Память

1. Так предсказуемо, что он вспомнил обо всем лишь тогда, когда назвали его имя. — Сегодня мы поговорим о жизни и творчестве, так называемого, последнего поэта деревни… Что-то больно кольнуло у сердца. Пальцы ног до судорог сжались в неуютных ботинках. — У него было много прозвищ, кто-то с ехидством говорил: «Королевич», кто-то: «Балалаечник»… Ну вот, снова. Отчего рука дрожит, точно осиновый лист? — Сам он с лукавой улыбкой говорил о себе: «Скандалист»… Чей-то голос прорезается через сознание. Невидимое эхо другого прошлого встало перед глазами. — Но звучание его истинного имени до сих пор вызывает у многих странную ностальгию, по тому, чего у них, мягко говоря, и не было никогда. Этот феномен не объяснить, нам остается лишь смириться с ним, и без конца гадать, что же, все-таки, произошло в ту злополучную ночь, двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года… Неведомым образом он смутно представлял чувства, которые посетили его самого, через несколько дней после «той злополучной» ночи. Как же порою жжет обида. Ей не хватает тонкой корочки льда, чтобы эпатажно спалить к чертям грудину. Обида скорби. Обида потери. Обида на чужой эгоизм — почему ты не подумал о других.. обо мне? — И так, сегодня мы окунемся в жизнь великого русского поэта — Сергея Александровича Есенина… Душу вывернуло так, что затошнило не только желудок. Как же все знакомо… Как близко ему. Он был там. И на Неве. И на площади. И в кабаках побывал. И по квартирам съемным потаскаться успел, и не раз. И ночи: лунные, дымные, туманные, жаркие, дождливые, страшные, мечтательные и пустые — все пережил. И боролся за что-то. Спорил. Гневался. Трудился. Страдал. А самое главное — любил. Стихи еще писал. Но это так, всего лишь вторая натура его. О себе он трепаться не любил, вот что. Об очевидном не говорят — логично же? И все отвязаться от кого-то не мог. Как чувствовал своим нечеловеческим нутром — связаны они, и точка! Вспомнил голос, звонкий, надрывающийся в порыве сказать: «Услышьте меня! Вот он я! Как на ладони, перед вами, людьми!», хриплый и тихий в особенные моменты голос. Такой странный, будто не для людских ушей созданный. Сильный, порывистый, ясный, как желтое солнце, и такой.. живой. Живее всех живых. А взгляд этот.. ох. Иногда казалось, что проще Дьяволу или меньшевикам душу задаром отдать, чем искать в себе бесконечную волю смотреть решительно и твердо в эти внеземные кристаллы, сверкающие, приковывающие, бьющие точно в цель. Когда он был весел — акварельно голубые. В остальное же время — сакрально синие, но вышедшие прямиком из Адского пламени. Сочетать в себе несуществующий Рай и вполне реальное — да вот, прям тут, оглядитесь! — Подземное Царство. Так только он мог. Желтоволосый балалаечник. Язык без костей. Душа без страха. Глаза борца. Ухмылка чисто есенинская. Есенин. Будь ты неладен, черт из табакерки… — Володя, тебе плохо? Воды? Может в медпункт? За спиной отчетливые, кое-где насмешливые, а кое-где обеспокоенные, смешки. Мол, что, нашу скалу «нимфа деревенская» зацепила? «Сами вы, идиоты, «нимфы деревенские»! А он — тварь, каких еще поискать надо. Это же надо, так закостенеть в душе, чтобы и в следующей жизни достать…» Ухмылки были адресованы маяковским слезам, беззастенчиво льющимся нескончаемым потоком по щекам и сквозь плотно сжатые пальцы у рта. Невыплаканные тогда, во время жаркой борьбы за существование, они дали себе вольную сейчас, в момент, когда сердце наименее всего ожидало подвоха от собственных чувств. Совсем тряпка стал, Володя Маяковский. 2. Ему частенько приходилось слышать — от людей сведущих, естественно — что он жутко похож на какого-то там поэта из двадцатого века. Еще и родители решили «пошутить», мало того, что у отца фамилия — Маяковский, так еще и ему — отцу — имя дали «Владимир», для будущего внука подарок — уверяли дед и бабка — вот и сложился пазл: Владимир Владимирович Маяковский. Ладно бы, только это, так пацаненок рос, и вместе с темпераментной кареглазой тучностью, еще и комплекцию тела получил внушительных размеров. Скала. Как она есть. Не то чтобы Володя отличался атлетичными характеристиками, просто у него как-то на физиологическом уровне получалось выглядеть броско. Со временем и черты лица выравнивались, совсем как у «того самого, поэт который. как это ты не знаешь? ну и недоросль же ты». Владимира вечно бесило это. Похож и похож, и хрен бы с ним! Он тот, кто он есть, какая нахер разница, что у него «даже прическа, ты погляди!» совсем как у революционного рифмоплета. Ему дела никакого до этого нет. — И не будет. — Обиженно буркнул мальчик, когда тетя в очередной раз умильно на него глядела, сложив локти на стол. Когда прошла эпоха детских обид, а юный Маяковский — ни разу не пробовавший себя в стихосложении — набрался достаточно мозгов, чтобы, наконец, заинтересоваться тем самым человеком из двадцатого века, наделавшим столько шуму, и превратившим жизнь Володи в некое подобие личного чистилища, где страж — это родная тетушка, а зрители — родители и случайные прохожие с литературными душами, тогда и только тогда парень решил узнать все, что только возможно, о поэте Владимире Маяковском. И по мере знакомства всплывали интересные, а после пугающие, состыковки. Например, мизофобия — боязнь заразиться чем-нибудь через прикосновения с грязными предметами, была у обоих. Что фобию вызвало у поэта — понятно, трагедия с отцом, а вот сам Владимир просто с рождения такой. И родители, и друзья принимали это спокойно, иногда их раздражало, что Маяковский порою бывает «неадекватно брезглив», но это же наделяло его некой особенностью, так что ничего страшного в этом не было. Со страстью чувств они тоже были схожи. Оба взрывные, мощные, «горячие головы», с целым шквалом накатывающих эмоций, но в то же время, так глубоко и остро ощущающие происходящие. Володя, уже без шокового