прощайте, мой сеньор, ведь тот, кого я вижу — не вы, а если так — мне, в общем, все равно. © канцлер ги
Страх колется и шумит на кончиках ее коготков, когда скрипит, закрываясь, дверь. Хорнет не помнит, когда она последний раз спокойно спала, когда она не обнимала в своем рваном полусне иглу, надеясь, что в этот раз хватит сил… когда она складывала перед сном одежду на тумбочку. Каждый раз петли скрипят протяжно с хлопком в завершении. Маленький светлячок бьется в круглой лампочке под потолком; свет слишком слаб, видны лишь очертания предметов и тусклое пятно треугольной маски на другом краю комнаты. Хорнет пытается встать с кровати, но лапки ее не слушаются, да что же там лапки — даже голова не приподнимается с мягкой подушки. В постели слишком тепло и уютно, а страх слишком привычен, чтобы подняться. Страх стал ее частью, пропитал ее насквозь, надоел и приелся, превысил себя в пороге. Хорнет, если честно, не боится его. Хорнет боится того, что с ним стало — и собственного бездействия боится, ведь когда он вновь подходит тихими шагами и слишком близко, когда он безмолвно тянет за край одеяла, она ничего не может сделать, или врет себе, что не может. У него маска родная. Он обещал, что они будут защищать друг друга, и когда у них дома какие-нибудь гости или когда они на улице, то она вновь чувствует себя чем-то важным, необходимым, чувствует себя сестрой и подругой, а не объектом чужого инстинкта. Он правда хороший, когда рядом есть кто-то еще. Родной. Брат, может быть. Не по крови даже, но все-таки брат. Все снова трещит по швам. Хорнет не может подняться; ей и не нужно подниматься, ведь ее поднимают, усаживают, а игла звенькает, упав на пол. Инфекции уже давно пришел конец, а она все еще не может чувствовать себя в безопасности с голыми руками. Потому что кругами ходит чудовище под надтреснутой маской кого-то близкого. Хорнет могла бы кричать, могла бы звать на помощь вместо того, чтобы покорной тряпичной куклой опираться спиной о твердое холодное тело. Она не делала ничего. Что ей скажут? Что спросят? Почему она не отбивалась? Почему она такая тихая? Как вообще можно говорить такое о ком-то приличном? Что это за клевета? Ей не поверит никто. Ей тяжело дышать, когда тонкое щупальце бездны покрывается мелкими шипами и стягивает шею. И двигаться — невозможно, и дрожать от холода и колючей ненависти — невозможно, может ведь и стать хуже. Хорнет думает и терпит вновь и вновь. Коралловая накидка слетает вниз, и крупные когти сжимают ее плечо. Бездна скользкая, жидкая почти, она стекает вниз, к груди и брюшку. Хорнет вспоминает, как он ей, мелкой, помогал одеваться в детстве. У него тогда лапки меньше были — и обе в наличии — и трогал он аккуратнее и невиннее. Он тогда действительно любил. Он мог приподнять ее выше, чтобы она сама взяла высоко стоящий предмет, а она могла висеть у него на рогах и странно хихикать. Рвется тонкая бретелька платья — случайно, и он замирает, и задерживается ненадолго. Глядит пустыми глазницами будто слегка виновато. Хорнет хочет вспомнить что-нибудь еще, но братец не позволяет, ведь как же стыдно и мерзко, а-ха-ха. Она нагая, замерзшая, а вниз с шеи подтекает кровь и бездна. Он между ног касается ее коготками — она вздрагивает, дергается, рвется вперед. О боже. Господи. Во имя Черва. как же больно. злится теперь, что я не могу больше терпеть, как он раз за разом- Хорнет трясет. Она стоит на двух своих и тихо стонет от боли: колючая бездна разрослась лозой. Запястья, бедра, на уровне пояса, один из рогов, шея-шея-шея, больнее всего шею. умри, пожалуйста. Он тянет ее на себя, окровавленную, но все еще почему-то не заплаканную. Она так жалеет об этой маленькой истерике, потому