Надежда

Поначалу он брался за любую работу. Он говорит «поначалу», ибо из рук его валился любой инструмент с конфигурацией сложнее молотка, да и тот неизменно попадал по пальцам. Мороз их, правда, отожрал настолько, что мужчина не почувствовал бы, угоди они под лезвие циркулярки. Впрочем, стоило зайти в помещение – любое, просто так, погреться у входа да посмотреть с досадливым раздражением на снующих внутри, счастливых и сытых людей, - как руки тут же крутило жгучей, немилосердной болью, будто каждую клетку вспучило изнутри и вывернуло наизнанку. Ну, приехали. Мне двадцать пять, а я разваливаюсь от артрита, как ископаемое. Он часто курит - много больше, чем в былые дни. Дымит бесперебойно – питаться бы с такой регулярностью. Средств нет ни на кусок хлеба, ни на табак, но сигаретами обзавестись куда как легче: достаточно состроить жалобную – в понимании самого неимущего, окружающим же видится осклабленная гримаса, - мину. В отношение пищи уловка работала не всегда, а когда мужчина вусмерть зарос, напоминая не просто старика, но выбравшегося из окопа погорельца, чумазого и всклокоченного, перестала прокатывать вовсе. Ну и к черту. Иногда вижу себя в лужах. Это же вода мутная, а не я такой ухезанный? Сам от такого б дал деру. Или предварительно в глаз заехал – с испуга и для верности, чтоб следом бежать неповадно было. Он пытался воровать – да только получил за то сполна. Больше не хочу, увольте; рожа синяя, как задница бабуина, спасибо и на том. Не то что бы совесть проснулась – для контингента, оказавшегося на задворках нормальной жизни, голос морали представляется пустым звуком. По мнению, разумеется, другой части человечества, по счастливой совокупности обстоятельств приобщенную к тому самому приличному, стабильному быту. Лишние они, условности эти. Костыль, в котором ноги, ломаные и сросшиеся неверно, путаются. Ему, молодому мужчине с глазами старика, глядящему в небо то с досадой, то с ожесточением, их и вовсе как оторвали - и сказали "будь". Как все. Нормальным. И на месте метафорических культей пустота; шевелишь обрубками, как полураздавленный таракан, немилосердно пришлепнутый ботинком, пытаешься доказать что-то миру, безмерно важное тебе самому, но такое мелочное в масштабах обозримой вселенной. Так вот: вместо сознательности проснулась боль. И она-то, желание сохранить свое лицо в привычных телесных оттенках, без синюшных подтеков, а шкуру – в максимально возможной при бездомном образе жизни целостности, и удерживает меня от злодеяний. Чувствую, как качусь вниз, к допотопным понятиям о правильном и ошибочном Говорят, после пары лет бродяжничества иной жизни не хочешь. Видишь, типа, в своей нищете высшую степень свободы. Не знаю, как оно зовется, к счастью, и не интересно. Потроха, кажется, прилипли к спине. Дышать труднее. Голод или простуда - непонятно, но есть ли, по сути, разница?

***

Иногда его тянет вверх, к небу, и вместе с тем неумолимо влечет назад, в старые времена. В такие дни он поднимается на крыши. Послоняюсь туда-сюда, как дебил, но на макушку прохожим поплевать уже не хочется. Прогресс! И кто сказал, что бомжи деградируют? Слышал, типа, это в человеческой природе – стоять у края и желать прыгнуть вниз. Так вот: у меня сего замечательного стремления нет. Меня тянет к земле, когда я стою на ней. Прям-таки охуительная тяга пробить дно и провалиться еще глубже! Я несвободен. Я получил, что хотел: освобождение от крыльев, от магии, преждевременной смерти и обязательств. Но взамен я думаю ежеминутно, как быть дальше, мне неуютно без тяжести у лопаток и по плечам – подозреваю, что чешется там отнюдь не из-за паразитов и отсутствия гигиены, – а смерть дышит в затылок с каждым пробуждением. Сучья осень. Холодает с каждым днем.

