветливо улыбаясь. В глазах его залегла глубокая тоска, внезапно превратившая его из запальчивого юноши в познавшего жизнь мудреца. — Подвиг совершил тот, кто вытащил меня оттуда. Я бы щедро вознаградил его. Увы, никто даже не знает его имени, — маркиз растерянно пожал плечами, и едва уловимая печаль закралась в уголки его тонких губ. — Некоторым героям лучше оставаться неузнанными, правда, мистер Маллиган? — успокоившийся от минутной вспышки гнева Вашингтон заговорщически подмигнул Геркулесу. Однако вдруг приобрел угрожающую серьезность. — Поэтому, мистер Маллиган, вам лучше не показываться больше в штабе. Как удар молота по наковальне, обрушились на Геркулеса эти слова; как швейная игла, вошедшая под ноготь, впились они в его сердце. Он вздрогнул, он не мог поверить, что эти слова были произнесены, он посмотрел на главнокомандующего с почтительным испугом. — Вы меня увольняете, сэр? — голос предательски дрогнул, колени стали ватные. Сколько угодно Маллиган мог ругаться на неблагодарную работу шпиона, но за последний год она стала частью его свободного времени, его хобби, которым приятно заниматься одинокими вечерами. Что он будет делать, как не шпионить? Круг Калпера успел стать его семьей, таверна Роберта Таунсенда, с которым он обменивался информацией, — домом, Вашингтон — номером 711, шпионство — частью его натуры. Эту часть нельзя было отнять от него без уничтожения его самого, Геркулеса нельзя было исключить из круга — он был важным звеном, без которого рушилась вся система сбора информации. — Вернее будет сказать, даю бессрочный отпуск. Вам нужно залечь на дно, мистер Маллиган, — Вашингтона, непоколебимого в своем решении, казалось, невозможно было переубедить. Он был стоек, как скала, а Геркулес, известный хваленым ирландским упрямством, не был водой, способной подточить камень. — Сэр, я хочу служить американской нации. Если вы считаете, что я не годен для шпионажа, позвольте мне вступить добровольцем в армию, — лихорадочно умолял Геркулес, смотря то на Вашингтона, которого он надеялся смягчить, то на Лафайета, которого он призывал на помощь. Но Лафайет впал в задумчивость и будто бы не слышал беседы портного с главнокомандующим, Вашингтон же оставался глух к просьбам и не желал им внимать. — Нет, мистер Маллиган, ваше место в Нью-Йорке рядом с вашим братом и любезной миссис Сандерс Маллиган. Подумайте о вашей семье, ваше вступление в Континентальную армию не скажется благоприятно на них: мистер Хью потеряет контракты, а на дядю вашей жены, адмирала Сандерса, верного подданного короны, могут быть возложены несправедливые подозрения. Кроме того, если вы, представляющийся всем англичанам лоялистом, вступите в наш лагерь как солдат, то начнется волна арестов и допросов среди бывших «Сынов свободы», что позволит британцам вывести на чистую воду нескольких наших шпионов. Неужели вы хотите подвергнуть опасности и свою семью, и своих товарищей, и Континентальную армию ради своей надуманной прихоти выполнить долг перед нацией? — каждое слово точно разорвавшийся в душе снаряд, взрывной волной выметающий остатки надежды на милосердие и прощение Вашингтона. Главнокомандующий говорил четко, в его фразах не было никакой джентльменской двусмысленности. Он сердился, однако не подавал виду, что его сломила тактическая ошибка и потеря Филадельфии. Лишь пыхтение, то и дело непроизвольно вырывавшееся между слов, указывало на его недовольство. — Вы его уже выполнили, вы оказали Америке большую услугу — мы не смеем просить вас о большем. Наслаждайтесь заслуженным отдыхом и прощайте, мистер Маллиган, — отрезал Вашингтон и степенным, важным, но стремительным шагом направился к двери. Плащ развевался от его порывистых движений. Когда дверь хлопнула, Маллиган обратился взором к Лафайету, но тот, выведенный из задумчивости внезапно тирадой главнокомандующего, не обратил на него внимания, только лишь следом за генералом выскочил за дверь, точно прислуживающий