Увенке, полёты и талисманы

      Если бы учитель дал семилетнему Александру Астарну задание рассказать в двух словах о разных астарнских уровнях, об Увенке мальчик определённо сказал бы «скука» и «духота». Александр был уверен, что многочисленные братья и сёстры с ним согласились бы. Да и отец, пожалуй, тоже.       На Увенке владычествовала графиня Катрина — четвёртая жена отца, которую Александр, честно говоря, побаивался. Графиня Катрина была женщиной громогласной, резкой и вечно недовольной, носила чёрные платья с тяжёлыми золотыми поясами и застёжками, а волосы всегда заплетала в косу, которую укладывала в тугой узел. Александр не помнил ни одного дня, чтобы графиня Катрина была в хорошем настроении или хотя бы не была в плохом — она всегда представала перед обитателями Увенке хмурой, замкнутой и вспыльчивой, раздражающейся по малейшему поводу. Графиня Катрина вечно сокращала имя Александра до «Алекса» (это было даже хуже, чем когда братья звали его Сашкой), сверлила его презрительными взглядами, стоило только допустить небольшую оплошность, и недовольно поджимала губы каждый раз, когда Александр попадался ей на глаза.       Из-за жары и духоты сосредоточиться на Увенке никак не получалось — сколько Александр не силился читать, едва ли успел прочесть хоть пару строчек. Грифоны, дрейгуры, основные уровни Ибере, названия звёзд, заклинания, дворянские рода — всё это перемешалось в его голове настолько, что едва ли можно было сказать хоть что-нибудь вразумительное. На завтра было задано рассказать про князей Изидор и грифонов, перечислить десять «основных» уровней Ибере и десять их «сущностей», а так же показать в действии несколько заклинаний. Всё это было, пожалуй, вполне по силам — на уроки давалось несколько дней из-за отъезда учителя по каким-то там обстоятельствам, и учитель приезжал только завтра, но за все эти дни Александр нашёл в себе силы только открыть книги и заглянуть в них, чтобы так ничего и не прочитать.       Рубашка Александра уже насквозь промокла от пота, а мокрые пряди волос прилипали ко лбу. Жутко хотелось пить, но вода, что стояла на столе в классной комнате, давным-давно закончилось, а выходить из комнаты, пока не было выучено ровным счётом ничего, было не слишком-то приятно — по дороге в сад или куда-либо ещё вполне могла встретиться графиня Катрина, и тогда уж точно было не избежать брезгливых, надменных взглядов и обидных, колких слов.       Александр отложил раскрытую книгу в сторону и встал из-за стола, чтобы подойти к окну — оттуда были видны апельсиновый сад, поместье леди Марии, первой жены отца, и широкая аллея, по которой обычно в поместье на Увенке въезжал отец. Отцовской кареты видно не было. Зато прямо посреди небольшой круглой площадки, вокруг которой были высажены лимоны, а не апельсины, стояла карета с шайлефенским гербом. Александр увидел, как по ступенькам парадного крыльца спустилась графиня Катрина — Александр, на всякий случай, встал чуть левее, ближе к занавеске, чтобы графиня его не заметила, если ей придёт в голову оглянуться на свой дом. Не пришло.       Карета, наконец, тронулась и уехала — в тот самый портал, что был каким-то неведомым для Александра образом встроен в главные увенкские ворота, и который он ещё не умел открывать. По правде говоря, Александр не был уверен, что Линтаммер и Ренорд умели, а они всё-таки были его старше и уже давно учились в своих странных академиях, куда отправил их отец. Впрочем, уж Говард — сын той самой графини Катрины, что наводила ужас на почти всех обитателей Увенке — точно умел. Не раз демонстрировал своё умение, а потом отказывался объяснять, как это делается. Мир, наверное, тоже умел— с Миром никогда нельзя было знать что-либо наверняка. Амори и Шиай редко пользовались порталом, но, несомненно, умели им пользоваться, впрочем, они-то были совсем взрослые...       Александр некоторое время смотрел в окно, опасаясь возвращения ненавистной графини Катрины. Но она не возвращалась. Это радовало. Возможно, думал Александр, сегодняшний день даже пройдёт сколько-нибудь весело. Он осторожно приоткрыл дверь, всё ещё не веря собственному счастью, и, напрочь позабыв надеть обувь, как был босиком бросился бежать.       На Увенке сегодня совершенно точно не было ни одной сестры Александра — тех, что постарше, отец сегодня представлял в императорском дворце на балу, а тех, что младше, увезли с Увенке по причине страшной жары. По той же причине здесь не было и младших братьев Александра — их няньки беспокоились, как бы малышам не стало дурно. Зато на Увенке проводили каникулы шесть старших братьев Александра — Амори, Шиай, Мир, Говард, Ренорд и Линтаммер. Первые двое уже учились в имперском университете на уровне Кханготен, а остальные — в академиях, каждый в своей. Александр, правда, не знал уровни, на которых они находились.       На лестнице он ненадолго остановился, обдумывая, к какому из братьев уйти — они между собой не слишком-то ладили, как отец шутил «ссорились попарно». Подумав немного, он решил идти сначала к Миру — тот обыкновенно всегда был рад принять участие в какой-нибудь шалости или пакости и чаще других был рад возиться с младшими. К тому же, Мир был великолепным рассказчиком, и, пусть не знал, по мнению многих, и половины того, что следовало бы к своим пятнадцати годам, отличался завидным воображением. Ещё Мир знал почти всё о пиратах, парусниках, дрейгурах и уровнях Ибере (пусть о последних далеко не всегда то, что было написано в учебниках), а, следовательно, он вполне мог помочь Александру приготовиться к уроку, когда они закончат играть (или ворваться завтра на урок и сказать, что домашнее задание не было приготовлено по его, Мира, вине).       Мир во время своих визитов на какой-либо из отцовских уровней обычно обустраивался на чердаке. Александр как-то спросил его, не обидно ли это — жить на чердаке, когда во дворце полно замечательных пустующих комнат. И до сих пор помнил, как Мир рассмеялся, взъерошил себе волосы и сказал, что на чердаке обычно места куда больше, чем в любой, даже самой просторной, комнате, а весь этаж занимать ему пока точно не дадут. Даже отец — что уж говорить о графине Катрине?.. Леди Мария, матушка Мира, тоже явно не позволила бы — Александр, пожалуй, порой боялся её даже больше графини Катрины.       Дверь на чердак была привычно не заперта — Мир, кажется, перенял эту отцовскую привычку никогда не запирать дверь в свою спальню, — и Александр, предварительно постучав, осторожно прошёл внутрь, не дожидаясь ответа.       Это была одна большая комната, без всяких перегородок — разве что несколько деревянных колонн, которые едва ли можно было таковыми назвать. Тут царил страшный беспорядок. На дощатом полу валялись раскрытые книги с загнутыми уголками страниц, некоторые из этих книг уже покрылись тонким слоем пыли, неподалёку от одной колонны была рассыпана целая горсть разноцветных пуговиц, чуть дальше лежали мятые, скомканные рубашки, которые, если и были вполне приличными до того, как Мир бросил их на пол, теперь уж точно пришли в негодность. На столе, посреди вороха всяких старых книг не слишком хорошего вида и исписанной бумаги, некоторые листы которой были скомканы, стояла тарелка с давно засохшим печеньем — Александр, кажется, видел её ещё год назад. Подушка — в старенькой застиранной наволочке — повисла на торшере, краешек одеяла торчал из-под кровати, а простыни и вовсе нигде не было. В углу, у маленького слухового окна, была прислонена к стене гитара — точнее только её корпус, грифа нигде не было видно. Всяких ненужных артефактов и безделушек же здесь было великое множество.       И не перечислить.       