удивления, понимал, что прекрасно осознает внутренний смысл стихотворений поэта, более того, ему хватало прочесть любое произведение два-три раза, чтобы запомнить его навсегда. Не важно, какого оно было размера, что несло в себе, как подавалось — Маяковский запоминал с жадностью и маниакальностью все, хотел он того или нет. Интересно, почему ему с школьными предметами так не везет? Однажды мама предложила ему попробовать что-нибудь написать, даже купила красивый блокнот в бурой обертке, положила перед носом сына и ушла восвояси, чтобы не мешать и не отвлекать. Володя тогда час сидел перед чистыми листами, не решаясь взять в руки ручку и набросать пару навязчивых предложений в голове. Он так и не написал ничего, зная, что сможет, но отчаянно сопротивляясь этому. Где-то в глубине сознания что-то шептало: не надо. И Маяковский послушно закрыл блокнот, убирая его в стол и боле никогда не возвращаясь к теме стихотворства. Не надо, вот и все тут. И он просто продолжил жить. Ходить в школу. Гулять с друзьями. Помогать родителям дома. Выслушивать вечные причитания тетушки: «ну напиши, Вова!» или «прочти вот это стихотворение, будь душкой». Он занимался уроками почти прилежно, и никогда не оставлял попыток самореализоваться в какой-нибудь сфере. Все шло своим чередом, до этого треклятого урока литературы, когда они добрались до золотых членов поэзии двадцатого века. Кстати, на сбивчивые выкрики одноклассников: «скажите же, вылитый Маяк?!» учительница придирчиво оглядела уставшего и привыкшего к подобному Владимиру, и ответила: — Нет, не похож. Только с именем повезло. И вот, они подобрались к интригующей завесе, грациозно колеблющейся от фантомного ветра. С его именем изменилось все. Владимир и до того встречал Есенина на страницах книг, но как-то пробегал мимо, лишь отдаленно подмечая существование такого человека, как Сергей Есенин. Стихи его читал, притормаживая на каких-то моментах, а на каких-то ухмыляясь чему-то, но ничего такого, что было бы похоже на это. Он в тот день на одном упрямстве высидел урок, как голодный зверь ловя каждое учительское слово и более того, вступая в открытый диалог. — Что вы имели в виду, говоря, «догадки о той ночи»? — Владимир бел как мел, сидит, вцепившись пальцами в колени, напрягшись каждым мускулом, ежесекундно ловя яркие картинки не своей жизни. — С момента развала Советского Союза начали всплывать разные факты, до этого засекреченные. Ни для кого не секрет, что верха не любят делиться секретами, особенно теми, что могут подорвать прежние устои, а в те времена такие «срывы» ознаменовали бы полный конец. — Учительница задумчиво облокотилась о стол. Состояние Маяковского беспокоило ее, но парень наотрез отказался от помощи, не попытавшись и объяснить внезапного сентиментального настроения. — Вот и о смерти Есенина начали разные слухи ходить. И о не состыковках в медицинских заключениях, мол, Гиляровского, что описал состояние трупа, заставили исправить показания. И о вмятине на голове много спорили, что, если человек вешается, вполне вероятны образования вздутого характера, и «вмятина» на лбу уж точно не подходит под это. Затронули даже полуколонну, которую поэт использовал вместо стула — в тогдашнем состоянии он и при большом желании в одиночку бы ее не сдвинул, да и рост все равно не позволил бы ему как следует закрепить веревку… И это не говоря о том, что кто-то видел в той самой вмятине дыру от пули. Рассуждений и теорий много, и если вам интересно, загляните в интернет, Владимир. — То есть, есть вероятность, реальная вероятность, что он не.. не сам? — Владимир не верил. В великолепную и удачную возможность оправдания такого деяния, как самоубийство, или в то, что вселенная не такая сволочь. Забавно, то, что он застрелился, никто опровергнуть точно не сможет. Маяковский задержал дыхание. Он. Володя сказал о себе, как поэте из прошлого века. Он только что допустил осознанную мысль, что они и впрямь не такие разные люди. В голове в очередной раз стрельнуло болью. Чьи это воспоминания? Кто эти люди? Где он? Что блять происходит? — Может да, может нет. Как я и сказала: догадки, одни догадки нам и остались. Спрашивал ли Маяк о чем-то еще, он уже не помнил. Вырубился в какой-то момент, а в себя пришел уже в больнице. Выяснилось, что проспал без малого два дня. И по пробуждению совершенно точно мог заявить — как обычно, громоподобно, рычаще, ярким басом — он, Владимир Владимирович Маяковский, родился седьмого* июля тысяча восемьсот девяносто третьего года, футурист, русский поэт, художник, редактор, драматург и далее по списку. И, конечно же, умер он четырнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцатого года. Застрелился. 3. Немного странно было после всего смотреть на окружающий мир. Еще более странно было буквально вспомнить самого себя. Дьявол, ему ведь стукнуло тогда уже тридцать шесть, он, мать его, мужик взрослый, даже дети были — если верить интернету — и вот, снова чертов школьник. Спасибо, что не пятиклассник. Как и спасибо, что уже весна, и скоро этот унизительный срок подойдет к концу. Университет он как-нибудь переживет, учитывая, как дела обстояли с его прошлыми попытками. Маяковский тяжело вздохнул и спрятал лицо за ладонями. С окна доносился душный петербургский кислород. Ах, да, какая ирония. Санкт-Петербург. И ладно, «Ленинград» ему все равно не слишком шло. Бывший футурист горько усмехнулся про себя. И как ему прикажете здесь адаптироваться? Да, черты личности «до» встряски сознания по-прежнему свежи в памяти, никаких проблем с особенностями двадцать первого века нет, он в курсе кто такая Риана и для чего нужна микроволновая печь. Он знает, как и чем пользоваться, знает возможности и недостатки этого времени. Но также он знает, что вся его жизнь уже прошла, оборвалась в тридцатом году прошлого века. Он свое побыл, зачем было его