***

Дождяра как не в себя зарядил – пришлось ночевать в заброшке, то ли забытый диспансер, то ли бывшая психбольница. Забавно: даже будучи шкетом обходил такие вещи, хотя мамкины сказки уже не вселяли священный ужас, а теперь вот залег и прекрасно себя чувствую. Обосноваться, что ли, здесь до весны?.. Думаю, если какая тварь и вылезет из подвала, она испугается первой. Не выдержит конкуренции и уберется туда, откуда явилась. Если нахмурюсь – может, даже извинится. ...или просто жрать побрезгует. Что тоже неплохо. А в Библиотеке, интересно, окна выставили? Может, наведаться?.. нет. Не хочу возвращаться. Только если найдут способ отмотать время. Вернуться, типа, в московскую как в семью, в общность, к людям тех самых дней, а не на руины.

***

Нашел битое зеркало и чуть не пересрался. Это я-то? В свои почти тридцать выгляжу на полтинник?.. боже. Борода меняет людей. Но кажется мне, что лучше не станет, состриги я ее. Даже хуже. Без растительности рожа вообще усохшей смотрится. Перспектива попасться на воровстве меня больше не пугает. В камерах хоть кормят и одежду сменную выдают.

***

Богатей стоит, поигрывая ключами от машины, и оживленно треплется по телефону; как только связка с каким-то помпезно блестящим брелком еще не улетела от активного, будто собеседник на том конце провода сможет увидеть, размахивания рукой? Нищий подкрадывается, почти не дыша – стоящий спиной к нему человек поворачивает голову, глядя на проезжую часть и улыбаясь широко, открыто. Каков дебил: его без пяти секунд ограбили, а он лыбится, блаженный. И как у дураков большие деньги водят- Матвей замирает. Нечто внутри шевелится, нечто из прошлого разбужено этой улыбкой, взывающей к памяти. И Корецкий ползет назад - осторожно, тихо, пока еще не замеченный, - не срывается в бег только благодаря оцепенению. А несостоявшаяся жертва замечает движение боковым зрением и поворачивается. Лицо искажает гримаса – не отвращения, Антон к людям его не испытывал, и Внешний мир не изменил этой данности. Удивления. А потом – самого настоящего потрясения. Они смотрят друг на друга несколько долгих минут, глядят будто с разных концов земли, в новой жизни раскиданные на противоположные стороны баррикад. — Матвей?.. – выдает Антон потрясенно, даже приподнимает очки, будто глазам не верит, промаргивается, и улыбка уже не так картинно сияет: не бездушная модель, но человек. Знакомый, близкий. Безмолвие Варчука явно напрягает его собеседника, который, вообще-то, не отключился, но потерял терпение и цедит в трубку что-то раздраженное; Антон выдает сдавленное "я перезвоню" и нажимает отбой. Лед внутри Матвея не тронулся, но уж точно дал трещины. — И тебе от цирроза не сдохнуть, Варчук.

***

Антон настаивал посидеть в кафе, вызвался даже за обоих заплатить, пока не осознал, что Матвей упирается не из-за денег, но от нелицеприятного внешнего вида. Если бы Варчук раскидывал мозгами прежде, чем открывать рот, то нелепых предложений поступало бы в разы меньше, мысленно фыркает бывший маг лазури. Кое-что никогда не меняется. Они обедают в парке; Матвей поглощает еду с невообразимой скоростью, не особо задумываясь, что в бороду осыпаются крошки. Потом желудок, привыкший к голоду, неизменно узлом скрутит, мелькает мысль где-то между урчанием и хрустом, но Корецкому плевать, настолько плевать, что пусть даже к горлу ком подкатит, встанет там колом и задушит. Помру счастливым. — Как ты дошел до такой жизни? – Антон не столько ест, сколько наблюдает, потрясенный и обеспокоенный, и это выражение ему совсем не идет. Варчук словно бы невзначай пододвигает свою тарелку к собеседнику - тот сиюминутно перекидывается на новую порцию, не особенно терзаясь муками совести. — Когда мы расходились, - вещает Матвей с набитым ртом, очевидно подразумевая распад Библиотеки, — я не шутил, говоря, что мне некуда податься. — И долго ты бродяжничаешь?.. Чем очевиднее вещи, тем дольше они до Антона доходят, думается Матвею. Или богатею вроде него трудно представить, что без крыши над головой можно протянуть дольше недели. — Все это время. Ел бы Антон - непременно подавился бы. А бывший лазурный маг прерывает трапезу, чувствуя головокружение и тяжесть в животе, откидывается на спинку скамейки и рассеянно глядит в небо. Со стороны он, наверное, выглядит смешно, прищурившийся, разомлевший. Пофиг. На все пофиг. — А для работы ты, значит, чересчур горд? — Для нормальной - слишком криворук. И совершенно не приучен к труду, мысленно добавляет Матвей. — Много ли мастерства надо, чтобы, скажем, веником махать или машины мыть? — А долго ли ты на эти гроши продержишься? Корецкий достаточно отдышался, чтобы вернуться к угощению; ест он теперь куда медленнее, смакуя вкус, и даже не отпускает едкие комментарии по поводу фруктового смузи. Антон встает, отряхивается, отправляет оставленный Матвеем мусор в урну. — Поедешь со мной, приведем тебя в божеский вид. Но избавься от своей фуфайки, иначе в багажник запакую! Матвей протестует исключительно из принципа: на улице не настолько холодно, чтобы кутаться в потертую, больше года не стираную куртку, да и жалости к обветшалой, пропахшей пылью вещи не возникает. Телогрейку наскоро сворачивают в рулон и отправляют вслед за коробками из-под пиццы и пластиковыми стаканчиками.