Мира здесь явно не было — не заметить его на чердаке явно было нельзя. Тут сразу видно было практически всё, даже несмотря на беспорядок — вплоть до старого дивана, давным-давно стоявшего в доме какого-то слуги, а теперь заваленного всякой ерундой так, что самого дивана не было видно, огромного чернильного пятна на полу там, где когда-то раньше стоял стол (это было место у окна, и оно единственное было не завалено никаким хламом), или старинной разбитой вазы леди Марии, которую Миру так и не удалось склеить нормально. Александр, впрочем, решил осмотреться в комнате брата получше — и так не удавалось бывать здесь достаточно часто. Он подошёл — стараясь не наступить случайно и не сломать какую-нибудь очередную побрякушку, коих здесь было полно особенно на полу — к книжным шкафам. Пыль, нужно отметить, покрывала их полки не совсем равномерно — где-то слой был куда тоньше, чем в других местах, где-то его даже не было вовсе, где-то были пальцем выведены какие-то номера, имена и даты. Книги тут стояли в хаотичном порядке. Даже сказать, что они стояли, язык поворачивался с трудом — какие-то из них почти лежали, какие-то были повёрнуты корешком внутрь и посреди страниц были вставлены другие книги. Там же на полках валялись монеты, обрывки бумаги с какими-то пометками на них и мелкие камушки — всё вперемешку.       Здесь, на чердаке, как ни странно, даже не было места, чтобы присесть — Александр, впрочем, помнил, что в прошлый раз, когда он тут был, Миру пришлось расчистить место на полу, чтобы они смогли сесть, просто сгрести всё в одну сторону, не особо беспокоясь из-за целостности собственных вещей, чтобы через пару часов, когда Александра позвали спать, а Мира поиграть в карты на отцовской пирушке, снова кинуть какую-то тряпку на свободное место.       Александру, впрочем, совесть не позволяла обращаться с вещами брата так же небрежно, как он сам позволял себе. Он ещё раз окинул чердак взглядом, стараясь не упустить из виду ничего интересного, и вышел на лестницу столь осторожно, как забрался внутрь. Дверь он тихонько прикрыл за собой и начал спускаться.       Очевидно, следовало поискать кого-то другого, кто согласился бы поиграть с ним или почитать ему, раз уж Мира не оказалось у себя.       Где-то между четвёртым и третьим этажом он почти столкнулся с Амори, что торопливо шагал куда-то в щегольском алом плаще — совсем не похожем на отцовский, с кучей всякой вышивки, алой, золотой и серебряной, блестящих пуговиц и с прекрасным позолоченным воротником, на котором был вышит астарнский герб.       — Не говори никому, что видел, как я ухожу! — подмигнул Амори младшему брату, улыбнулся и продолжил спускаться уже бегом.       Что же... Александр молча кивнул и, вздохнув, побрёл в сторону комнат Линтаммера, Ренорда и Говарда (эти комнаты, как и его собственная, находились на третьем этаже, слева от лестницы), надеясь, что удастся неплохо провести время с одним из них.       Ренорда он обнаружил сидящим с книжкой в руках на подоконнике в коридоре — окно это выходило в малый сад, где находились цветники и два фонтана, что очень нравились маме Александра. Ренорд сидел поджав ноги под себя и читал так внимательно и увлечённо, словно жара ему совершенно не мешала. Он постоянно поправлял за уши свои отросшие за этот год волосы.       У Ренорда единственного из детей Арго волосы были тёмными — Александр толком не знал, почему. И, по правде говоря, пусть у него и не случалось столь серьёзных и долгих периодов дурного настроения как у Говарда, проводить время с ним Александр любил меньше всего — у Ренорда, в отличие от Говарда, и вовсе не было периодов хорошего настроения.       Александр остановился неподалёку от подоконника, размышляя — к кому из братьев ему пойти. С Линтаммером обычно бывало веселее — он был старше всего на пять лет, рисовал всякие смешные картинки и придумывал к ним забавные подписи, когда было скучно, знал целую сотню разнообразных игр, в которые можно было играть, не опасаясь наказания за чрезмерный шум или беспорядок, но которые при этом оставались весёлыми и интересными, и плохое настроение у Линтаммера бывало куда реже. Говард же явно был умнее и, пусть играть с ним обычно было не столь весело, когда Говард бывал в хорошем расположении духа, у него можно было многому научиться из того, что никогда не показал бы ему никто больше из братьев.       — Брысь отсюда, мелочь! — сказал Ренорд, как только заметил младшего брата, таким тоном, словно тот совершил что-то ужасное одним своим присутствием. — Нечего здесь стоять!       Александр надулся и послушно зашагал в сторону комнаты Говарда, решив, что, во-первых, спорить с Ренордом, когда он так злится, себе дороже (следовало учитывать, что, пусть тот и учился у церковников, всяких жалящих заклинаний знал гораздо больше), а во-вторых, если Говард научит его что-нибудь делать самому, в следующий раз не придётся искать помощи у братьев.       Комната его находилась чуть дальше по коридору — в самом его конце, на самом деле. Коридор здесь был совсем маленький. Здесь располагались всего шесть комнат — трёх братьев Александра, его самого и двух их кузенов, сыновей тётушки Дженны. Двери их находились слева, а окна — их тоже было шесть — справа. Александр, добравшись до нужной двери, постучал и, не дожидаясь ответа, проскользнул внутрь.       — Отвали! — почти пропел Говард, как только Александр зашёл в его комнату, ни на секунду не отвлекаясь от дела — он аккуратно раскрашивал модель корабля, прекрасного парусника, трёхмачтового, с тёмно-синими парусами, с маленькими разноцветными флажками и тонко выточенными рострами.       Александр с трудом смог сдержать разочарованный вздох — ещё не раскрашенный игрушечный парусник даже сейчас был очень красивым, и, пожалуй, хотелось принять участие в его создании.       Совершенно некстати пришло в голову, что одержимость кораблями всех видов и размеров была, наверное, единственной общей чертой Мира и Говарда. Только вот даже этим увлекались они по-разному — у Говарда корабли, искусно сделанные, до ужаса аккуратные, стояли на полках в определённом порядке, рядом с ними были прикреплены специальные таблички с гравировкой, а сами полки регулярно протирались от пыли, у Мира же ни один кораблик (которые он делал куда быстрее, чем Говард, и куда небрежнее, пусть всё равно куда ловчее и аккуратнее, чем получалось у Александра) не задерживался дольше, чем на сутки, обычно кто-то из младших (в том числе и сам Александр) успевал выпросить корабль в ближайшие полчаса после того, как тот был сделан. Корабли Говарда были гораздо более долговечными и добротными, корабли Мира доставляли всем куда больше радости и веселья.       — Не слышишь — убирайся вон! Не мешай! — рявкнул Говард, заметив, что младший брат не спешит немедленно выполнять его указания. — Я занят!       Александр пулей выскочил из комнаты и случайно сильно хлопнул дверью. Говард ненавидел это. Совершенно точно ненавидел. Особенно если занимался чем-то важным — вроде своих уроков или корабликов. Александр не успел ничего решить или сообразить (только услышать, как Говард, всегда послушный и правильный Говард, громко сказал такие слова, за которые графиня Катрина точно его высекла бы, если бы была здесь), как ноги понесли его прочь — он пришёл в себя только когда уже очутился на первом этаже. Что же... О том, чтобы вернуться и постучаться в дверь к Линтаммеру не могло быть и речи. Подняться обратно было попросту страшно.       