лакей, оставив Геркулеса наедине со своими мрачными мыслями. Одиночество угнетало Маллигана, тишина гремела в ушах, отдаваясь гулким пронзительным эхом. Штаб размещался в том же месте, и на мгновение можно было представить, что никаких перемен не произошло с того дивного августовского дня: Лафайет все еще здоров, Вашингтон нуждается в помощи Геркулеса, Конгресс заседает в Филадельфии. Будто и не было никакой битвы при Брендивайне! На улице лил дождь. Его вездесущие капли пробивались сквозь покошенную крышу невзрачного домика и распластывались маленькими лужицами на темных прогнивших досках пола, на обветшалом, прожженном сигарами и трубками ковре, на потрепанном сукне сюртука Геркулеса. Тучи, заволочившие небо, напускали еще больше сумрака на мутные маленькие оконца, за которыми, как и раньше, перебегая от палатки к палатке, между которыми тлели костры, укрываясь от дождя, мельтешила фигура Александра Гамильтона. Ему не удалось выбить существенное финансирование от Конгресса, даже после того как эти почтенные, богатые американцы были вынуждены эвакуироваться из Филадельфии, ждавшей наступления англичан. Казалось, даже конгрессмены — хваленые идеологи революционной войны — разуверились в ее идеалах и не возлагали надежд на немощную, в очередной раз разбитую армию. От этого становилось еще более тоскливо. Геркулес ждал, когда под окнами проскрипит телега старого знакомого фермера, сотрудничавшего с конторой его брата и обещавшего подвезти до Нью-Йорка. Фермеры в каком-то смысле честные малые: им не до политических игр и военных действий, им неважно, к кому ты примкнул — к патриотам или лоялистам. Они одинаково благосклонно относились и к тем, и другим, торговали с обеими сторонами, а потому не навлекали на себя никаких подозрений. Их усталые загорелые лица безмолвно говорили: «Мы далеки от вашей войны, мы просто хотим выращивать пшеницу». Их можно было понять, они заняли свою нишу, из которой даже разоряющая земли война не могла их выбить. Маллиган же не знал, нужна ли ему война, кто он по своему призванию: портной или воин. Его отважное сердце рвалось в бой, но смог бы он найти себе применение на поле боя? Вероятно, Вашингтон прав: ему стоит отойти от дел, залечь на дно, отстраниться от войны так же, как фермеры, жить мирно, пока во всех тринадцати колониях происходят обманы, предательства, грабежи и убийства. Разве можно оставаться равнодушным к судьбе людей, с которыми ты рос и учился, которые гостили в твоем доме, которых ты с гордостью именовал братьями? Геркулес принялся расхаживать по комнате, отчасти для того, чтобы скрасить медленно влачащееся время, а отчасти, чтобы разогнать унылые мысли: когда ходишь, малоподвижные думы охотнее сменяют друг друга. Прибитая дождем пыль уже не взлетала в воздух и прилипала к сапогам. Геркулес вспомнил, как хорошо в мастерской, дома, когда можно наслаждаться шорохом раскраиваемых тканей, когда можно за обедом беседовать с Хью — любителем поговорить с набитым ртом, когда можно обнять жену и детей просто так, без всяких причин. Он скучал по дому, и ему вдруг представилось, что его больше нет, что он героически погиб, исполняя священный долг перед нацией, что он больше никогда не прикоснется к тканям, никогда не перемолвится словечком с братом, никогда не увидит жену и детей. Без него картинка рушилась, казалась неправильной. Он не мог умереть на войне, хотя бы потому что его жизнь была ценнее для семьи, чем для Америки. Сделав очередной шаг, Геркулес ощутил что-то круглое под ногой. Он отошел в сторону и присмотрелся: под ковром лежал какой-то небольшой предмет. Гложимый любопытством, он поспешил соскочить с ковра в сторону и приподнять его. Ковер подплесневел снизу и был настолько трухлым, что, будь это штаб Маллигана, он бы незамедлительно выкинул этот антиквариат времен Колумба. Под ковром лежало золотое кольцо, чуть потемневшее, но все же новое. Маллиган бережно поднял его: на кольце было