***

Матвей чувствует себя неуютно в огромном зале с высокими потолками - и это человек, считавший благом необозримые башни и тянущиеся ввысь шпили, куда лишь он один залететь мог, пролезть под крышу и затеряться, растаяв, что сигаретный дым. Все вокруг хрупкое, чистое. Чужое. Матвей явно не вписывается в интерьер. В ванной Корецкий долго отмокает в кипятке; Антон даже встревоженно стучит в дверь, переживая, как бы он там не утопился. От неожиданности бывший маг лазури вздрагивает, вырванный из полусна, и понимает, что надо бы наконец помыться, а не праздно нежиться. Черная вода вместе с густой пеной ухает в слив, оставляя на белых бортах резной ванны, вычурной и помпезной, темные присаленные разводы. Матвей глядит в зеркало хмуро и за неимением расчески приглаживает волосы пятерней. Они снова рыжие – не темные от грязи; почти как раньше, только не торчат во все стороны, но это, стало быть, только после воды. И собственное лицо, без темных разводов, видится непривычным. Ножницами Матвей криво состригает с физиономии лишнюю растительность и выходит в чужой, слишком большой для него самого футболке. — Как на колу, — комментирует, кривясь, Антон. — Это ты широкий, - бросает в свое оправдание Корецкий, плюхаясь в кресло. — Безобразие, - продолжает сокрушаться хозяин квартиры, — топором ты, что ли, брился? Как, ножницами?.. Лучше бы ты в своем старом ширпотребе щеголял, но с порядком на голове, честное слово. Матвей вяло кивает - чтоб отстал - и открывает банку пива, радуясь, что шипение хоть кратковременно, но перебивает нескончаемый поток возмущений. На несколько минут воцаряется тишина. — Денди умер, знаешь. — встревает неожиданно Антон, опустившись на соседнее кресло и как-то безвольно опустив плечи. — От старости. Но у него были щенки, один из которых остался у меня. Корецкий кивает, тоже нахмурившись. Лабрадор огнемага ему нравился, пусть и видеться с ним доводилось нечасто. Не говорить же Варчуку, что особо голодными зимами приходилось есть собак; в тяжкие дни доводилось пробовать и голубей, и даже ворону. Отведав последнюю, Матвей понял, что живут эти птицы и правда по триста лет, настолько деревянным было ее мясо, сухое и волокнистое. Тем временем Антон поглощен телефоном, лихорадочно бегает пальцами по экрану, словно бы вознамерившись разжечь несчастный гаджет одной силой трения, безо всякой магии. Он не замечает на себе пристального взгляда Корецкого, целиком увлеченный общением с далекими, годами не виденными людьми, но все еще родными, по-прежнему достойные называться семьей. Отстраненность собеседника быстро вгоняет Матвея в скуку; он отворачивается к окну, одаривая скользящим взглядом полосу бирюзового неба, пробивающуюся сквозь занавески. В беседе, забытой, давно погребенной под десятками злободневных, присланных другими коллективами и новыми знакомыми сообщений, неожиданно мелькают свежие строки. "Летучий засранец нашелся. Все снова в сборе"