Можно было, впрочем, спуститься в подвал — там находились комнаты Шиая (он занимал целых четыре одновременно, что нередко казалось Амори и Говарду несправедливым). Эти комнаты были соединены между собой арками с причудливыми каменными горгулиями — или как там они назывались — и драконами, тут жило куда больше дрейгуров, чем где-либо ещё,а так же было куда прохладнее, чем в каком-либо ещё месте на Увенке.       Лестница в подвал была куда более пологой (по ней спускаться или подниматься было долго и скучно), добротной и широкой, нежели какая другая во дворце. С правой стороны, прямо около перил, находился деревянный настил. Кажется, он нужен был для того, чтобы Шиай мог подняться наверх — не сказать, что он часто это делал, — не используя слишком много магии (кажется, чтобы не истощить свой энергетический ресурс, ибо первосвященникам, каковым был Шиай, крылья не полагались).       Дверь в комнаты Шиая — разукрашенная драгоценными камнями, сложенными в каком-то сложном колдовском охранном узоре, с тяжёлой позолоченной ручкой в форме головы кобры — легко поддалась и открылась. Александр тихонько проскользнул внутрь и осторожно прикрыл за собой дверь. Громкое хлопанье дверью Шиай не любил даже сильнее Говарда, а жалящих заклинаний — между прочим, весьма болезненных — или обидных злых слов знал куда больше, к тому же, был избавлен почти ото всех наказаний, кроме отцовского покачивания головой или недовольного цоканья графини Катрины, благодаря чему не стеснялся применять свои знания при каждом удобном случае.       Шиай — он сидел в своём кресле в первой же комнате — посмотрел на Александра тем тяжёлым взглядом, какой у него обычно бывал, если ноги болели сильнее обычного. Что именно у брата с ногами Александр не знал — от Ренорда, Амори или Говарда объяснений можно было не ждать, Мир и Линтаммер едва ли знали сами наверняка, а мама только и твердила, чтобы Александр лишний раз Шиая не расстраивал и не устраивал ему слишком дотошных допросов. Спрашивать же отца совершенно не хотелось.       На ноги Шиая было накинуто тонкое одеяло, щёки его раскраснелись, а взгляд был тяжёлым и одновременно каким-то куда менее пронзительным и внимательным, нежели обычно. Рядом с креслом — и не только рядом — валялись пустые бутылки, а в воздухе висел резкий неприятный запах, от которого почти слезились глаза. Шиай тяжело вздохнул и, не задавая никаких вопросов, с некоторым трудом потянулся к полке шкафа, что стоял ближе всего к нему.       — Отвянь!.. — пробормотал он устало и как-то обречённо, прежде чем откупорить очередную и только что вынутую бутылку. — Мне сейчас вообще не до тебя.       Александр не смог сдержать разочарованного вздоха. От очередной неудачи уже хотелось плакать, кричать и топать ногами, вопя о несправедливости. Но так обычно поступали совсем малыши, и Александру вовсе не хотелось, чтобы братья считали его ещё более маленьким и глупым, чем они думали сейчас — они и без того чересчур зазнавались, а слёзы или крик могли привести лишь к очередным насмешкам.       Впрочем, наверное, разочарование — из-за того, что уже четвёртому из шести братьев, находившихся на Увенке, было не до него — и без того отразилось на его лице так явно (слёзы так и просились наружу, и сдерживать их было ужасно трудно), что не заметил бы лишь совсем слепой, так как Шиай вдруг взял его пальцами за подбородок — и когда только оказался так близко, — заставляя посмотреть на него.       — Поиграй на улице, Сашка, — со вздохом посоветовал Шиай уже гораздо мягче. — Из меня сейчас дурной собеседник. Я... неважно себя чувствую.       Его улыбка вышла довольно вымученной и несчастной. Он ещё никогда так не улыбался. Не насмешливо, не зло, без издёвки — а как-то удивительно несчастно и горько. Александру даже стало стыдно за свою злость. Шиай казался бледным — разве что щёки его словно пылали — и очень уставшим. И он сейчас не сердился, не злился, не старался задеть обидными словами — он сейчас просто говорил. Гораздо мягче и спокойнее обычного. Словно ему сейчас действительно было больно настолько, что сил на издёвку в голосе совсем не оставалось. И Александру стало даже жаль брата.       — Если ты сейчас не убежишь, я не знаю, что с тобой сделаю! — вдруг прошипел Шиай прямо ему в ухо. — Но клятвенно обещаю, что ты пожалеешь о своей медлительности!       Жалость испарилась в одно мгновение, стоило только услышать это шипение. Александр взвизгнул от страха, обиженно ойкнул и поспешил покинуть неуютные подземелья — возможно, поэтому Шиай обладал столь противным характером — прежде, чем угроза окажется исполнена. В конце концов, Шиай, в отличие от Говарда, Рехора или Мира, свои обещания всегда исполнял.       Что же... Подниматься в классную комнату совершенно не хотелось, к себе в спальню — слишком боязно из-за Говарда, который обязательно почувствует его приход. Вероятно, действительно стоит отправиться на улицу — в такой ужасный солнцепёк, — как и посоветовал Шиай. В конце концов, в саду графини Катрины было полно апельсиновых деревьев (и пусть Александр в отличие от Мира побаивался срывать апельсины и есть их, всегда можно было устроиться в тени деревца и о чём-нибудь помечтать) и разнообразных фонтанов (в которых можно было хотя бы сполоснуть руки и ноги, если не искупаться целиком). Да, действительно, стоило послушаться Шиая и выйти из дворца — такой возможности не было уже целых два дня.       Александр так и поступил — поднялся по пологой лестнице (что снова заняло довольно много времени) на первый этаж и вышел через чёрный вход. Это было куда быстрее, чем добираться до парадного крыльца, а потом тратить ещё полчаса только на то, чтобы препираться с чересчур принципиальными слугами графини Катрины, которые могли задать ему вопросы о том, насколько сделаны уроки и всё такое. Александр не слишком любил врать — да и, пожалуй, не слишком умел, — так что покидать дворец лучше было тайно. Незаметно. А потом просто вернуться — желательно, вечером — и оказаться в классной комнате, как будто ничего не случилось, и он весь день провёл за уроками, «не отвлекаясь на всякие бессмысленные глупости».       Снаружи дворца была даже жарче, чем внутри — впрочем, хотя бы чуточку менее душно. Уже неплохо. Александр подумал, что если не удастся найти Линтаммера (он мог прогуливаться по саду, он часто это делал, к тому же, в его комнату Александр так и не заглянул) или Мира (который определённо шатался либо где-то неподалёку, как ему и было велено, что, правда, к большому сожалению Александра, было довольно маловероятно, либо давно сбежал на какой-нибудь другой уровень, прохладнее и веселее, за что ему определённо вечером влетит от леди Марии, так как обходиться без происшествий Драхомир Астарн не умел).       Сад на Увенке был красивый. Огромный. Ухоженный. В нём и в жаркий солнечный день можно было хоть немного укрыться от жалящих лучей в тени деревьев. Ещё тут было полно розовых кустов — их, правда, посадила леди Мария. Она всегда любила розы — насколько Александр знал по рассказам братьев, крупные и ярко-алые (в этом их вкусы с отцом вполне совпадали). Какие когда-то давно украшали её свадебное платье — все свадебные портреты отца висели в поместье на Дамере. И, пожалуй, больше свадебного портрета своей матери Александру нравился портрет именно леди Марии.       Найти Линтаммера труда не составило — он обычно, если и выходил в сад, оказывался у одного из трёх «женских» фонтанов (их обычно так называли из-за скульптур, изображавших трёх красивых женщин, насколько Александр знал, это были, к ужасу графини Катрины, Элина Горская, Сибилла Изидор и Ковентина Толакар, и последняя была герцогиней в другом мире, о котором мальчик пока знал совсем мало), где долго-долго любовался на скульптуры и даже пытался их нарисовать. Александр, впрочем, не слишком понимал это увлечение. На его взгляд, эти женщины были весьма пугающими, пусть и красивыми. Александр с удовольствием вообще никогда не видел бы этих статуй.       