выгравировано что-то по-французски. «Ба! Да это же кольцо Мари, — ему вспомнился день знакомства с Лафайетом, когда маркиз судорожно искал средь бумаг штаба оброненное обручальное кольцо. — Надобно отдать». В следующую минуту Геркулес Маллиган стрелой летел под ледяным октябрьским дождем из штаба к палатке французского офицера. Он застал Лафайета за пошатывающимся столом. Маркиз что-то вдохновенно писал: на его губах играла светлая улыбка, время от времени он томно вздыхал, обдумывая ту или иную фразу, тщательно подбирая слова, но он был настолько увлечен, что не заметил по привычке бесшумно вошедшего в его палатку Маллигана. Все мысли Лафайета были обращены к его жене Адриенне, которую он так внезапно, а оттого безжалостно покинул, поставив перед фактом своего отъезда в Америку. Бедная Адриенна и попрощаться не успела со своим мужем, который бежал от интриг версальского света, от семейных тяжелых обстоятельств. Как он был безалаберен в тот день, желал войны, жаждал геройствовать! А сейчас он просил прощения за то, что уехал, за то, что долго не отвечал на ее слезливые, нежные письма, за то, что за все время их супружества ни разу не выражал к ней любви и не замечал ее переживаний по этому поводу. «Я писал тебе, дорогая, двенадцатого сентября, двенадцатое следует за одиннадцатым. Об этом самом одиннадцатом я и хотел тебе рассказать, — его рука дрогнула, впервые юный офицер обратился к жене на «ты», но он знал, что так будет правильнее, только так он теперь сможет к ней обращаться. Отдаленная океаном, Адриенна стала ближе его сердцу. — Чтобы казаться лучше, я бы мог сказать, что здравый рассудок призывал меня оставаться в постели несколько недель, вдали от всех опасностей. Но я должен признать, что меня заставили остаться из-за небольшой раны на ноге. Я не знаю, как я ее заполучил; по правде, я не бросался на вражеский огонь, — он лгал, зная, что истинное положение дел сильно бы расстроило его драгоценную жену. — Это была моя первая битва, видишь, насколько бои здесь редки. Она последняя в этой кампании или, по крайней мере, последняя большая битва, как получится… Говоря о ране, пуля прошла сквозь плоть, не задев ни костей, ни нервов. Хирурги восхищены скоростью заживления раны и радуются каждый раз, когда перебинтовывают ее, заверяя, что она изумительно прекрасна. На мой взгляд, она очень отвратительна, очень назойлива и довольно-таки болезненна; о вкусах не спорят… — Лафайет слегка усмехнулся и похлопал рукой по перевязанной ноге. Когда он шутил, Адриенна всегда скромно улыбалась и в уголках ее заплаканных глаз появлялись милые морщинки. — Не беспокойся, дорогая, о том, как заботятся обо мне и моем ранении. Все доктора Америки очень внимательны ко мне. У меня есть друг, который попросил их об этом одолжении, так что я могу быть уверен в том, что мне предоставляется лучший уход. Этот друг — генерал Вашингтон. Скоро французские офицеры, которым я поручил передать мою корреспонденцию, отъезжают во Францию; они увидят тебя — какие они счастливцы! — образ хрупкой и утонченной Адриенны всплыл в памяти Лафайета. Кроткая, терпеливая, беспрекословная, она заслуживала называться святой, и офицер был уверен, что она покровительствовала ему в тот момент, когда его сразила пуля, и защитила от гибели. — Прощай, моя дорогая, я люблю тебя больше, чем когда-либо», — он поставил точку, но чернила смешались с одинокой упавшей слезой и растеклись. Почему он раньше не замечал, насколько хороша его жена? Почему он не ценил ее? Если бы только он мог вернуться во Францию целым и невредимым, чтобы вновь увидеть ее и больше никогда-никогда не покидать… — Месье Лафайет, — громкий голос Маллигана рассек тишину и заставил задумчивого и влюбленного маркиза обернуться, — я нашел это в штабе, — он передал кольцо офицеру. Тот взял его, не веря своим глазам, и, надев на палец, воскликнул: — Какое чудо, что вы его нашли! Я как раз писал Адриенне, и я обнаружил, что обрел — я