возвращать? Все, что было ему дорого, все, что волновало Владимира Маяковского рассыпалось в прах, исчезло, превратилось в пепел и гниет в земле. Его срок окончен. Он сделал многое, и больше делать ему ничего не хочется. Слишком много испытаний на прочность ему довелось пережить «тогда», и вот в свои новоявленные восемнадцать у него взгляд сорокалетнего старика — именно старика — ему нет дела до терзаний этого века, нет дела до обретения смысла бытия и устроения своей спокойной и гармоничной жизни, с работой, стабильным заработком, и чудной семьей, с щенками и попугаями. Он, черт бы его побрал, борец, революционер, он поэт от мозга костей, он тот, кто движется напролом вперед, он… Эх. А тут что? Люди, снующие под губную гармошку блюза из семидесятых, открывающие рты на достопримечательности, шагающие там, где более сотни века назад бились живые сердца, за волю, за право говорить, где проливалась литрами кровь, где шумели оборванные фонари, где надежду высасывали из пальца — и этого хватало, чтобы не пасть мордой в грязь и не сдохнуть в сточной канаве, как последняя шавка. Мир более уравновешенный, более.. мирный. Да, здесь определенно еще есть над чем поработать, но по сравнению с тем, что было, это скачок даже больше, чем до луны. Дерьмо случается всегда. Маяковский своего нахватался сполна. Хватит с него. — На пенсию мне пора. — Устало протянул парень, складывая руки на столе и опуская на них забитую до отказа голову. Никаких жизнерадостных птиц, никаких светлых прогнозов от солнца и небес. Есть только он, его официальный больничный, и двухкомнатная квартира в одном из спальных районов Питера. С улицы гудят колеса машин, смеются и кричат люди, даже легко шумит тонкий дуб во дворе. Занавеска поднялась высоко под потолок, и, мирно возвращаясь на место, захватила Владимира в плен. Теперь перед глазами встала еще одна многоэтажка напротив. Над ней — удивительное знакомое небо, и те же тоскливые облака. Наверное, это последний постулат с «настоящего» времени поэта. Небо. Небо. Небо. Дуб шумит так знакомо. Прямо как в песнях одного.. балалаечника. Маяковский улыбнулся и уронил голову набок. Если бы не это светлое недоразумение, он бы прожил жизнь «другого» Владимира, и не знал бы этих душевных терзаний. Вдруг подумалось, а что, если Есенина постигла та же участь, что и его? Что, если он тоже.. жив? Снова. Этому ведь должно было быть объяснение. Поэту и двух жизней не надо, чтобы понять, что творящиеся вещи — мистика, в которую не хочется начинать верить. Закурить бы. — Что делать? — Философски изрек Володя, буравя взглядом книгу Чернышевского на полке. — Отличный вопрос, дружище, буду рад, если кто-нибудь ответит. От нечего делать пришлось себя выгулять. 4. А жизнь все продолжала течь так, будто не натворила дел непонятных, и не вернула кое-кого из мертвых. Родители заметили перемены в сыне, тот стал угрюм настолько, что даже «тезку» свою переплюнул. Володя как-то размяк, стал более вял и ленив, но оно и очевидно, не объяснишь же новым родителям, что в прошлой жизни ему довелось идеи революции продвигать, как нынче продвигают рекламу во все закоулки общественности. Не скажешь: я уже прожил столько, сколько хотелось, даже пулю себе в сердце пустил, лишь бы наконец-то отвязаться от всего этого, мне хватит, точно говорю — хватит. Они не поймут. Явно ведь, не поймут. И сколько бы красноречивых вздохов не подавлял поэт, сколько бы раз не одергивал себя мысленно, чтобы не додумать очередное хитро построенное четверостишье, сколько бы раз не бился в бессилии головой о стену — это не прекращалось. Старое не забывалось, напротив, с каждым новым случайным катализатором проявлялись и новые детали пленки воспоминаний. Старые, привычные и родные лица, любимые места, любимые пути прогулок, любимые вечера за сигарой в пальцах и кисточкой в красной краске в зубах. Нити прошлого тянулись кандалами. Что ему, зверем завыть? Так Маяковский может. Приходилось. Безделье и преследующая от этого скука ситуацию краше не делали, пришлось себя чем-нибудь занять. Тогда вернулось отодвинутое давно на задний план любопытство. Сейчас, когда он сто процентов помнит, ему стало интересно, и каким же его видят люди? и каким они видят его… В дело пошли «воспоминания современников», и если где-то Владимир не наигранно сдерживал тугой ком в глотке, то где-то откровенно фыркал и восклицал: да конечно! идиот, не было такого! Потом пошли книги. На смену им пришли фильмы. Вот уж где Маяковский точно позабавился, так это в архивах кинематографа. О нем знавали такое, чего он сам о себе не знал. Надо же. Недели проходили незаметней, шлейф неприятных мыслей дал Маяку фору, поджидая впереди, ехидно потирая лапки, аки муха. Совсем скоро состоится выпускной, и Володя будет официально свободен. Родители немного были удивлены, когда сын внезапно начал приносить домой деньги. Небольшие, но их было достаточно, чтобы не просить на карманные расходы и того больше. Сначала они были не на шутку встревожены, но Володя давно не маленький мальчик, ему приходилось выживать в условиях в миллиарды раз гнетущей, естественно, что он знает, как подзаработать. Просто, как он успел усвоить, в такие времена нет нужды покидать родительское гнездо слишком рано, молодежь живет не своим умом лет до двадцати пяти точно. Это при хорошем раскладе. У Маяковского нынешний расклад хороший, но ему нет необходимости выжимать из него все соки, ведь он и так жизни научен, к тому же, после огромной перемены в сознании ему стало немного не по себе лишний раз беспокоить этих людей. Поэтому он четко для себя знал: как только отгремит в последний раз этот чертов школьный колокол, он отчалит в свободное плавание. Пусть родители были не согласны, пусть пытались втолковать ему, что он жизни не видал — Володя еле сдержал себя, чтобы не захохотать в голос, тот самый, что вернулся к нему после