что теперь будет еще хуже, чем она ожидала. Хорнет падает ему на коленки, и колючие шипы пропадают, втягиваются. Он не держит ее больше, но она боится и подумать о том, чтобы побежать куда-то сейчас. Бездна разрослась в тонкие ниточки и теперь слизывает, впитывает губкой в себя капельки крови. Задние лапки подрагивают. Сейчас начнется. Сейчас-сейчас, он задержится совсем немного, это все будет быстро, это само по себе не больно даже ничуть. Хорнет так неудобно, что меж кровоточащих точек-ранок тело шумит, будто исколотое сотнями маленьких холодных иголочек… может ли она показать ему свое полное нежелание противиться? Может ли? Она готова все принять, лишь бы ей дали прилечь, лишь бы спиной в мягкую подушку, а не в холодное твердое тело. Но Хорнет не хочет просить — у нее еще осталось немножко уважения к себе. Иногда ей, правда, кажется, что он читает или угадывает мысли — тьма все еще зализывает ее ранки, а он почему-то слишком заботливо для чудовища снимает ее со своих коленок, трется маской об ее бок и после она чувствует, как спина прикладывается к подушке, как хотя бы немножко расслабляется тело. Он склоняется к ней. Его шея изогнута, узкая спина ссутулена, его грудь неровная от узора трещин, и он, немного склонив и повернув голову, смотрит на нее — он видит одной глазницей. Он бы понравился Хорнет: побитый и изуродованный жизнью, высокий до забавного, тонкий-тонкий, сильный не под стать хрупким виду и оболочке; у него ветвистые огромные рога и хитин на ощупь шелковистый. Хорнет захотела бы, чтобы он держал ее на руках, целовал нитями тьмы и вжимал в постель, если бы он не чокнулся — если бы таким жутким не был. Она тихо стонет, когда он соприкасается с ней бедрами и склоняется маской в ее шею, одной своей лапкой крепко сжимает ее тонкий пояс. Она ведь маленькая такая, а больше не станет никогда, не вырастет. Ей страшно иногда быть маленькой, потому что маленькое создание слишком легко загнать в угол, заковать в тьму или в сталь, ранить, опустошить. Маленькие слабее часто. Он лижет тонким щупальцем из глазницы ее маску, трется об нее по-животному грязно, но по-разумному плавно. По-разумному? В нем остался разум? тварь. Хорнет хочется рыдать в голос, пока ее тело раскрывается перед не-ее-любимым; выгибается и чего-то просит безмолвно. Она не может расслабиться теперь — слишком глубокое и тонкое потягивание скатывается комочками в ее чреве. Ее тупое тело обожало того, кого сама она ненавидела. Тело, наверное, настолько бездумно подчинено рефлексам, что готово принять любого пристроившегося к ней. Она смотрит, но взгляда у нее нет — она смотрит и ничего не может сказать. Слова оседают где-то на дне ее опустошенного тела. Где-то в спине. Может, под душой. Может — под бесплодным нутром. Хорнет не знает, где именно давят ее невысказанные мысли, но чувствует — до боли. Она хватается за него так, как хватаются утопающие за веточки. В нем не спасение, но холодное пятно потрескавшегося прошлого. Она хочет, чтобы кто-нибудь держал ее дрожащую лапку не больно, не пустотой, а своей лапкой — наверное, чтобы «кем-нибудь» стала эта сволочь. Хорнет резко вздрагивает, когда он сжимает ее на поясе слишком сильно. Снова бы рвануть куда-нибудь, но пятна крови на белых простынях слишком ясно напоминают, почему нужно двигаться меньше. не двигаться. не говорить. не злить. быть ничем. ничем — это, наверное, еще большим сосудом, чем ты. поглощать все, что ты хочешь отдать. почему ты даешь мне только Он перехватывает ее за горло, тянет на себя, отрывает от согревшейся подушки; безумно сильно жмет ее тело к своему, так сильно, что пропитывает ее холодом насквозь, тьма растекается жидко-жидко, точно не была щупальцами, обволакивает