краски.

Он пытался сдерживаться. Честно пытался. Лука держался максимально отстранённо, собрав всю волю в кулак, и не пошатнулся даже после слов Элиотта, потому что, чёрт, если нервов у него не осталось от слова совсем, то крупицы гордости ещё есть. Наверное. Но устоять сложно, просто до дрожи в руках сложно, и он изо всех сил старался, честное слово — они молча взмахивали малярными кистями, и уродливое граффити, которое не понравилось абсолютно всем, медленно исчезало за крупными разноцветными каплями разных форм. От вытянутых и симметричных до самых настоящих клякс — выглядит как безумие, но явно лучше, чем до. Но не смотреть всё равно не получается. И Лука глядит в упор, буквально прожигает взглядом, абсолютно прямолинейный в своих порывах и желаниях. Элиотт тоже смотрит, и от этого взгляда всё внутри сжимается, руки ещё сильнее трясутся, а кончики пальцев и вовсе покалывает — так хочется послать всё нахуй и просто дотронуться, хотя бы разочек прикоснуться, потому что соскучился. Но Лука знает на собственном горестном опыте — остановиться не получится. Просто не выйдет. Поэтому он терпит, поджимает губы, сдерживается, как может, чтобы не наброситься с поцелуями. Обижен, всё-таки, оскорблен, как никак, гордость вверх берет — нельзя всё просто так бросить и забыть. Нельзя. Можно Но Элиотт так красив, так невозможно очарователен, ещё и смотрит внимательно, словно старается запомнить каждую эмоцию, ну, или так только кажется. А Лука старается вглядеться, но не утонуть в этих глазах, самых красивых на свете, блять, глазах. Старался, вернее. Внезапно Элиотт в краске нос его мажет, и от этого касания дрожь по всему телу расходится. Луку то в жар, то в холод бросает, и он уже готов сдаться, но крупицы гордости всё ещё при нем, так что удаётся удивлённо вскинуть бровь и как можно спокойнее произнести: — Ты серьезно? А улыбка всё равно ускользает и расцветает на лице, выдавая со всеми потрохами. Они мажут друг друга краской, смеются звонко, словно дети малые, и, кажется, помимо них вся студия заляпана тоже. Заигрываются. Мгновение — и Лука слишком близко. Он выдыхает резко и замолкает, когда встречается с чужим взглядом, и что-то определенно идёт не так, когда глаза сами ниже смотрят, на губы, такие желанные и запредельно близкие. Сознание шепчет где-то совсем отдаленно: «ты утонул». Элиотт тянется ещё ближе, и крупицы гордости резко исчезают, а Лука сам не замечает, не понимает даже, как впивается в чужие губы с громким стоном. Он буквально захлёбывается эмоциями, и в голове вырисовывается лишь одна, до глупого простая и до боли правдивая мысль: соскучился. Мимолётный порыв превращается в настоящее безумие — они целуются до изнеможения, до последней капли кислорода, Лука сдаётся окончательно и чувствует, как внутри всё переворачивается, когда чужой язык проникает в его рот, как его вставляет, словно от дорогостоящего наркотика, когда чужие родные руки касаются его шеи и тянут к себе ещё ближе. Элиотт словно темнота, которую до безумия интересно изучать, словно пропасть, бездонная и никем ещё неизведанная. А Лука в эту пропасть успешно и бесповоротно провалился. Становится жарко до ломки в теле, когда футболки летят куда-то в сторону и их кожа покрывается беспорядочными мазками краски. Они становятся словно доказательством, отпечатком каждого мимолётного или ощутимого касания, и от этого сносит крышу. А ведь они, вообще-то, в школе. Когда Лука видит, как Элиотт судорожно снимает штаны, оставаясь в одних боксерах, созерцает, насколько же сильно, блять, у него стоит и какие рваные все его движения, словно он боится не успеть, словно они прямо сейчас проснутся ото сна (самого лучшего, между прочим), то понимает — похуй, где они. Сдерживаться уже просто нереально. Его штаны тоже летят куда-то в сторону. Лука, прижатый к стене, трогает Элиотта везде, где только дотянется, сжимает чужие ягодицы до сдавленного стона, и, конечно же, краска там остаётся тоже. Как же охуенно. — Лу-лу, — шепчет тихо Элиотт и стягивает вниз чужие боксеры, подходит вплотную, пальцами водя по бёдрам; на мгновение их члены соприкасаются, и Лука охает, резко подаваясь вперёд. — я могу?.. — Да, блять, да, — он трётся собственным членом о чужой, ритмично двигает бедрами и жалобно хнычет, когда Элиотт подхватывает его и разводит ноги в стороны. — о Боже, да, наконец-то, я умоляю, сделай это. И он делает. Сначала растягивает пальцами, долго и осторожно, пока Лука извивается от дикого желания, затем входит медленно, двигается плавно и неотрывно смотрит. От этого взгляда ещё жарче, ещё круче; Элиотт осматривает возлюбленного с головы до пят, и они, блять, в буквальном смысле по уши в краске. Даже волосы окрашены в разные цвета, так много они друг друга касались. Внезапно Лука сдавленно стонет, самостоятельно насаживаясь на член, и это становится последней каплей. Элиотт срывается на бешеный темп. Он вдалбливается в чужое тело с диким остервенением, и в этом есть толика безумия, впрочем, как и во всем происходящим между ними; Лука стонет безбожно громко, срывая напрочь голос, и плевать, что кто-то услышит. Их вожделение достигает пика, когда они вновь тянутся друг к другу за поцелуем. Лука от наслаждения прикусывает чужую губу и оттягивает до привкуса металла на собственных губах; Элиотт впивается пальцами в нежную кожу и до крови царапается (на краске всё равно не видно, уже без разницы). Они оба кончают одновременно и падают на пол. Совершенно обессиленные. И в краске измазанные. Это просто, блять, безумие. Лука скучал, так безумно скучал по нему, что все тормоза полетели к чертям, гордость разбилась о пол с громким треском, и он просто… Не сдержался. И теперь они оба в краске, с головы до пят, но счастливее, чем когда-либо.