воспоминаний — но с тоской во взгляде приняли желание сына, взяв с него слово, что, если нужна будет помощь, он непременно сообщит. И Маяковский пообещал, скрестив за спиной пальцы. Сейчас, когда обозначился приятный перерыв между экзаменами, надоедливыми одноклассниками, возбужденно ожидающими лишь одно событие: выпускной, Владимир выкроил время, чтобы вернуться к изучению культурно-просветительных архивов. На этот раз он хотел узнать о том, кто «вернул» его к жизни. О Есенине сложили немало легенд, нечего сказать. Просматривая очередной шедевр, Владимир присвистнул, удобнее растянувшись на кровати. — Этот Безруков неплохо играет. Кое-где даже попал, соглашусь. — Яркие голубые глаза блеснули на пол экрана. Парень нехотя поморщился. — Но это не Есенин, отнюдь не он. Сергей Есенин вообще личностью был странной и своенравной. Близко по описанию мог подойти тот же Гоголь. Меланхолик, на грани биполярного расстройства и острой предрасположенностью к алкоголизму. Пить он начал не от компании веселой, и не потому, что скука заела. То, как пил Есенин — от такого лишь избранные встают на эту дорожку. Дело было даже не в том, что он был приближен к сфере искусства, не в том, что был одним из гениев своего времени. Эта крохотная ниточка, что нащупать может кто угодно, и при этом нет никаких гарантий, что тебе удастся избежать этого. Абсолютно любой человек может носить в себе эту ниточку, кто угодно, не только человек мысли. И обнаруживают ее в себе случайно, резко, неотвратимо. И живут с ней, всю жизнь, не имея шанса нормально коротать дни, не зная, как ее выдрать из глубин души. Эту ниточку не порвать, не срезать, не вырвать, не замаскировать — она есть, есть всегда, и каким-то смутным ощущением дает о себе не забывать. Зачем она? К чему ее существование? Кто его знает. Она просто есть, и получается у нее творить какие-то коварные вещи, что двигают людей на безумства. Наркотики. Алкоголь. Неоправданный риск. Петля на шее. Маяковский эту нить не обнаруживал в себе. Чем бы она ни была, она обошла его. И лишь перед самым концом, когда широкую ладонь обжег холодные металл, он задумался, правда, что ли, ее нет? Ее не было. То, что случилось — то виновны иные причины. Чем бы ни была эта чертова ниточка — она червь, медленно пожирающий хозяина изнутри. Это нельзя объяснить, просто есть дополнительное ощущение в самом себе, оно и есть, но его и нет. Эта глупая периферия столько жизней унесла. Есенин запил, потому что очень рано эту ниточку вытянул. Опять же, случайно. Начал писать свои безобидные стишки, про березки и край родной, и вдруг ее выскоблил. Необъяснимая мысль в чужих глазах, часто принимаемая нами за уважаемую печаль — это ниточка. Во всяком случае, самое яркое ее физическое проявление. Маяковский фыркнул и откинулся на подушки. Нельзя ему углубляться во все это. Тосковать начинает, как преданный пес. 5. Лето. Вроде бы, одно из самых чувственных и ярких сезонов, прекрасная пора — чушь какая, чихнул Маяковский — но в Санкт-Петербурге это особенно огромный приток туристов. Даже если ты находишься на приличном расстоянии от центра, тебя не спасет от взбудоражено-подвешенного состояния города. Ты заражаешься раздражением и противной активностью. Сразу хочется что-то делать, куда-то идти, что-то кому-то втолковывать, а главное, приветливо улыбаться. Это уже чересчур. Маяковский вальяжно прогуливался по Александровскому саду, стараясь не замечать сующих носы, во все, что только можно, туристов. Гулял и думал — раздумывал, бесконечный раз подряд — «сам или не сам»? Этот вопрос, адресованный желтоволосому поэту современнику, очевидно прозябающему вечность где-то в облаках или среди звездной пыли, так и останется нерешенным, даже при условии, что Владимир Маяковский был лично с ним знаком. Настолько лично, что страшно становится. Эта близость была такой неправильной. Такой грязной. Такой гнетущей… Но такой необходимой. Такой притягательной. Такой крепкой. Только одного имени хватило, чтобы вытянуть Маяковского из забытья. Такой весомый фактор — и тот ни черта не помог понять, «сам или не сам»? Вероятны были оба варианта, а после аргументированных и столь убедительных фактов из интернета — даже фото. Владимир потом еще неделю хандрил, просыпаясь от ночных кошмаров, где перед глазами стояло одно безжизненное лицо, с настолько страдальческим выражением, что поверить в смерть без насилия уже просто морально нельзя — Маяк вовсе разрывался меж двух огней. Мысли, что когда-то дали фору, уже с издевкой машут из-за угла. — Все еще задаюсь вопросом, почему у китайцев все получилось, а у нас нет? — Тебе по пунктикам все разбить, а? Или может, ты просто улизнуть в Китай планируешь? — Не дури, Есенин, как отсюда свалить, когда страна так отчаянно нуждается в помощи? — Ха-ха, тогда сделай уже что-нибудь, а то только говорить горазд. И отстань от меня уже. Надоел. Маяковский никогда не вслушивался в чужие разговоры, во-первых, неэтично, во-вторых, зачем оно ему надо? Раньше было какое-никакое оправдание, опять связанное с выживанием, поэтому отставим это. Что случилось сейчас — снова вне его понимания. Он просто бесцельно шагал по городу, наслаждаясь свободными деньками и невзначай ностальгируя по ушедшим — столько всего изменилось… — и вдруг это. Этот диалог впечатался клеймом на подкорку черепа. Такие ясные слова. Такие четкие предложения. Словно беседа транслировалась ему прямо в голову и… Есенин. Этого достаточно. Этого всегда было достаточно. Чайные глаза остервенело заметались по саду. Шевеление у фонтана. Кто-то активно жестикулирует руками. Этот смех… Родной, звонкий, чистый, с хитрой перчинкой и всегда от самого сердца. Волосы переливаются кислым золотом, эти блядские кудри все так же при нем. Совсем не изменился, разве что моложе, чем в их последнюю встречу. Да… Моложе. Живее. Все та же подтянутая