МАСЛЕНАЯ ПОГОРЕЛА — ВСЕМУ МИРУ НАДОЕЛА!
Россыпь разных голосов звенит за деревьями, и Топь, раздвигая еловые лапки пухлыми расшитыми варежками, любопытно всматривается в пеструю звенящую толпу.ШЛА СТОРОНКОЮ К НАМ, ПО ЗАУЛОЧКАМ ДА ЗАКОУЛОЧКАМ!
В нос бьет запах сливочного масла и огня: дым окутал молодых людей, словно сарафан, и тут же таял от юбок и платков, которыми девушки обмахивали себя и заливающихся смехом разрумянившихся парней. Горящее солнце-колесо только-только покатилось по холму: в дымящейся на снегу колее показалась серебристая трава. Девушки заливались смехом, а их красные сарафаны ничем не уступали солнцам. Один из парней, тощий скоморох с соломенными кудрями, весело размахивал горящим веником осоки. — Чаго глаза таращишь? — закричал он, и Топь оскалилась на его громкий голос, как зверек; из-за елки все-таки не вышла. Девушки вдруг встрепенулись и принялись суетливо оглядываться, как курицы в поисках зерна. — Ты про кого, Бориска? — спросила самая длинноволосая; ее русая коса вилась даже из-под платка. — Да вон про ту, глазастую, — разулыбавшись, Бориска указал пальцем на ёлку Топи. — Выходи! — закричала длинноволосая девушка. — Мы не обидим! — рассмеялись все остальные. Топь раздраженно сжала кулак. Едва не сломала ветку. Неохотно вышла из тени, насупилась. А пёстрые девушки-солнышки тут же окружили её хороводом и давай разглядывать, расспрашивать, и всё дивиться цвету её длинной косы. Всё смеются, всё хлопают варежками по своему румяному лицу и что-то тараторят: Топь становилась ещё мрачнее, всё тусклее. — А как зовут тебя такую, болотную? — спросил скоморох, вглядываясь в бледное лицо Топи. Сперва она хотела ответить — не скупясь на чертыхания и ругательства, но потом, одумавшись, прикинулась дурочкой и прижала руки ко рту, завертела головой. — Поди говорить не умеет, али чужеземка. — Не-е-ет, чужеземцы на Масленицу не высовываются. Боятся, знаешь ли. — Так как тебя зовут? — не унимался скоморох. — Дарья? Марья? Марфа? Стеша? Васька? Нет? Елена, поди? — Да что ты наговариваешь? — рыкнула девица с косой. — Ты глянь, как у неё сарафан расписан да какой платок на плечах! Таких боярынь стешками не называют! Может, тебя зовут Настенька? или Анна? Топи они уже надоели: она тыкнула варежкой на девушку, как только та назвала её Анной. — Анечка! — обрадовалась та и тут же обняла новоиспечённую подружку. «Кусаться нельзя» «И ругаться» «И убивать, да, убивать их тоже нельзя» «А ведь хочется, зараза!» Хлопали девушки в ладоши да катилось по склону колесо — Масленица нынче!***
В деревнях стоят столы, на них — башенки из пирогов и блинчиков. Снег притоптан целыми дорожками от стола к столу: мужики воруют меда с блинами, дети — чарки с вареньем и сметаной. Танцуют девы в хороводах да целуются со всеми — губы у людей сладкие, медовые, и по-чудному тёплые от горячих угощений. Услышав крик, Топь обернулась и едва не простилась с собственным духом: тройка лошадей с санями неслась прямо на неё; ржание смешалось со звоном золотистых колокольчиков. Взмыленные красавцы в серых яблоках настырно били по припорошённым дорогам, пока скоморох — тот самый, тощий — со смехом вздымал кнут и тряс поводьями. Пронеслись мимо Топи расписные сани — и тут же её окатило снегом и баранками: подруга скомороха доставала из мешков целые вязанки и бросала честным людям, которые только и тянули к сладостям руки в пёстрых варежках. «Да, всё это очень весело», — совсем невесело думала Топь, с тревогой оглядываясь по сторонам. Что-то тянуло её в водоворот танцев и угощений, но это что-то не было её душевной прихотью или скукой. Топь не видела праздника вокруг себя, не слышала смеха и переливания звона колокольчиков: ей казалось, что в глубине всего этого словно звучит странное эхо, непохожее на праздничное. Какой-то след, шорох, стон, холод, блеклое серое