Линтаммер оказался как раз у фонтана Сибиллы Изидор. Он лежал на траве, его светло-зелёная рубашка валялась неподалёку. На спине у Линтаммера была небольшая кровоточащая ранка. Александру показалось это довольно странным (Линтаммер обыкновенно был даже аккуратнее Говарда и редко получал ссадины и шишки), впрочем, он не придал этому значения и протопал через газон к брату, надеясь, что хоть в этот раз ему повезёт. В конце концов, Линтаммер был старше всего на пять лет, и, пожалуй, лучше остальных понимал, каково это вечно выглядеть в глазах старших братьев маленьким и глупым.       Линтаммер лежал на животе и что-то увлечённо рисовал в своём блокноте, вероятно, уже довольно долго, ибо все пальцы у него были чёрными от угля, напевая себе под нос ахортонский гимн. Заметив Александра, Линтаммер вздрогнул, обернулся и недовольно посмотрел на брата.       — Чего тебе? — буркнул он раздражённо, пряча рисунок, на котором изображалось какое-то странное существо, а потом, видимо, сообразив, что никаких серьёзных повреждений у Александра нет, что на его лице нет крайней степени испуга, а, учитывая общую атмосферу Увенке, ничего чрезвычайного или хотя бы просто интересного или забавного произойти не могло, рассердился ещё больше и прикрикнул. — Уйди! Не мешай! И без тебя тошно!       Этого Александр стерпеть уже не смог. Слёзы брызнули у него из глаз, и мальчик побежал прочь от фонтана, в сторону старых прудов, куда редко кто заходил — уж точно не теперь, когда увенкский сад стал больше и с восточной его стороны появилось три новых пруда, куда больше и чище прежних, где отец даже разрешал купаться (несмотря на протесты графини Катрины, которой не хотелось превращать Увенке в «увеселительную ярмарку»).       Александр бежал, утирая глаза и нос рукавом, почти не разбирая дороги. Пару раз он даже чуть не упал, споткнувшись о собственные ноги. Он старался не думать о том, что Линтаммер обязательно расскажет о его слезах Ренорду и Говарду, и те обязательно поднимут его на смех. Снова. И уж точно ближайшую неделю никуда с собой не возьмут. Больше всего на свете ему сейчас хотелось найти тихое местечко, где можно было спокойно поплакать, не боясь очередных насмешек.       Александр осторожно отворил калитку, что вела в нижний парк, куда менее ухоженный, чем верхний, и куда более безлюдный. Дальше было полно всяких каменных лестниц — довольно старых, что мама даже боялась здесь ступать, считая их не слишком-то надёжными. В нижнем парке было куда больше деревьев и кустов. Не только тех, которые считали привлекательными леди Мария и графиня Катрина, но и множество других. Александр едва не зацепился за один кустарник рукавом и едва не споткнулся о корень какого-то дерева, выросшего прямо посреди небольшой площадки между лестницами.       Он чувствовал себя ужасно расстроенным, злился на Линтаммера (и остальных) и желал, чтобы этот противный день поскорее закончился. Александру очень хотелось, чтобы мама и отец приехали на Увенке как можно скорее, чтобы здесь немедленно оказались сёстры или малыши, которые-то уж точно были бы рады повеселиться и которым было бы до него дело.       Зачем вообще нужны шесть старших братьев, если все они постоянно заняты и каждый из них норовит лишь посмеяться?.. Зачем они вообще приехали на Увенке, если продолжали заниматься своими делами и не желали даже поговорить друг с другом?.. Александр остановился ненадолго, вытер слёзы, всхлипнул и пошёл к пруду, что называли Еловым.       Совсем рядом с этим прудом — плавать в нём строго запрещалось — находились развалины какой-то старой крепости, маленькой, но таинственной. Мир обожал рассказывать истории о жителях и защитниках той крепости, и каждая история была страшнее и таинственнее предыдущей. Говард говорил, что это всё чушь, глупые выдумки, что эти развалины были лишь очередной декорацией, созданной для чересчур романтичной леди Марии, а Шиай же, ухмыляясь, замечал, что о том, чем именно являлись эти руины, следовало спрашивать либо дядю Колберта, либо тётю Дженну, ибо всё остальное было не больше, чем просто домыслами, а отец вряд ли когда-либо расскажет правду.       Но там было довольно красиво, тихо и чуть прохладнее, нежели где-либо ещё, а ещё можно было найти укромный уголок, чтобы поплакать, позлиться или покричать, и, Александр был в этом уверен, графиня Катрина почему-то до полусмерти боялась этих руин, желала, чтобы их поскорее уничтожили, и уж точно не стала бы лишний раз к ним приближаться — она и в нижний парк спускалась крайне редко. Графиню Катрину Александр сейчас хотел видеть меньше всего — пусть даже и понимал, что вряд ли она вернётся до вечера.       Драхомира Александр заметил только когда подошёл достаточно близко. Мир стоял, прислонившись к более-менее целой стене крепости, и неторопливо курил. Рукава его рубашки были засучены, и на локтях видны были ссадины, а на запястьях темнеющие синяки. А сам он казался куда менее весёлым и радостным, нежели обычно. Впрочем, Александр от неожиданности успел позабыть, что всего несколько мгновений назад он собирался реветь, обижаться и злиться на братьев, забравшись куда подальше. Мир, заметив его, побелел и едва не выронил сигарету, но почти сразу пришёл в себя и улыбнулся одной из тех очаровательных улыбок, какими всегда улыбался.       — Ну и чего тебе? — лениво поинтересовался он, спокойно потушив сигарету и бросив её в воду.       Александр подошёл поближе к Миру. Идти тут было не слишком удобно — стена крепости находилась близко-близко к воде, и, по правде говоря, Александр боялся соскользнуть в пруд, так как не слишком хорошо умел плавать. Впрочем, в такую жару неожиданное купание вряд ли могло оказаться вредным.       — Мне скучно! — протянул он обиженно и капризно, а спустя секунду хитро добавил, опасаясь, что Мир поступит точно так же, как и все остальные. — Если прогонишь — я отцу расскажу, что ты куришь. Или, лучше — Катринке или леди Марии. Уж они-то точно церемониться не станут — тебе влетит!       Мир от такой наглости, кажется, на секунду даже забыл как дышать. А потом, словно обдумав что-то, ухмыльнулся, отошёл от крепостной стены, присел на корточки прямо у пруда, поманил Александра пальцем и громко зашептал ему в ухо.       — Слушай, малой, ты не наглей — если дойдёт до моей матери или Катрины, я-то тоже церемониться не стану, надеру тебе уши так, что мало не покажется! — пообещал Мир насмешливо.       Впрочем, сомневаться не приходилось — своё слово Драхомир обычно держал. К тому же, на Александра был зол ещё и Говард. Да и вечно мрачный Ренорд, возможно, тоже, пусть он обычно и не мстил, если ему не было сделано ничего дурного. Отца же или мамы на Увенке сейчас не было, и искать убежища у раздражённого Шиая тоже было глупо.       Глаза Мира в то мгновенье, когда он произнёс своё предостережение, стали вдруг совсем-совсем светлыми. Как всегда бывало, если он очень сильно злился. Обычно, правда, Мир злился на Говарда — они, как говорил отец, не ладили с самого детства. И, если уж говорить совсем честно, Александр сильно боялся братьев в такие моменты — он прекрасно видел, как они могли драться. И уж точно у него не было никакого желания проверять на себе, насколько это может оказаться больно.       Александр снова чуть не разрыдался от обиды. Слёзы, правда, удалось сдержать, но вот плаксивое выражение на лице точно появилось, потому что глаза у Мира снова потемнели, и он вдруг отпустил краешек рубашки младшего брата, за который его держал. Александр, почувствовав, что его никто не держит, отвернулся и принялся тереть ещё сухие глаза рукавом.       