фигура. Стройный, щеголь. Ростом опять не вышел, хах. — Есенин? Низкий полу выкрик против воли вырвался из глотки. Тут же пришлось сглотнуть от волнения. Маяковский стоял метрах в трех. Он мог разобрать каждую черту, каждый изгиб, каждое привычное движение. Глаза. Ему нужно их видеть. Блондин неустанно улыбался, что-то отвечая другу. Обращение привлекло его внимание по чистой случайности. Ему вовсе поначалу подумалось, что показалось. Поворот головы сработал на чистом рефлексе. Маяковский понял, что Есенин такой же, как он, когда солнечная и прекраснейшая из всех существующих улыбок потихоньку, зуб за зубом, начала меркнуть. А в синих глазах тронулся лед. — Эм.. Саш, тебе же в универ надо было? — А, ну да. Сам же сказал, что устал, и дернулся в сторону фонтана, как полоумный. — Ты иди. Я подожду здесь. — Чего? Но… — Иди тебе говорят! Есенинский друг, явно не соображая, почему товарищ так резко изменился в настроении, пожал плечами и нехотя удалился. «При тебе он одинаковый, потому что ты ему не интересен». — Маяковский не решался приблизиться. Все сейчас зависит не от него, но уже одно то, что Сергей отозвал друга, давало теплую надежду. Встав с кромки фонтана, под аккомпанемент бьющей струи воды, Есенин выпрямился и серьезно посмотрел на несчастную душу. — Маяковский? Наконец-то, тормоз. Владимир медленно растянул губы в ухмылке. Сергей выглядел чуть старше, чем в их самую первую встречу, это… Какое-то дежа вю, честное слово. — Ты в курсе, что уменьшился? — Спросил лукаво бывший поэт, по-прежнему, как тогда, дерзко взирая снизу вверх. Порою Володе и впрямь думалось, что это он, задрав голову, смотрит на нечто недостижимое. — Зато ты все тот же. — Ответил экс-футурист, не заметив, как расстояние между ними сократилось до ничтожных десяти сантиметров. Они нарушили все правила этикета, какой ужас. Есенин все изучал его, буквально пожирая синюшными, как васильки, глазами. — Так странно… — Тихо произнес он, несмело положив ладонь на грудь напротив. — Это уж точно. — В тон ему ответил Маяк, в очередной раз сглатывая. Сердце решило пошалить, никак потешить чужое самолюбие. С этой своей пульсирующее теплой ладонью — он же мигом все поймет! Но Есенин никак не среагировал, кроме того, что обнял его так крепко, что ребра затрещали. 6. — Значит, я школьник недоделанный, а ты уже университет заканчиваешь?! — Негодовал Владимир, когда узнал положение дел бывшего поэта. — Ну, между нами и тогда разница в два года была, к тому же, — Сергей весело раскачивался с пятки на носок, — мне всего двадцать и я только перехожу на третий курс, а не оканчиваю. — Тогда я был старше. — Маяковскому, как ребенку трехлетнему, захотелось вернуть себе хотя бы половину утраченного возраста. Нет ничего хорошего в том, чтобы из сформировавшегося мужчины снова стать еле уловившим суть физиологии подростком. — Тебя это смущает? — Елейно улыбнулся Сергей, грациозно увернувшись от большого рюкзака очередного зеваки. — Ты по-прежнему самый высокий, так что расслабься. Он так широко и долго улыбается. Самое жуткое, что Маяковский пока не может сказать наверняка, что это за улыбка. Она отражает его истинные чувства, или это игра? В прежние времена Есенин очень много играл, и играл виртуозно, подчас ему и Владимир почти всегда верил. Поэтому и «жутко». — Эй, а когда ты.. ну.. вспомнил? — Володя облокотился о бетонное ограждение. Нева переливалась всеми оттенками лазурного. Беглый осмотр чужого взгляда заставил раздосадовано и весело цыкнуть. Сейчас у него, видите ли, игривое настроение — глаза такие прозрачно голубые, что становится тревожно за их сохранность. Каким был недоразумением, таким и остался. — Не поверишь. — Сергей последовал примеру Маяка, но налег на забор спиной, потягиваясь. Володя вопросительно качнул головой. — Добрались до футуристов на литературе. У экс-футуриста перехватило дыхание. Странное ощущение: защекотало где-то под легкими. Приятно. — А лично тебе был посвящен целый урок. — Владимир скрыл за шумом воды ухмылку и прищурился, всматриваясь в солнечную даль с катерами. — Видишь, Бог — есть. — Теперь улыбка напоминала кошачью. Володя фыркнул. Легкий бриз донес рыбный дух. — Пробовал писать? — На этот раз задал вопрос Сергей, переворачиваясь. — Да не то, чтобы… Не хочу просто. — Я тоже. Маяковский посмотрел на блондина с легким удивлением. Если он и ожидал что-то такое от самого себя, то услышать это же от Сергея Есенина было как минимум неправильно. Может, это все предрассудки. — То есть, я знаю, что смогу, если захочу, но… — Как будто устал. — Закончил за него Владимир, с пониманием взглянув на бывшего литературного оппонента. Есенин смотрел строго в даль, во второй раз растеряв остатки улыбки. Без нее он так похож на свой… Но неожиданно к нему снова вернулась игривость. — Эй, а может, как тогда? Маяковский насмешливо вздернул бровь. Конечно, он понял, о чем речь. Стихи. Как не понять. У этого литературного маньяка только одно на уме. Всегда будет. Впрочем, он не лучше. — До сих пор на публику играешь. — Не вредничай. Сам такой. — Хорошо. Кто первый? — Ну.. как обычно, я думаю. Маяковский отошел от ограждения и ощутил как вспотели ладони. Это знакомое ноющее чувство… Этот восторг, волнение и трепет. Азарт, наполнивший кровь еще до начала. Как же давно он не чувствовал что-то подобное! Слишком давно. Сто лет уж точно. Контингент публики другой, но это не значит, что они не оценят хорошую поэзию. Нужно что-то быстрое, что кипятит кровь за секунды. Дерзкое, ведь его оппонент не абы кто, но в то же время, простое и понятное, нельзя с ходу загружать неподготовленные мозги сложными метафорами. Есть у него кое-что на примете. Это знакомо всем, даже сейчас. Вскочив, по привычке, на возвышенность в виде влитой в землю мусорки — чем богаты — и громко прочистив горло, Маяковский без доли стеснения начал громогласно декламировать:

— Я сразу смазал карту будня,

Прохожие удивленно начали оборачиваться на шум, но пока что никто не остановился.

плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.

Каждое новое слово камнем ухало по чужим сердцам.. неведомая сила заставила многих остановиться и прислушаться.

На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ.

Казалось, дыхание затаила вся небольшая толпа, облепившая странноватого, но харизматично читающего стихи, паренька. Есенин размашисто усмехнулся и привлек внимание внимательных, почти черных, глаз, взиравших на него с импровизированной трибуны.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

Люди одобрительно загалдели и зааплодировали. Кто-то узнал произведение, кто-то услышал его впервые, кто-то проницательно разглядывал читающего, а кто-то просто нашел предлог распрощаться с рутиной и ни о чем не думал. Не дождавшись, пока эти привереды расползутся по норкам, Сергей последовал примеру друга и с грациозностью кошки запрыгнул на ограждение, где пару минут назад они мирно беседовали с Маяковским. У Владимира дыхание сперло. За спиной балалаечника река. И не просто река, а Нева. И много метров до воды. Если этот балагур лишний раз наступит не туда — прости — прощай. Вечно он вот так. По краю ходит. И ни разу не вздрогнет от страха. За него это успешно делает Володя.

— Там, где вечно дремлет тайна, Есть нездешние поля. Только гость я, гость случайный На горах твоих, земля.

Яркий голос прокатился волной по дорогам и тротуарам. Заинтересованные головы обернулись на звук, вновь разражаясь восхищенными восклицаниями. Владимир усмехнулся и скрестил руки на груди.

Широки леса и воды, Крепок взмах воздушных крыл. Но века твои и годы Затуманил бег светил.

Руки, как крылья, взметнулись в разные стороны, пытаясь охватить необъятное.

Не тобой я поцелован, Не с тобой мой связан рок. Новый путь мне уготован От захода на восток.

Ранее Маяковский бы и не подумал искать иной смысл в этих словах, но теперь… Каждое слово оседало пеплом на корне языка.

Суждено мне изначально Возлететь в немую тьму. Ничего я в час прощальный Не оставлю никому.

Нужно отдать ему должное, Есенин потрясающе играл с тембром голоса. От громового рокота — как у Владимира — до нежного шепота, от которого мурашки по коже бегут табунами.

Но за мир твой, с выси звездной, В тот покой, где спит гроза, В две луны зажгу над бездной Незакатные глаза.