пятно, — где-то в центре праздника было нечто, что заставляло Топь принюхиваться, рыскать взглядом и скалиться, огорчаясь от тупиков. Она позволила торговкам укутать себя в белый с арабесками платок, нацепить на косу берестяную заколку и прицепить к поясу драгоценную булавку; позволила пухлой солнечной женщине подать ей деревянную кружку с тёплым мёдом; позволила утащить себя за руку в хоровод и пляски у костров, рядом с которыми юродивые рассказывали о причудливых жар-птицах, живущих в тридевятом царстве. И — лишь на секунду — замирала, как охотничья птица, вглядываясь в сарафаны и боярские шубы, танцующие вокруг. Холодок уколол позвоночник и кончики пальцев; Топь выбилась из хоровода, согрелась чаркой мёда и, раздражённо рыкнув, взглянула на людей иным, потусторонним взглядом. Замерли люди в хороводах и в последний раз пискнули снегири на кленовых ветках. Потускнели искорки костра, вьющиеся к небу, стал пресным мёд в кувшинах. Топь смотрела — искала, вынюхивала как дикий зверь источник своей тревоги и беспокойства и суетливо оглядывалась, пытаясь найти эту странную загадку. Всхлип. Там, за гулянием деревенских, у крайней избы, у крыльца, сидит и кто-то всхлипывает навзрыд. Вновь завился костёр к небесам и засмеялись люди; Топь же, опрокинув своё беспокойство, тихонько хрустит снегом в сторону рыдающей. Грызёт баранку, смеётся — она ничем не отличается от деревенских! Также кружится, так же радуется и вскидывает руки к небу, пытаясь взять в ладони солнышко. Шажок там, радость здесь, и вот Топь уже позади всех гуляющих, у проклятого терема, рядом с которым ни живого человека, ни капели, ни даже блеска — терем словно всё ещё среди снегов и чёрной ночи. Девушка у крыльца совсем юная, ей не больше восемнадцати. Вся укутана в белоснежное кружево — только чёрный локон вьётся до самой белой земли, на которой девушка раскинула юбку пышного платья. Варежки блестят инеем: пролитые слёзы сразу же замерзают на них, превращаясь в хрусталь. Топь молчит, молчит и падает в омут своих ощущений. Сердце тревожно бьётся у горла, а в голове звенит золотом тревога; мурашки щекочут острые плечи и тонкий позвоночник, но внешне она невозмутима: только безразлично глядит на рыдающую и изредка оглядывается, чтобы отогнать ненужных свидетелей. — Чего ревёшь? — вопрос звучит раньше, чем Топь успевает о нём подумать, и ей хочется стукнуть себя по лбу да прикусить себе язык. Плакальщица откинула варежкой выбившиеся из-под платка локоны и взглянула на Топь слепыми, заплаканными, серебристо-синими драгоценными глазами. В них утонул зрачок, а ресницы были припудрены снегом и украшены хрусталём; даже слёзы, струящиеся по щекам, серебрились под лучами солнца и праздника. Топь задумчиво заглянула в невидящие зимние глаза, качнула головой и молча ожидала ответа — а внутри верещала, пытаясь заставить себя уйти от этой девицы куда подальше, лучше к живым людям, а лучше на болота, где чихает Анчутка и мурлычет Коргоруша. Да хоть в треклятое тридесятое царство — лишь бы не здесь, не с этой зимней девицей, не заглядывая в эти синие стёкла в глазах. — Хочу и реву, тебе-то что?! — взвыла девушка и с её губ тут же сорвался истеричный всхлип, перетекающий не то в крик, не то в вой. «Помирать так помирать», — думает Топь и с рыком ей перечит: — Что ты людям праздник портишь?! Что у тебя такого случилось, что ты чуть ли не в истерике бьёшься? Потеряла что-нибудь? — Топь против воли улыбнулась. — Или блинов не досталось? Девица тут же вспыхнула и прошипела: — Не хочу я блинов твоих, сама ими давись! — Да не ем я блины, я же так, к слову! — Так я тоже не ем! — И чёрт с тобой! — И ты со мной! Топь изумлённо взглянула на озлобленную плакальщицу, пытаясь понять, правильно ли она расслышала её вой. Похлопала ресницами, подумала разок-другой, и всё-таки осталась: плюхнулась рядом с ней, обняв