ее, течет по ее вылизанной им же и им же разбитой маске — это она так хорошо «упала»… боже блять правый ахаха упала прямо на него прямо об его лапку ебнулась сама Внутри Хорнет смеется, снаружи — дрожит. Тьма густая, липкая, промежность — словно стянутая, словно резиновая, ноющая и влажная. Она ненавидит эту часть тела. Эта часть тела покоряется. Полый держит ее тонкую шею, проникает в ее глазницы щупальцами пустоты, и она не видит ничего, и ей хорошо и плохо. Ей больно. Ей очень странно. Он подрагивает над ней почти незаметно, он пачкается, собирая на темный бархатистый хитин бисеринки ее крови. Он отпускает ее не сразу: держит, сквозь полумрак чистым, лишенным мысли взглядом на нее смотрит, бедром слегка давит меж ее ног. Словно хочет спросить: и почему же ты не считаешь себя моей? Хорнет тошнило бы, если бы ее вообще могло тошнить. почему…***
Лучше исчезнуть, чем существовать так, как она: расколоть тело об шипы или колючки, сгореть в пламени костра, задохнуться ядовитым оранжевым светом, раствориться во мгле, прорезать себе путь в мир иной иглой через грудь — всё лучше страданий. И это так приятно — перебирать варианты развязки, тасовать их, точно карточную колоду. Правда очень приятно, потому что так Хорнет напоминает себе о том, что, если бы ей совсем плохо было, она бы давно уже оборвала вот это всё. Но она ведь еще жива. Иногда Хорнет смотрит в зеркало после того, как ополаскивается в источнике или ванне — еще влажная, размокшая, горячая слишком, до пара, еле-еле подтекающего с тела; она видит напротив расколотую маску, россыпь уродливых мелких шрамов, исхудавшие более прежнего бедра. Хорнет вспоминает, что вообще всегда была похожа на дворового мальчишку, а не на принцессу. Худощавая, плоская, прямоугольная, с грубоватой маской, глядящей вокруг странным прищуром глазниц — только легкие ткани кораллового цвета, верно и правильно сшитые в платье с плащом, делали хотя бы ее силуэт похожим на женский. И когда Хорнет смотрит на себя сбросив полотенце на пол, она перестает понимать, почему этот… этот выбрал ее своей жертвой. Она ведь такая никакая. Но все же она давно уже так не убавляла в весе. Хотя как она может набирать или убавлять, если ей даже есть ничего не надо? Так странно. Ее взгляд теряется где-то меж отражением в стекле и зазеркальной глубиной, в горле точно комок застывшего яда застревает, щипет больно, душит, не дает дышать. Хорнет касается коготком холодного стекла. За ее спиной трещина, сжатое комком полотенце и новехонький темно-синий плащ. Хорнет похожа на мотылька, потому что только мотыльки могут так отчаянно биться об стекло. — Ты. Он медленно-медленно кивает своей вечно склоненной чуть набок головой. Хорнет жмется спиной к холодному зеркальному стеклу, касается своего чернеющего отражения, глядит куда-то вперед и вверх. Он протягивает ей полотенце. Ткань пахнет мылом и сыростью. — Зачем? Он не двигается — лишь тянет ей вещь, которую она сама могла бы поднять из-под своих ног. Хочет, чтобы взяла. Ничего не изменится, пока не возьмет? Она дрожащей лапкой пытается прикоснуться, но брать не берет; она чувствует себя загнанным в угол зверьком, коему пытаются насильно скормить горьковатый отравленный сахар. Хорнет подскакивает, резко выхватывает полотенце из его коготков и, точно инфицированная мошка, вновь бьется об первое, что стоит за ее спиной. Теперь первой стоит стена, а справа — угол. Он почти невесомо касается ее маски и неощутимо, слишком для себя самого осторожно гладит ее от глазницы до кончика рога. чувствует ли пустота внутри тебя дрожь моего тела? Хорнет держится с трудом — задние лапки подкашиваются, шумят странным покалыванием, как бы немея. пожалуйста, умри. Прикосновение кончается, когда он бесшумно разворачивается и бесшумно идет. пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста Тихо закрывается дверь. просто исчезни Хорнет чувствует холодный кафель локтями и коленками. Плитка чуть желтая, размытая, лишенная четких границ. умри На чуть желтом — черные капли. умри По маске явно течет что-то густое и чуть теплое. умри Иглу бы.***