Последний выдох снова прошелся под игру в гляделки. Маяковский ощутил как подкосились ноги в коленях. Ему так этого не хватало. Настолько, что эйфория полностью завладела сознанием. Все правильно. 7. Жизнь лихо повернулась в сотый раз. После того, как Есенин и Маяковский нашли друг друга, уже и не расставались. Володя поселился вместе с бывшим поэтом, снимать квартиру вдвоем всяко проще, да и, не в первой им. Сергей продолжал учиться на историка, а Володя, потакая своим прихотям и позволяя вольность — пошел на художественный факультет. Есенин хитро усмехался и одобрительно кивал, но случая пошутить не упускал. О своей судьбе в двадцать первом веке они мало говорили, в основном вольно — невольно возвращаясь в прошлое, хотя оба понимали, что кроме острой боли в груди ничего это им не даст. Бывшие поэты не возвращались к письму, хотя попеременно, то один, то другой, застукивали друг друга за пустым взглядом на белый лист бумаги, невысказанным порывом схватить ручку и… Но никто так и не решался, потому как оба знали: если они вернуться к старой жизни, вернется и все остальное. Все, что привело их к смерти. — Володь, — Маяковский отвлекся от перебирания чужих волос и посмотрел вниз. Есенин, комфортно умостившийся у него на коленях, лежал с закрытыми глазами и, до этого вопроса, казалось, спал, — а ты почему застрелился? Владимир неприятно замер, тяжело выдохнув. Они не поднимали тему своей гибели до этого. Чего ему сейчас приспичило? — А ты почему петлю на шее затянул? Он не хотел говорить нечто такое. Для Есенина это могло быть гораздо больнее, чем для него. В последние моменты жизни поэт много натерпелся, даже в психиатрической лечебнице лежал, его моральное здоровье было уничтожено, раздавлено и обращено в пыль. Та самая ниточка сыграла здесь не последнюю роль. Маяковский всегда был импульсивен. Вся подноготная страданий и его не обошла. Но тот выстрел. наполовину он состоял из гнева и раздраженного отчаяния. И усталости. Жуткой, всеобъемлющей усталости, тяжким грузом тянувшей его ко дну. — Ладно, не хочешь, не говори. Все давно за тебя высказали. — Есенин приоткрыл ядовито синий глаз и с косой ухмылкой уставился на парня. Владимир колебался пару мгновений, после чего порывисто наклонился и прижался к чужим сухим губам. Сергей судорожно зацепился правой рукой за темноволосую голову, притягивая к себе. Сжав пряди волос на затылке, блондин сам потянулся вверх, не разрывая поцелуя пересаживаясь на бедра экс-футуриста. Оттянув укусом нижнюю губу, Есенин раскрыл глаза и отдалился, глубоко хватая ртом воздух. Маяковский, не мигая, следил за парнем, машинально устроив руки на талии бывшего поэта. Это бывало так много раз до этого. Продолжалось и тогда, когда мир летел к черту, когда адские создания бродили в человеческих обличиях по ночным скверам и тропинкам, когда солнце, плача навзрыд, исчезло за дымом и копотью. Сейчас что-то изменилось? Нет. Все так, как и было раньше. Зачем-то судьба дала им шанс. Зачем-то неведомая сила выхватила их из котла звезд и межгалактической пыли, и сунула насильно в чужие тела, ставшие им своими собственными. Ни один из них не пробовал разобраться, почему. Они так устали. так смертельно устали, что хотят просто жить и состариться, как обычные люди. Жить вместе. В этот раз им больше ничего и не надо. 8. Маяковский прижался губами и зубами к белокожей шее бывшего поэта, оставляя на ней алые следы с розовыми крапинками. Есенин, плотно прижавшись всем телом и обвив ногами крепкий торс, запрокинул голову и несдержанно постанывал. Собственно, а зачем ему сдерживаться? Он ведь скучал. Владимир оторвался от шеи и вернулся к губам. Широкие ладони нежно ходили по бокам и спине кучерявого. Сергей выгибался и подстраивался под ласки, крепко впившись ногтями в мощные плечи. Подумать только, этому Маяковскому всего восемнадцать, а уже почти сформировался по всем биологическим параметрам. Есенин завидовал, но вовремя успевал себя одергивать, может Маяк и больше, может и сильнее, но Сережа выносливее и ловчее. Преимущества есть у каждого, главное их найти. Правда, в интимном плане никто не мог сравниться с ним. Подумали оба. Есенин упустил момент, когда стена под спиной сменилась ласковой кроватью, пропустил момент, когда одежды на теле почти не осталось, и, конечно же, совершенно не видел, как горели ярким пламенем бурые глаза. Жар скачками передвигался по телу. Еще немного и оба сгорят. Сергей не знал, выдержит ли такое возбуждение, электрическими змеями струившимся по венам и артериям. Володя, предварительно нашарив в складках покрывала смазку, начал медленно и с вожделением растягивать Есенина, беспомощно метавшегося по подушкам. Горячий воздух опалял нервы. Секунда промедления равносильна самоубийству. Еще немного… Напрягшийся до одурения член легко вошел в разработанный вход. Есенин подавился вдохом. Было трудно, но Владимир вошел до конца, на пять секунд задержавшись внутри. Бывшие поэты не сдержали синхронного стона. Подумав, что Сергей боле менее готов, Маяковский начал двигаться. Поначалу неспешно, чтобы не причинять лишнего дискомфорта, потом более уверенно, а после протяжного и отрывистого стона партнера вовсе ускорил