Александр расстроенно просопел себе под нос, что это ужасно несправедливо, что он хочет как можно скорее покинуть Увенке и оказаться где-нибудь, где будет веселее — и, желательно, прохладнее. Что он уже скучает по маме — пусть она и отбыла с Увенке всего на пару дней. И что это просто ужасно — что он почти целых полгода ждал, когда братья вернутся домой из своих школ, а они сейчас совершенно не хотят уделить ему хоть немножко внимания.       — Меня не надо шантажировать, чтобы попросить поиграть с тобой! — рассмеялся вдруг Мир и потрепал Александра по волосам. — Неужели ты думаешь, что я похож на Говарда или его мрачную мамашу?.. — после этих слов Мир попробовал изобразить надменное выражение лица графини Катрины.       Вышло довольно похоже.       Тут Александр и сам рассмеялся. Такое сравнение и вправду было смешным. Драхомир на самом деле крайне редко отказывался проводить с ним время. Скорее уж приходил кто-то из взрослых и заставлял его «заняться чем-нибудь полезным». И, не без помощи брата, поднялся наверх — как раз к дубовым воротам в крепость. Александр как раз закончил рассказывать о том, как его прогнали Говард, Ренорд, Шиай и Линтаммер — про выскользнувшего из дворца Амори он решил ничего не говорить, как его об этом и просили. Было бы нечестно выдавать чужие секреты.       — Если у Шиая сегодня болят ноги, Сашка, — насмешливо произнёс Мир, щёлкнув Александра по носу, — значит, завтра он будет выть от головной боли. Астарнская семейная примета, братишка. Он у нас исключение почти во всех семейных способностях и привилегиях.       Мир помог Александру забраться на первую ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж замка (настоящая первая ступенька, видимо, давно была выломана, так как эта находилась слишком высоко от земли, даже долговязому Миру пришлось постараться, чтобы на неё залезть). На втором этаже Александр ещё ни разу не был — по правде говоря, братья не слишком-то стремились куда-либо его брать. Даже когда всего лишь плавали в лодках по прудам. В эти моменты Говард обычно стремился указать на то, что Александр ещё слишком мал, Амори — что данная прогулка будет для Александра чересчур утомительной, Ренорд — что он не собирается возиться с малолеткой, когда ему хочется как следует отдохнуть, а Линтаммер и сам особо никуда не ходил. Мир же обычно ускользал из дома прежде, чем удавалось о чём-то его попросить, а Шиай... Шиай едва ли мог самостоятельно куда-нибудь выбраться.       — Не злись на него, ладно? — сказал Мир вполне серьёзно и неожиданно мягко. — И на Линтаммера тоже — у него сейчас режутся крылья, и он чувствует себя просто ужасно. Обещаешь, хорошо?       О!.. Сейчас Александр мог пообещать что угодно! Он был просто в восторге от того, какой с башни открывался вид. Ему ещё ни разу не удавалось забраться так высоко (следовало отметить, что просто смотреть из окна третьего или четвёртого этажа не считалось, ибо это не доставляло и половины удовольствия, которое присутствовало сейчас). И уж точно он никогда раньше не поднимался на башню старой крепости — от самих руин веяло тёмной магией, настолько сильной, что впору было бежать куда подальше, пока ничего не произошло.       Александр не слишком слушал Мира. Крылья у Линтаммера режутся — ну и что с того? В конце концов, Линтаммеру уже исполнилось двенадцать, и это как раз и был тот самый возраст, в котором у большинства начинали резаться крылья. И, по правде говоря, это никак Александра не касалось. Вот если бы крылья резались у него самого... Вот тогда это было бы здорово!..       Александр представил себя с крыльями — он бы, пожалуй, хотел, чтобы они были такого же пепельного оттенка как и у его мамы, и такими же большими как у дяди Колберта. К сожалению, узнать, какими они будут, не представлялось никакой возможности. Их цвет и форма не зависели ни от любимого цвета, ни от желания, ни от каких-то родовых особенностей. Александр толком не знал, как именно природа выбирала цвет крыльев. Этой темы никто в семье почему-то не касался. Возможно, думал он, из-за того что не хотели расстраивать Шиая, который крыльев не имел?..       — Знаешь, — шепнул Александру Мир, усевшись на краю крыши, свесив ноги и достав новую сигарету из кармана, — отец говорит, что, когда крылья резались у меня, я своими капризами смог взбесить Кнора, а он как бы рыцарь императрицы, без чувств, без эмоций и с обетом молчания.       Александр попытался представить впавшего в ярость Кнора и хихикнул. Представить подобное никак не получалось. На лице этого человека обыкновенно было такое ледяное равнодушие, что, казалось, удивить его или вызвать хотя бы капельку раздражения совершенно невозможно.       Мир магией зажёг сигарету и снова закурил. Он как будто бы задумался о чём-то неприятном — по лицу пробежала едва заметная тень. Александр сел чуть поодаль и бросил на брата пару робких взглядов. В основном — на руки, на которых темнели чересчур крупные и странные синяки. Даже для Мира, который постоянно умудрялся набивать себе кучу шишек. Даже там, где любой другой человек попросту не смог бы этого сделать. По правде говоря, синяки на его запястьях напоминали следы от чьих-то пальцев. Александр осторожно придвинулся ближе, о чём, правда, спустя пару секунд пожалел — закашлялся от едкого, неприятного запаха. Мир тяжело вздохнул — по его лицу было видно, что в этот момент он готов вот-вот рассердиться — и потушил и эту сигарету тоже, после чего швырнул куда-то вниз.       — А ты можешь взять меня с собой в воздух? — тихонько поинтересовался Александр, от всей души надеясь, что ему не откажут.       Мир усмехнулся и пожал плечами.       — Откуда мне знать? — буркнул он не слишком разборчиво и не слишком-то любезно. — Я никогда не пробовал кого-либо поднимать с собой.       Мир резко одёрнул рукава своей рубашки, чтобы они стали закрывать его синяки и ссадины. Вышло даже слишком резко. Как только ткань не затрещала и не порвалась?.. Александр, немного робея, придвинулся ещё чуть ближе и постарался заглянуть Миру в глаза — тот чуть развернулся в сторону брата после своих слов. Глаза у него оставались того же цвета, что и обычно. Не стали светлее. Это было уже неплохо.       Идея убедить кого-нибудь взять его, Александра, с собой в небо возникла довольно давно и никак не собиралась исчезать. Напротив, она прочно засела в детской голове, и желала только одного — скорейшего осуществления. Мир, с его нелюбовью к существовавшим правилам (каким-либо, просто из принципа), был именно тем из его братьев, кто ещё мог согласиться на подобное предприятие. Остальные — конечно, тут следовало не упоминать Шиая и Линтаммера, у которых крыльев не было — точно отказались бы.       — Мир... Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!.. — взмолился Александр, как только убедился, что выражение лица брата сейчас достаточно мягкое. — Я очень-очень сильно этого хочу! Возьми меня с собой в небо, пожалуйста!       Кажется, вышло достаточно убедительно — во всяком случае, Мир над этим задумался. Драхомир никогда не делал вид, что задумывается, если определённо собирался сказать «нет». Он всегда говорил «нет» сразу, и теперь, возможно, мечта Александра могла быть исполнена.       Думал он над этим, однако, целую вечность — во всяком случае, Александру показалось именно так. Кусал губы, смешно хмурил лоб и теребил пальцами и без того мятый край рубашки. Разве что ногти не грыз — за ним раньше и такое водилось. Наконец, решив что-то для себя, Мир снова хмыкнул, усмехнулся и кивнул. Не произнеся ни слова, он встал и подхватил брата на руки, постаравшись взять его под коленями так, чтобы держать было удобнее.       