Игла пронзает его тело насквозь — он не сразу осознает происходящее, но пустота шумит, точно криком, сразу же. Пустота густыми струйками стекает вниз, падает на пол тяжелыми чернильными каплями, тоненькими щупальцами цепляется за сталь. тварь. Когда Хорнет дергает за нить, игла чуть колышется в его теле, чуть проворачивается; из его груди вместо сердца выпадает жидкий темный шмат. теперь ты игрушка. понял? Хорнет настолько легко посмеивается, что не ощущает собственных дыхания и голоса. я сделаю с тобой все, что захочу. Хорнет не чувствует себя нормальной, когда вырывает из тонкого хитина лезвие, оставляя в оцепеневшем теле «брата» истекающую бездной дыру. Хорнет сошла с ума, верно, как и он, но, в таком случае, она сошла с ума счастливо. Она замахивается еще раз, еще раз бросает, сбивая со столика высокую белую вазу и промахивается. Куда-то летит, не разбирая ничего, кроме осколков и полутонов чувств — ее коленка разбивается об столик (это больно!) столик грохочет об пол (это так громко!). Она видит лезвие своей иглы (оно сверкает — это ярко!), сжатое крепко в его лапке: лезвие в маслянисто-черных разводах, с темной дымкой-пылью, поднимающейся еле-заметно вверх. Хорнет ничего не понимает — или врет себе, что не понимает, — но под ее хитином растекается холодный ужас. Она не видит уже ничего, кроме искр, и не чувствует уже ничего, кроме боли. Она не слышит уже ничего, кроме треска в своей голове. Когда рассеивается поблескивающая дымная пелена, когда взгляд перестает быть помутившимся — Хорнет видит четко дрожащие пред взглядом линии угла и собственную кровь на полу. Кровь капала с ее маски. Кровь капала и была смешана с пустотой. Кровь была, потому что сейчас есть только сдавленная до невозможности вдохнуть грудь, пустые глазницы наверху, темно-синий плащ, ее игла, откатившийся к сваленному столику кусочек ее рога слишком много всего есть. — Пусти! Он вдавливает ее в пол задней лапкой и безотрывно глядит на нее сверху-вниз. У нее перехватывает дыхание. Она трясется, нервно дергается, судорожно вонзает коготки в его лодыжку. — Пусти… Игла звенькает об стенку, но Хорнет инстинктивно держится за краешек нити. Пустота, что на нее стекает — это не ее. Это не ее, ее — это когда с кровью. Она отбрасывает кончик нити. — Я… я не… буду. я не буду противиться. отпусти. пожалуйста. я так хочу дышать. Он бьет ее куда-то в бок, точно мячик, потому что Хорнет откатывается куда-то. Она пытается встать. Она пытается дышать. Пытается видеть. Пытается чувствовать что-то, кроме Все вздрагивает перед ней и покачивается набок. боли. Боль ведь везде. В расколотой маске, в каплях на полу, в локтях, в боку, в разбитом колене, в склоненной к ней крупной маске на тонкой изогнутой шее, в единственной, слишком сильной и длинной лапке. Он склоняется к ней так медленно, что она еще не может пошевелиться, и сжимает ее горло так резко, что она не может уже. Глазницы в глазницы — на уровне; задние лапки дергаются, ища тверди, выгибается до хитинового хруста спина. зачем я это сделала? все лучше смерти. Она хрипит что-то похожее на просьбу. Глазницы забивает чужая тьма — она не может вдохнуть совсем. ты удавишь меня этим поцелуем. мерзко и символично. достойно тебя. но я так хочу дышать. дай вдохнуть. один глоточек кислорода. Хорнет хочет ударить