не знаю, зачем я вам это говорю — любовь к ней. Это знак! Это знамение! — он тараторил с французским акцентом, но Геркулес, приноровившись, смог разобрать его речь. — Адриенне повезло с вами, — проговорил он с некоторым умилением. Восторг влюбленности понятен всем возрастам, его испытывают и в двадцать лет, и в сорок. — Вовсе нет, я ужасный муж, — покачал головой Лафайет. Печаль бросила свою тень на его лицо, он мысленно обратился к прошлому. — Иногда мне кажется, что я лишь рожден для того, чтобы приносить ей несчастья. Она беспрестанно переживает за меня, — его губы дрогнули, а голос хрипло сорвался. — Раз переживает, то любит, — заключил Маллиган. — Ее любовь только усугубляет ее несчастья, лучше бы она меня не любила, — вздох повис облачком пара в воздухе и рассеялся. «Быть может, однажды ее любовь вместе с ее страданиями так же рассеется», — подумал Лафайет, вернее, понадеялся. На расстоянии он ощущал переживания Адриенны, каждое ее письмо источало их наряду с легким мускусным парфюмом, они виднелись в ее сбивчивом почерке, в оброненных на бумагу слезах. Это было нестерпимо, больно, мучительно, так не могло продолжаться вечность. Жертвенность пугала Лафайета — и как мужчину, и как воина. — Вы слишком строги к себе, — Маллиган скучал по своей семье, которую не видел несколько дней, и ему трудно было представить, что чувствует этот юноша, сидящий перед ним и разлученный со своей женой на годы войны, которые неизвестно насколько затянутся. — Вы тоже, — ответил тот, чем вызвал вопросительный взгляд. — Провал вас сокрушил, — выслушивать утешения Маллиган не желал, ему хотелось, чтобы про искаженные разведданные все забыли, чтобы никто не напоминал ему о его промахе. Возмущение словами Лафайета уже было готово вырваться, но офицер тихим голосом продолжил: — Я убедил генерала Вашингтона дать вам шанс. — Что?! — возмущение Геркулеса обратилось в удивление и небрежно выскользнуло из его мыслей, облекшись в слова. — Я рад, что вы узнаете эту новость именно от меня. Вам будет поручено дезинформировать англичан касательно наших дальнейших передвижений — Вашингтон вам сообщит, что надо будет им сказать. Он собирается разбить армию на несколько отрядов и внезапно нападать на их лагерь с Делавэр. Тори лучше не знать, что армия будет разрознена и что совершать нападения будут именно солдаты, а не партизаны из сочувствующих фермеров, — серьезно объяснил Лафайет. — Поздравляю вам, мистер Маллиган, вы снова в деле — в великом деле освобождения Америки! — он протянул ему свою холеную, аристократичную, чуть жилистую руку, и Геркулес поспешил пожать ее, крепко стиснув короткими, но толстыми, лопатообразными пальцами. В сравнении с ним французский офицер казался беспомощным мальчишкой, жаждущим приключений и смерти храбрых. Но думалось, не было во всей Континентальной армии человека более мужественного, приветливого и любящего, чем генерал-майор Лафайет. Было невероятным, чтобы едва знакомый человек, с которым не раз случались незначительные стычки, заступился за Геркулеса, вернул на службу, позволил продолжать исполнять долг. Даже старый друг Александр Гамильтон вряд ли бы смог оказать большую помощь, переубедить Вашингтона, нерешительного в целом, но твердого и упрямого после принятия решения. В этот момент Маллигану показалось, что он знаком с Лафайетом очень давно, что их связывает долгая дружба — так воздействовала на Геркулеса душевность и теплота офицера, чьи поступки были сильнее и значительнее расточаемых слов. — Я не знаю, как мне вас благодарить, Ма… — он осекся, дабы случайно не обидеть французского маркиза по привычке вырвавшимся именем. С детства Геркулес был знаком с прославленными горделивостью и самомнением французов, — Жильбер! — исправился он. Внезапно возникшие глубокая привязанность, расположение прозвенели в имени маркиза. Лафайет их услышал и, приветливо улыбнувшись, отвесил смешливый, несуразный, неуклюжий поклон: — Зовите меня Мари.