темп в два раза, вбиваясь под определенным углом. Есенин выгибался и выдыхал придушенно, замирая мышцами пресса и полностью отдаваясь ощущениям. Ему хотелось стать еще ближе, хотя казалось бы — куда. Притянув темноволосого за загривок, бывший поэт жарко выдохнул тому в губы. Володя коротко чмокнул блондина в нос и не сдержал смешка от эха чужого фырканья. Толкнувшись еще пару раз, оба ощутили волну знакомых истомных судорог. Выгнувшись и натянувшись струной, бывшие поэты, потеряв голос, кончили с разницей в пару секунд. Маяковский расслаблено упал на парня под ним, уткнувшись носом в теплое плечо. Есенину было лень возникать, попытавшись выпутаться, он бессильно затих, когда понял, что это бесполезно. Владимира после секса всегда тянуло на откровения. И речь не о его вспыльчивых демонах, а о выжидающих своего часа терпеливых Церберов Сергея. 9. — Тебе хоть раз снилось как ты..? — Маяк докуривал уже третью сигарету. Они все так же сонно валялись в постели, вслушиваясь в ночное оживление города за окном и биение своих сердец. Пагубная привычка незаметно вернулась к обоим, просто в какой-то момент экс-поэты обнаружили в карманах своего пальто по зажигалке и полупустой пачке сигарет. Они оказались еще на шаг ближе к прошлому. — Нет, ничего такого. А тебе? — И Есенин не врал. Ему действительно ни разу не приснилась та страшная ночь в пятом номере Англетера. Он ждал подобного сна. Иногда ему даже было смертельно страшно засыпать, а вдруг… Но ничего. Смерть оставила его. — И мне. — Маяковскому сны приходили лишь о прошлом. Воспоминания, разговоры, литературные вечера и работа в ЛЕФе. И никакого самоубийства. Лишь бесконечная вереница дней, после того как узнал, что его оппонент, великий поэт Сергей Александрович Есенин, покончил с жизнью через повешение. Его мир как-то разом тогда разделился на «до» и «после», душа ухнула в пятки, а чувства притупились как ржавый нож. Ранее он был уверен, что Есенин сам это сотворил с собой, и в каком-то роде был спокоен, но сейчас… Эта неизвестность его грызла, обслюнявив все тело. — Просто скажи: сам или не сам. Есенин, сначала удивленно, а потом понимающе покосился на любовника. Снова закурил. — Да. — Что «да»? — Одно из этого — точно да. Маяковский приподнялся на локте и немного зло уставился на внешне спокойного блондина. — Есенин, ты единственный человек, которому известна правда о той ночи, почему ты не хочешь наконец развеять сомнения людей? — Но в первую очередь твое собственное, ага? — Я скорбел по тебе. Сергей медленно выдохнул полупрозрачный дым, глотая горечь на корне языка. Прикрыл глаза, чтобы не резал сизый туман в комнате. — Я знаю. — Тихо прошептал он, не глядя ввинчивая окурок в пепельницу. — Я получил его. — Что получил? — Володя нахмурился. Он все силился найти ответ в выражении чужого лица, прочитать разгадку тайны в светлой синеве глаз или выцепить подсказку в интонации голоса. Но Есенин оставался неприступным. Что творилось у него в голове — Владимир никогда не узнает. — Твое стихотворение. — Сергей вернул лукавую искру в движения, придав себе почти решительный и угрюмый тон собеседника, он продолжил: «…В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней.» — В это время это называют плагиатом, знаешь. — Слова те же, а смысл в них другой! — Маяковский совершенно забыл об этом послании мертвецу. Он его знал, как и все прочие свои стихотворения, но до этого момента ни разу не вспоминал. Почему-то стало неуютно. Есенин, взглянув на парня из-под полуопущенных век, рассмеялся. Негромко, хрипло, но все так же звонко. — Это была шутка, я все понял! Владимир, тяжело сопя, прищурил глаза. Есенин всегда ловко переводил темы, когда не хотел о чем-то разговаривать. И подчас постоянно доставалось Володе. — Ты невозможен. — Ты не лучше. — Сергей улыбнулся, вновь прикрывая глаза. В эту ночь было сказано еще немало слов, понято без звука немало чувств. Но согрешить они успели оба. Им снилась гибель. Да только не своя — а смерть другого. Есенин столько раз наблюдал, как спускается крючок. Столько раз видел, как бездыханное тело падает на кушетку, как страдальчески сдвигаются брови, как болезненной резью отдается шипение в сердце. Маяковский метался в догадках. Вот Есенин сам все подготавливает для решающего шага. Вот аккуратно, почти меланхолично делает узел на веревке. Вот привязывает ее к трубе. Вот шагает в воздух. Вот медленно умирает, потому что расстояние было недостаточным, чтобы переломать шею и закончить эту пытку быстро. А вот другой сюжет. Есенин тоскует в этом проклятом номере, сидит в полумраке, нервно курит и без конца поглядывает в окно, все надеясь — или нет — увидеть там кого-то. И, наконец, видит. В голубых мутных глазах отражается все, что нужно. На этом сон обрывается, наступает тьма, но остаются звуки. Клочки ясности иногда рассеивают дымку, и Владимир видел то, чего предпочел бы никогда не видеть. Из-за второго сценария, Маяковскому всегда хотелось быть уверенным, что Есенин сделал все сам. Иначе судьба слишком жестока и немилосердна, чтобы возвращать жизнь тому, кто… Но жизнь идет, а в разных ящиках стола уже покоятся первые наброски стихотворений, с двумя разными подписями.