его, но лапки трясутся, немеют и не поддаются. Ее голову стягивает изнутри до гула. дай. дай. дай. один. всего лишь. дай. Она жадно вдыхает. Сквозь туманную пелену виднеется взгляд, которого быть не может — в раскосых пустых глазницах словно эмоции есть. Ей кажется эта обида? Как будто она предательница. Он держит ее теперь за шкирку, точно провинившегося ребенка или питомца. Он несколько долгих секунд держит ее, прежде чем спустить ее на пол, и несколько долгих секунд стоит к ней спиной, и слишком заторможены его движения, когда он поднимает повалившийся набок маленький столик. пожалел, да? Хорнет ищет взглядом кусочек своего рога. Где-то был хороший клей.***
Она считает, что выходить из дома полезно в любом состоянии — главное, чтоб не предсмертном — потому что чистый воздух и движение порождают жизнь. Она состоит из пустоты, кислорода и крови, она непрерывно движется — где же ее порождение? когда же тень ее вырастет из маленького пугливого ползуна в дикого свирепого богомола? Хорнет глядит в туманную даль, неосознанно касается коготком стыка на малость неаккуратно склеенной маске. Его нет рядом, но она почему-то не чувствует себя хоть каплю свободной. он не рядом, но где-то же он есть. Скамейка жесткая, металлическая, холодная, воздух — пыльный и смолянисто-густой. Хорнет не ждет никого, но кто-то приходит, чтобы сесть рядом и спросить, что же случилось, откуда же новый шрам на ранее гладкой, шелковистой, нежной керамике. — Где же Вы так? Квиррел, наверное, улыбается — она этого знать не может, но его голос глубокий с добродушными нотками. — На шипы упала. Недавно с братом ходили в Тропу, в узкий проход уронила ценный амулет, — отвечает она и сама же слышит, как что-то внутри нее хрипит и трясется. Она бы сейчас бросила иглу пылиться в угол, свалилась бы на пол и застонала бы бледной могильной плакальщицей, но теперь она боится углов, а еще и углов здесь нет, а еще и игла ей нужна, а еще и силы давно кончились. Квиррел ей не верит, однако вежливо отмалчивается, запрокидывает живым-живым движением голову назад — смотрит в грязное, истекающее уродливыми узорами небо. Где-то далеко-далеко, в каком-то другом королевстве, в другой вселенной, в жизни другой небеса вышиты нежным облачным шелком; где-то далеко, но не здесь. Квиррел не верит Хорнет. Хорнет понимает, что жизнь ее — не неизменный небосвод. Хорнет понимает, что способна сама сплести шелковую песнь своей судьбы. Хорнет должна вдеть нить в ушко и попытаться.***
Игла впервые кажется ей настолько тяжелой, она впервые настолько с трудом переставляет лапки, но настолько страшно — далеко не впервые. Еще несколько шагов вперед, сквозь дымную пелену собственного взгляда, сквозь замыленный разум и свои же принципы. Любовь слабее боли. Хорнет иногда спрашивает себя, почему она такая странная. Зачем ей кровь, зачем ей дыхание — зачем пустота в ней дышит, зачем она такая уязвимая? Она вобрала в себя божественную суть, пустоту и первородную, ни от кого не берущую начала кровь. Хорнет по-живому слаба и хрупка: по-живому чувствует боль, по-живому говорит, плачет или кричит, по-живому может любить, по-живому имеет волю и желания. Хорнет по-мертвому сильна: по-мертвому почти неубиваема, по-мертвому создана исключительно одной цели ради, по-мертвому нелюбима в ответ, по-мертвому не способна что-либо создать или после себя оставить. Лучше бы совсем была — по-мертвому. Мать просила создать ее такой, чтобы она сама себе живой казалась — потому что в ощущении собственной жизни, в биении сгустка тьмы в груди кроется тихое-тихое счастье. Мать так ошиблась. Хорнет страдает от страха, непонимания и как же болит. Тьма сама заращивает раны — рано или поздно. Перевязанную