На секунду он снова нахмурился, и Александр было испугался, что своего обещания Мир не сдержит. Однако, глянув в лицо брата ещё раз, сообразил, что бояться этого явно не стоило. Своё слово Мир обычно держал, напомнил себе Александр. Он не был Линтаммером, который мог передумать в любой момент, он не был Шиаем, который мог сказать, что обещание было всего лишь шуткой, он не был Амори, что забывал большую часть обещаний сразу, как только они слетали с его уст. А Говард и Ренорд никогда и не давали никаких обещаний.       — Высоко мы не полетим, и долго тоже полетать не получится, — задумчиво произнёс Мир, когда Александр обвил руками его шею, и со вздохом добавил. — Ты слишком тяжёлый для меня, так что полетаем совсем чуть-чуть.       И снял магический блок с крыльев — те оказались какого-то невнятного серо-коричневого цвета, где-то совсем светлые, почти что белые, где-то очень тёмные, и эти светлые и тёмные пятна были разного размера и разной формы, а сами перья казались ужасно взъерошенными. Александру подумалось, что Мир чем-то напоминал воробья. Он осторожно прижался к брату покрепче, чтобы точно не упасть, и увидел, как тот как следует расправил крылья, приготовившись к полёту.       Это было, пожалуй, удивительно — расправленные крылья Александр видел лишь однажды, да и то, принадлежали они адъютанту отца, что примчался на Увенке в прошлом году в разгар лета. Но уж точно Александр ещё ни разу не видел чьих-либо крыльев — мамины не в счёт — так близко. Пусть даже крылья Мира не слишком-то подходили для сына герцога — впрочем, и сам Мир в свои пятнадцать никогда не казался сыном герцога. Скорее уж мальчишкой-оборванцем с Звайнота — во всяком случае, так их изображали в книжках.       В тот момент, когда Мир взлетел, Александр почему-то зажмурился — как-то само собой получилось, от страха или от волнения, или по какой ещё причине, но он пожалел об этом уже спустя пару секунд.       Подумать только — он очутился в воздухе! От одной этой мысли можно было прийти в восторг, которого Александр ещё ни разу не испытывал. Впервые в жизни — и гораздо раньше того дня, когда его крылья прорезались и достаточно окрепли для полётов. И надо же было так неудачно пропустить момент, когда Мир оторвался от земли!.. Впрочем, Александр был уверен — если их полёт пройдёт удачно (а он обязательно пройдёт удачно), Мир обязательно ещё пару раз возьмёт его в небо. Просто не удержится — уж это понял бы любой, кто знал его больше часа. Мир редко мог удержаться от чего-либо, если ему того хотелось — не помогали ни запреты, ни наказания.       Было, по правде говоря, чуть-чуть страшновато. Оттого ли, что это был первый в жизни Александра полёт (пусть и не самостоятельный), оттого ли, что в любой момент на Увенке мог появиться кто-то, кому идея таких полётов показалась бы невообразимой и неправильной (за эту выходку графиня Катрина точно наказала бы их обоих), оттого ли, что Мир ещё никогда не совершал такого — Александр не знал.       Под ними был нижний парк Увенке — сверху он казался ещё красивее, чем с земли, и Александр едва мог сидеть на руках Мира спокойно, постоянно ёрзал и пытался увидеть как можно больше... всего. Хотелось лететь чуть иначе, хотелось подлетать едва ли не к каждому дереву (впрочем, возможно, и не очень-то хотелось), но уж совершенно точно — хотелось сидеть у Мира на руках несколько иначе, чтобы иметь возможность разглядеть побольше всего.       Сидеть было не слишком-то удобно. Мир был слишком костлявым, было невозможно положить ему голову на плечо, как можно было сделать, когда на руки брал отец, держал Александра как-то не так (хотя раньше обычно с этим проблем не возникало), как-то неловко, неуверенно и одновременно слишком крепко прижимал к себе — настолько, что мальчик беспокоился, как бы и у него синяки не появились. Это было даже больно. Мир явно боялся. Хотя обычно это не было ему свойственно. И летел он как-то не так... Неуверенно, неловко, какими-то странными рывками, словно в пару мгновений разучился летать. Или, быть может, полёты всегда так происходили, а гладкими и плавными казались лишь с земли?.. И тот отцовский адъютант, которого Александр видел из окна классной комнаты, тоже на самом деле двигался такими рывками?..       Первое ощущение безграничного восторга как-то поутихло. И Александр ёрзал, пытаясь устроиться поудобнее, потому что с каждым рывком ему казалось, что он соскальзывает с худых и жёстких рук брата, что держат его одновременно и слишком больно, и слишком ненадёжно, и Мир едва слышно шипел и ворчал, что ему всё труднее держаться в воздухе, и что он обязательно швырнёт надоедливого младшего братца в ближайшее озеро, если тот не перестанет пытаться его задушить. В какой-то момент Александр дёрнулся снова, и Мир сквозь зубы застонал от боли, и они вдвоём чуть не повалились на землю.       Раздражение утихло в ту же секунду. Александру вдруг вспомнились ужасные синяки и ссадины на руках Мира, и он подумал, что, должно быть, было очень больно получить их. Самого Александра братья часто хватали за руки — и довольно больно хватали — когда он вёл себя плохо, когда мешал им своим поведением или лез в драку. Но ещё ни разу от этого не оставалось синяков, разве что небольшие покраснения, что очень быстро проходили. По правде говоря, руки переставали болеть сразу, как только братья его отпускали. Но у Мира явно болели до сих пор.       — Почему у тебя синяки на руках? Как ты их получил? — почему-то спросил Александр, сам не зная, почему ответ так его интересует. — Твой наставник знает про них? Если да — он сказал отцу?       Возможно, окажись Александру чуточку умнее и внимательнее, он бы заметил, как сильно побледнел Мир при этих словах. И как переменился в лице — что говорится «вся краска сошла». Возможно, он даже не успел бы спросить про наставника и отца, сообразив, что поговорка «молчание — что тысяча алмазов» существует не просто так. И, конечно, он бы сразу сообразил, что что-то не так. Окажись он ещё умнее — спросил бы об этом после приземления.       Но Александр умнее не оказался. И в какой-то момент они стали падать. Мир словно потерял возможность управлять собственными крыльями. Он явно пытался. Александр не особенно понимал, что именно происходит — ибо всё случилось слишком быстро, чтобы он успел сообразить. Он лишь успел почувствовать, что Мир зачем-то попытался странным образом повернуться в воздухе.       А потом они упали в воду — кажется, Мир, как ни странно, рухнул первым. Александр даже испугаться не успел, как их обоих накрыла тёмная вода. Зато спустя секунду почувствовал резкую боль в спине, и голова заболела так, будто бы по ней кто-то ударил чем-то тяжёлым. А ещё — было такое ощущение, будто бы кто-то пытался высосать всю жизненную энергию. И это было последнее, что Александр помнил перед тем как сознание его покинуло.       Проснулся Александр уже в своей комнате. Он лежал в своей кровати, перед которой стояла серо-синяя ширма с вышитыми на ней водяными драконами — эту ширму где-то полгода назад выставила из своей комнаты Мариам, а Александр упросил родителей поставить в свою спальню. Рядом на тумбочке лежал набор оловянных солдатиков, а прямо на нём плюшевый гусёнок, которого давным-давно сшила мама. Занавески явно были задёрнуты — в комнате было довольно темно, хотя в зеркале блестел тоненький лучик света. Было так же жарко и душно, как и обычно, и сначала он подумал, что всё это — курящий в нижнем парке Мир, полёт и внезапное падение — ему всего лишь приснилось, но, чуть-чуть поворочавшись в постели, сообразил — нет, всё было правдой, всё действительно происходило. За ширмой стоял отец — Александр понял это по мерному постукиванию по спинке кресла, стоявшего там. Кажется, это был ритм имперского гимна.       