колени и юбку вместе с ними. — Извини?.. — Извиняю, — шмыгнула носом плакальщица и обиженно отвернулась. — Что ты сейчас сказала? Ты знаешь, кто я? — Да о тебе вся Навь наслышана, — неохотно буркнула она. — Топь ты, дитя Нави и всей болотной нечисти. Как же не знать тебя, сироту-то брошенную. Тем более мне. — А кто ты? — осторожно покосилась Топь. — Мариной меня зовут, а ты зови Марой. Топь затаила дыхание. — Марена — как божество? — Много ты видела богов, которые ходят по улице и рыдают на этих дурацких праздниках?! — Не ерепенься. Так чего рыдаешь-то? — Грустно мне, вот почему! — А почему тебе грустно? — А ты посмотри туда! — и указала варежкой со снегирями на хоровод, который девушки водили вокруг нарочито уродливого чучела с подтёкшим глазом. — Сожгут поди скоро. А я не хочу! Больно мне будет! Топь задумчиво поглядела на зимнее чучело. — Так ты не богиня, чего грустишь-то? Нынче все православные. — Потому что я служу Марене, и никакой Единый Бог не отберёт её от меня. Мара явилась ко мне в вещем сне и поделилась своей мощью, чтобы я помогала ей плести холод и стужу. Разве ваш этот Бог может такое? Разве может он одаривать простых людей своей силой, чтобы им подвластны были и морозы, и солнечный свет, и осенний листопад? Нет! Но все вокруг носятся вокруг этого чёртового божка, совсем забывая о нас, о наших богах, о нашей Маре, в конце-то концов! (она сжала кулаки и скрипнула белыми зубами) Только зимой я чувствую силу Марены, только зимой я вижу смысл жить — потому что служу ей! А сейчас это чучело сожгут — и что мне остаётся?! Топь неутешительно вздохнула. Мара покачала головой и тускло, выдав в речи весь свой запал и огонь, вполголоса ответила самой себе: — Именно, Топь. Ничегошеньки. И тебя они скоро погонят с твоего болота. Она хмыкнула: — Не погонят. На моей стороне и Леший, и Водяной, и Вейс, и много кто ещё. Люди, конечно, фанатичны, но никогда не перестанут обращаться ко мне, чтоб обменять свою душу на семейное счастье, красоту или богатства. Вытьянки будут бродить вокруг своих костей — и люди будут это слышать. Пускай хоть трижды верят в своего Христоса, да только он — выдумка, а кости на болотах да пустые колыбельки — нет. Не знаю, что до старых богов, но нечисть будет жить. Она говорила — и сама не понимала, верит ли в это. Выросшая на одной лишь болотной клюкве да приготовленной домовыми каше, Топь никогда не задавалась вопросом, верит ли кто-нибудь в её существование. Ей и не нужно было; даже сейчас, слушай плач Мары, ей не казалось это чем-то близким и волнующим. Ну не верят в неё люди — и что дальше? Ну утащит она в свою печь княжича и двух младенцев — и ничего, быстро поверят. Странный это вопрос — верят, не верят… Она же на грани миров — зачем ей беспокоиться о мнении людей? Да и к тому же, люди-то — всего лишь пища, и не более. Больно ей нужна человечина, которая будет вещать ей о людях. Горшок в печку — и никаких разговоров. — Да уж, забавно… — вслух сказала она, забывшись. Вот уж и костёр вспыхнул под соломенными ступнями одноглазого чучела. — Ты не смотри на меня, — попросила Мара, легонько оттолкнув Топь. — И не стой возле меня. Марену сжигают на костре, и меня вместе с ней. — Ничего, и не такое видела. Ты не реви почём зря. Пройдёт весна, пройдёт лето и пройдёт осень. Всё пройдёт, кроме зимы и смерти. Увидимся на следующей Масленице, Мара! Схватив у первой попавшейся девицы кружку с вином, Топь выпила за здоровье новоиспечённой знакомой. Взглянула — а Мары больше нет. Только тлеющие белоснежные кружева да чёрная проталина. «За нашу встречу, Мара!» «Увидимся на той стороне!» Топь улыбается во все острые зубы, поднимает кружку над головой. Хватает за руку ближайшего скомороха и со смехом бежит вместе с ним в общий хоровод. Хлопали девушки в ладоши да катилось по небесному склону колесо — Масленица нынче!..