для приличия коленку зарастит тоже. Маска, правда, навсегда останется побитой, с чуть неаккуратно приклеенным к ней рогом, потому что этого тьма не исправит. Хорнет немного сосуд и немного телесная: она возвращается к жизни, питаясь энергией душ, но без фокуса, а медленно, постепенно. Поэтому Хорнет до смешного жалко прихрамывает, в то время как ее братец зарастил свою грудь сразу же, как только почувствовал себя слишком дурно. Он всегда быстро восстанавливается. Несколько движений длинными твердыми коготками, странное шипение, белые капельки эссенции душ в воздухе — вот он, целый и здоровый, стоит красивый. Иногда ей хочется встать рядом с ним перед зеркалом наглядности ради. Она уверена, что будет на его фоне похожа на побитую скотину. Хорнет и есть побитая скотина. Даже не полноценный член общества. животное домашнее. вещь. игрушка. что угодно. Если бы она умела глотать, то сглотнула бы уже несколько раз: под слоем легкой боли — в глотке — скапливается густой комочек горечи. Она смотрит то на сверкающую иглу, то на ссутуленную узкую спину. Он глядит куда-то сквозь тьму за оконным стеклом. Высокий, бездвижный, холодный. Бездушный. это последний шанс. он ничего не забыл. или он меня убьет, или я убью его. Хорнет вспоминает, как они давным-давно вместе глядели вдаль. Они быстро уставали во время тренировок, поскольку были малы и слабы. Ох, черт, он сажал ее себе на коленки и закутывал в собственный плащ, желая защитить ее от прохлады. Она сидела, ничего не понимая и не осознавая, и просто глядела меж тоненьких, почти кружевных решеток. Он гладил ее по голове — у нее еще рожек почти не было. Она запрокидывала назад маленькую голову, но он не замечал ее более: лишь грел ее тело и пустыми глазницами смотрел, как дождем льется сверху вода или как облачка-ватки липнут к небосводу. Теперь рядом с ним Хорнет нет. Она не рядом. Она за ним. У нее игла. У нее лапки трясутся только задние. Под ее хитином клокочет не выказанный никак смех — надо оставаться бесшумной. Если она не выдаст себя, то у нее получится убить. А убить — все, что она хочет. у тебя есть судьба. Она стоит в дверном проеме и следит за ним. твоя судьба — это Он оборачивается. сдохнуть самой херовой смертью, которую вообще можно Она сжимает иглу и срывается с места. господи Она отталкивается от пола, чувствуя, как от колена до бедра пронзает неистовая боль, как режет, ноет и разрывает одновременно под слоем бинта. придумать. Острие входит в глазницу. Она чувствует, как бездна из ее нутра уходит под маску, когда они вместе, по-звериному резко вцепившиеся друг в друга, грузно, тяжко, шумно падают на пол. слышишь ли ты хруст в своей голове? Он хватается за ее больную лапку, остервенело рвет тонкий хитин на ее бедре коготками, сжимает до невыносимости, до клятой смеси пустоты с кровью. Хорнет терпит. Хорнет бьет по игольному ушку так сильно, что трещит пробитое дерево половиц. пробила. Ей плевать на то, что вновь больно. Она бьет его нитью, как бьют кнутом, по слепой, расцветающей щупальцами тьмы глазнице. У нее может не остаться лапки. ха-ха-ха ебала ха-ха-ха мне все рав но Он так неистово пытается выжить под ее тонким легким телом: точно сороконожка извивается, пытается сбросить, разорвать наглую скотину на части. Она налегает на иглу, на рычаг его гибели. Керамика смеется хрустом и разлетается на осколки, а Хорнет смеется в голос и грубо хватается за крепко сжатую, дрожащую в предсмертном напряжении лапку. я сожгу твой труп. Она вырывает его коготки из своего тела. Новехонький темно-синий плащ пропитан жидкой бездной. Черный акварельный пар поднимается к ее надтреснувшей, ноющей от едкого клея маске. это кончилось. Ее задняя лапка не двигается.