Спина ужасно болела — особенно в области лопаток. Там, где больше всего болело в тот самый миг, когда они с Миром очутились в Еловом пруде — Александр очень надеялся, что с ним всё хорошо. Голова же совсем прошла. Разве что только Александр чувствовал огромную усталость, а так же такую слабость, которую едва ли мог объяснить. Не было сил даже присесть на постели — по правде говоря, он попытался, но с шумным вздохом опустился обратно на хорошо взбитые подушки.       Почти сразу послышались тяжёлые шаги отца, и спустя пару секунд он показался из-за ширмы. Сил что-либо сказать отцу у Александра тоже не было — по правде говоря, его клонило в сон всё сильнее с каждой новой минутой, хотя, почему-то уверенность в этом крепла всё быстрее, он и без того спал слишком долго.       — Спи, отдыхай, всё хорошо, — успокаивающе прошептал отец, присаживаясь на краешек постели и проводя рукой по спутанным волосам Александра.       Этого оказалось вполне достаточно, чтобы снова — почти мгновенно — провалиться в сон.       В следующий раз Александр проснулся уже вечером. Он не был уверен — вечер это того же самого дня или уже совсем другого. Но в комнате было ещё более темно, чем в тот раз. А за ширмой был не только отец, но и Мир — он что-то говорил отцу, и, казалось, захлёбывался словами от гнева и раздражения. Он явно нервничал, голос его дрожал. Александр был уверен — пусть и не видел этого — что руки у его брата дрожали. А отец снова отстукивал знакомый ритм по спинке кресла. Молча. Как и всегда — это обыкновенно пугало даже больше, чем визгливые нотки в голосе графини Катрины, вспышки ярости Марии Норборн или ледяные, колкие слова леди Марии ГормЛэйт. По правде говоря, это мерное постукивание порой заставляло ненавидеть имперский гимн Ибере. Он слишком пугал. Он всегда был связан с такими проступками, которыми разбирался именно отец. Александру ещё ни разу не приходилось с таким сталкиваться лично, хотя он нередко видел, как пугались его братья, если отец начинал так стучать пальцами — по столу, по стулу или по стене... При первом пробуждении Александр даже не обратил на это внимание.       Во всяком случае, не приходилось до сегодняшнего дня — теперь он был просто уверен, что их с Миром полёт не останется безнаказанным.       Сейчас Александр чувствовал себя уже намного лучше, чем при первом пробуждении — пусть лопатки продолжали гореть огнём будто бы изнутри, а голова всё ещё оставалась довольно тяжёлой, а мысли в ней ужасно путались. Но одна мысль сидела очень прочно — совершенно не хотелось, чтобы за его глупое желание наказали Мира, пусть тот и согласился на подобную авантюру.       Александр напрягся, перевернулся на правый бок — так он оказался лицом к ширме — и стал внимательно слушать, что происходит, готовясь, если понадобится, встать с постели и упросить отца не быть к брату чересчур строгим. Тот пока молчал. Отец продолжал отстукивать имперский гимн — как раз дошёл до припева.       — Я больше здесь не останусь! Ни на один день! — почти выплюнул Мир, прервав эту странную паузу, а потом вдруг почти зашептал срывающимся голосом. — Они меня все за это ненавидят. Братья, Салинор, Катринка, даже матушка... И Сашка меня тоже возненавидит, когда узнает, что... Но я не хотел ничего плохого! Это правда! Я не думал, что всё пойдёт так ужасно!       Мир говорил что-то ещё, то и дело сбиваясь, замолкая на время и снова продолжая говорить. Этого уже не было слышно, как Александр не прислушивался. Ему казалось, что время тянулось ужасно долго, а Мир всё никак не замолкал окончательно, всё что-то говорил и говорил. И, судя по его голосу, вряд ли это было что-то хорошее. И от этого с каждым мгновением становилось всё более стыдно.       Александр не слишком понимал, за что ненавидеть Мира — тот ведь не совершил ничего дурного. И, пусть, возможно, графиня Катрина была готова возненавидеть его только за одно существование, но остальные... И Александр уж точно не понимал, за что ненавидеть Мира ему самому. Ещё он не понимал, что именно ему предстояло узнать, и эта неизвестность ужасно пугала.       — Отставить истерику! — сказал отец властно и ужасно холодно, что Александру захотелось сжаться в комок и забраться подальше под одеяло. — Ничего не случилось. Вам обоим ужасно повезло. Всё могло закончиться трагически. Но вы оба отделались лёгким испугом.       Мир замолчал в одно мгновенье. Впрочем, ненадолго — спустя всего пару секунд он снова зашептал. Гораздо громче и внятнее, чем до того, как отец его прервал.       — Но доктор сказал... — Александр был готов поклясться, что Мир едва сдерживается, чтобы не разрыдаться.       — Доктора ошибаются, — тут же припечатал отец властно и уже очень строго. — Когда тебе было два, мне сказали, что ты не выживешь.       Становилось страшновато. Александр боялся, что говорили они именно о нём — скорее всего, именно так всё и было, иначе Мир бы не переживал о том, что все вокруг его возненавидят. Что такого могло случиться?.. Упали-то они в пруд. Да и падать-то было не особенно высоко — Мир же низко летел. Возможно, он, Александр, ударился обо что-то в пруду?       И почему так болела именно спина? И почему в голове было так шумно в тот момент, когда он оказался в пруду? Александр был готов поклясться, что не ударялся ей ни обо что. И он был уверен, что падали они именно в пруд, и что Мир выловил его достаточно быстро, чтобы не успело произойти ничего плохого — он умел быстро действовать в тех ситуациях, когда это было необходимо.       Александр затаил дыхание — так хотелось услышать хоть что-нибудь ещё, что могло объяснить происходящее. На всякий случай он одёрнул одеяло, осторожно коснулся своих ног, потом попробовал ими пошевелить — Шиай как-то пугал его тем, что чересчур сильный удар по спине мог любого из его братьев поставить в то же положение, в котором был и сам Шиай. Получилось это без всякого труда. Вроде с ногами всё было в порядке. Александр чуть-чуть успокоился и снова закрылся одеялом.       — Я всё равно не смогу здесь больше оставаться, — услышал он совсем несчастный шёпот Мира, как только улёгся поудобнее. — Мне так стыдно!..       Того, что происходило за ширмой, Александр не видел. Он мог только разглядывать чудных водяных дракончиков, на которых теперь смотрел каждое утро и каждый вечер — у них были разноцветные длинные хвосты и серебристая чешуя, и они были вышиты на одежде Мариам и смотрелись удивительно здорово. Засыпать, когда драконы охраняли комнату — во всяком случае, представлять, что это так, было просто чудесно, — куда проще. Но, по правде говоря, в данный момент Александру больше всего на свете хотелось убрать эту ширму, что не давала ему ничего разглядеть. Впрочем, он услышал, как за словами Мира последовал тяжёлый вздох отца, а потом был слышен какой-то шорох, и как Драхомир потом тихо засопел, но больше ничего не говорил.       Александр надеялся, что отцу удастся уговорить Мира остаться на Увенке. В конце-концов, разве можно было представить веселье без него? Остальные братья никогда не были так веселы, и, после того, что случилось перед полётом, Александр побаивался подходить к Говарду или Шиаю. О Ренорде можно было и не упоминать. Конечно, оставались ещё Амори и Линтаммер, но первый был слишком взрослым (пусть кататься у него на спине и было весело, но он нечасто это позволял, да и Александр уже перерос это развлечение), а ко второму в ближайшее время, наверное, лучше было не подходить — говорили, что крылья обычно режутся целый месяц, если всё хорошо, и около трёх, если что-то идёт не так, а Александр совершенно точно не выдержит месяца, наполненного лишь скучными уроками и нравоучениями, которых едва ли можно было избежать после этого злосчастного полёта.       — Уедешь на Пайрофендрик завтра утром, — сказал отец, и Александр был готов закричать от досады. — Я не позволю тебе шататься в межуровневом пространстве на ночь глядя.       Мир прошептал что-то — слова благодарности или что-то такое — и выскользнул из комнаты. Александр услышал его шаги и как скрипнула дверь. Уж теперь он и вовсе не смог сдержать разочарованного вздоха. На Увенке и без того было невыносимо. Графиня Катрина и без того будет постоянно припоминать, какой глупой выходкой был этот полёт, и это само по себе было ужасно.       Отец подошёл к нему почти тут же. Александр натянул одеяло себе до самого носа и забрался поглубже на кровать. На всякий случай. В конце-концов, он слышал множество рассказов старших братьев, один страшнее другого, и теперь, пожалуй, побаивался, что отец рассердился на него слишком сильно за это происшествие.       Отец, впрочем, рассерженным не казался. Грустным, уставшим — но точно не рассерженным. Он невесело усмехнулся и присел на краешек кровати, как сделал днём — кровать опять тихонько заскрипела. И тут же снова провёл рукой по волосам Александра и взъерошил их.       — Ну, что скажешь, искатель приключений? — спросил он насмешливо и мягко, хотя глаза его совсем не смеялись. — Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь?       Александр осторожно кивнул, судорожно думая на тем, не следует ли ему срочно прикинуться больным, чтобы ему влетело как можно меньше. Впрочем, пожалуй, это определённо было бы нечестно по отношению к Миру — тогда ему достанется ещё больше, а этого уж точно допускать не хотелось.       Отец вздохнул и коснулся губами лба Александра, а потом крепко — пожалуй, даже слишком — обнял за плечи и строго и очень тихо сказал, что, если подобная глупость повторится, мало Александру не покажется. На это оставалось лишь кивнуть и пообещать — почти таким же срывающимся голосом, как и Мир, когда он говорил о том, что все его возненавидят, — что больше такого никогда не произойдёт.       Отец на это лишь усмехнулся и махнул рукой, пробормотав что-то о том, что подобным словам едва ли следует верить. Он говорил что-то ещё и ещё, рассказывал про пруд, про какую-то древнюю магию, заключённую в нём — что именно это была за магия Александр так и не понял — и про то, как серьёзно и зло карает она всех, кто потревожил её покой. Говорил о том, что им очень повезло, что Александр остался жив, что не лишился рассудка и что место, откуда растут крылья, оказалось повреждено не слишком сильно, чтобы убить.       Потом речь пошла о том, что Мир в свои пятнадцать едва ли был способен удержать в воздухе семилетнего ребёнка — даже если крылья у него прорезались очень рано и если он мог сколько угодно таскать малышей на спине, когда ходил по земле. Говорил, что подобным полётам следовало учиться не меньше трёх лет, тренируясь на иллюзиях и тяжёлых предметах. Что Мир просто идиот, что согласился на подобное — в том, что идея полёта принадлежала Александру, отец, он подчеркнул это, даже не сомневался, ибо, приди такая идея в голову именно Миру, он скорее опробовал бы её на Говарде, к которому никогда не питал тёплых чувств.       Говорил отец и о том, что все его запреты были обусловлены чем-то очень важным, и что он ни за что не запретил бы купание в пруду на столь жарком Увенке, если бы это не было необходимостью. Он рассказывал о том, что могло случиться, если бы падение произошло на месяц позже, в самый разгар летней фазы Ядра — тогда они оба не ограничились бы лёгкой усталостью. И что Мир едва-едва сумел вытащить Александра из воды, и что сам едва-едва сумел выбраться.       — А как он сам? — тут же заволновался Александр, сообразив, что сам брат должен был пострадать куда сильнее, чем он сам. — Что с Миром?       Отец усмехнулся — и снова как-то невесело, тяжело. Впрочем, тут же одёрнул себя Александр, если бы с Драхомиром случилось что-то серьёзное, он лежал бы у себя на чердаке и болел, а не кричал здесь о том, как сильно хочет покинуть Увенке и вернуться на Пайрофендрик, уровень, принадлежавший его академии, а отец бы метался между двумя комнатами, и был бы куда более взволнован.       — Твой брат — очень удачливый гадёныш и невероятно сильный, знаешь ли, чему, с его умением попадать в неприятности, я не могу нарадоваться, — ответил он насмешливо и хлопнул рукой по матрасу, а потом вздохнул и устало пояснил. — Мир страшно перенервничал из-за того, что с тобой случилось. Осмотреть он дал только свои крылья, но с ними всё в порядке, если не считать пары десятков выпавших перьев, что отрастут уже через неделю. И с его магическим фоном всё в полном порядке. А физически... Не помню, чтобы когда-либо у него были с этим проблемы.       После этих слов отец улыбнулся, гораздо теплее и мягче, чем несколько минут назад, снова взъерошил Александру волосы и поднялся с кровати, пожелав сыну спокойной ночи.       Сквозь сон Александр Астарн почувствовал, как кто-то трясёт его за плечо. Нехотя разлепив глаза, он увидел Мира, сидевшего на корточках рядом с его кроватью. На нём был его ученический мундир, тёмно-серый, с серебряными пуговицами и отличительными знаками на вороте и рукавах. Надо сказать, на этот раз это был его старый потёртый мундир, с парой пятен на рукавах и несколькими оторванными пуговицами. Обычно, на каждый новый учебный год Миру шили новую форму. Впрочем, сказал себе Александр, учебный год ещё не начался — Мир уезжал на Пайрофендрик на остаток каникул. Вероятно, новую форму пошьют к осени.       Ох, как же Александру не хотелось, чтобы брат уезжал!.. Ему хотелось вцепиться Миру в рукава мундира и просить остаться — со слезами, с воплями, с криками... Просить столько, пока тот не согласится. Впрочем, вряд ли это могло хоть сколько-нибудь улучшить дело. Все просто ненавидели, когда их упрашивали подобным образом, и тут Мир явно не был исключением.       Жутко хотелось спать. Кажется, утро было ещё очень раннее. Во всяком случае, на Увенке сейчас было настолько тихо, что предположить можно было только это — даже вчера, днём и вечером, было гораздо более шумно. Мир осторожно взял в свою руку ладошку Александра и вложил в неё что-то.       — Я уезжаю через полчаса, — шепнул он, а потом сильно побледнел, что впору было перепугаться за него, и, чуть помявшись, неожиданно робко попросил. — Не рассказывай отцу о моих синяках, ладно? Это только моё дело.       Александр молча кивнул. Мира, кажется, это вполне устроило. Потому что он улыбнулся и поднялся на ноги, собравшись уходить — и надолго покинуть Увенке, вернувшись на Пайрофендрик. У края ширмы Мир вдруг развернулся и с озорной усмешкой снова обратился к Александру.       — И если Линтаммер вдруг начнёт дразнить тебя из-за нашей глупой выходки — можешь напомнить ему, что это он ужасно обгорел на солнце в тот самый день, когда у него начали резаться крылья, и отец сказал, что это куда большая глупость, чем наша с тобой.       После этих слов он подмигнул Александру и почти сразу же вышел из его комнаты. Только после этого тот сообразил посмотреть, что именно вложил ему в руку Мир. Это был маленький гладкий зелёный камушек, по форме напоминающий капельку. Мир никогда раньше с ним не расставался, считая эту безделушку самым надёжным талисманом.