выдумка

            варварой петровной он звал ее даже тогда, когда они оказывались наедине. иногда случалось нечто такое, после которого он звал ее варенькой, нечто такое, что она ловила, словно измученная засухой почва ловила ценнейшие капли проливного дождя. однако случалось это крайне редко, несмотря на то, что ей безумно этого хотелось: то ли ему было в тягость, то ли он не придавал этому особенного значения, но поправлять его каждый раз ей не хватало терпения.       — степан трофимович, — тихонько звала она; он кивал, спрашивал, мол, чего вам, душа — а она была уверена, что, не произнося вслух, про себя он называет ее именно так, — моя?, но головы не поднимал. она разочарованно выдыхала: — вы бы хоть посмотрели на меня. посмотрите.       верховенский послушно — каждую ее просьбу он воспринимал приказом, она точно знала, — выдыхал и смотрел прямо на нее. она отворачивалась — у него были изумительно некрасивые глаза: были водянистые и тусклые, точно она смотрела не на него, ее стараниями холеного и румяного, а на грязную поверхность протекающей в семи верстах от скворешников речки. глазами утопленника — самого утопленника она видела лишь единожды и так давно, что уже и не помнила, но почему-то была бесконечно в этом уверена.       — чего вам, варвара петровна, ma chérie? — его французский был безупречен; к ее горлу подступал ком, тошнило ее. «говорите по-русски, степан трофимович. это, в конце концов, не совсем прилично! и давно вышло из моды», — говорила она. он закатывал глаза и снисходительно касался ее руки: «вы завидуете моим талантам, я понимаю. не стоит, моя дорогая, зависть — плохое чувство». ставрогина злилась — это его забавляло.       — вы совсем не обращаете на меня никакого внимания. мне это неприятно, слышите вы?       — как вы можете говорить такое? вы же знаете, все мое внимание — оно ваше и только ваше. я сам — ваш, вы знаете!       варвара петровна кривилась, будто ее губы и щеки сводило болезненной судорогой.       — сколько пустого бахвальства и бесполезной преданности. вам не противно?       верховенский улыбался. она не понимала, не принимала того, что на все нападки ее — волновало ли ее, что все они были вызваны ее необоснованной ревностью и скверностью характера? ничуть; — он отвечал доброй и понимающей улыбкой. несколько заносчивой, возможно, но доброй.       ей это странно было, и она в открытую ему говорила, что странно. однако он улыбался — ей становилось ещё более скверно, она смотрела пристально, будто бы сказать хотела, попросить: «ответь же мне, идиот, хоть что-нибудь!»; он смеялся, губами смеялся, глазами. и смех у него был радостный, точно она ему шутку какую рассказала.       — противно, если вам противно, варвара петровна. ваше мнение для меня превыше всего, — она качала головой, — и я не смею его оспаривать.       он возвращался к своему делу; обычно он писал письма — она через его плечо наблюдала, как он выводит на пустом листе ровные и подчеркнуто необычные буквы. почерк у него был замечательный — каждый раз, когда она получала его лишенные смысла послания, полные ничего не стоящих обещаний, она, не вчитываясь особенно, любовалась. сама она красиво писать так и не научилась; степан трофимович смотрел свысока и накрывал ее кисть своей ладонью, направлял. иногда он целовал ее; за это она била его по щекам, но признавала, что делал он это не менее красиво.       — знаете ли вы, степан трофимович, что в путешествии мой сын встретил вашего? николай пишет, что он совсем на вас не похож, будто и не родной вам.       верховенский вздрагивал; она с превеликим удовольствием наблюдала за его реакцией, ликовала она: считаясь женщиной умной, она давно заметила, что стоило ей заговорить об его сыне, как он терялся. ронял чернильницу, повторял ставшее привычным за десять лет знакомства «что же это?» — ей все казалось, что у нее спрашивал, — и кряхтел, словно старик какой, поднимаясь.       — quelle absurdité, ma chérie!       ставрогина пожимала плечами: «хорошо, пускай, разве же я настаиваю?». он уходил, оставляя ее в одиночестве; служанка тотчас же подавала ей чай с печеньем и имбирными пряниками и низко кланялась, ожидая новых приказаний. варвара петровна ее отпускала.       верховенский возвращался тотчас же; он оправдывал это свое возвращение тем, что забыл нечто важное: дорогую сердцу ручку, шейный платок или шляпу; она кивала.       — вы совсем не умеете врать, степан трофимович, однако у вас замечательно получается утаивать от меня часть правды. хотите, я скажу вам, как вы это делаете? вы сами же веруете в свою ложь.       он был ее выдумкой. красивой и по-детски невинной, яркой, почти реалистичной. он был ее выдумкой — ее фантазией. ее любимой фарфоровой куклой, с которой нужно обращаться очень бережно, которую можно наряжать в шелковые одежды и ставить на полку, чтобы не разбилась; как человека, способного чувствовать и мыслить самостоятельно, она его никогда не воспринимала. «я все делаю правильно», — убеждала она себя; «разве способен этот несмышленый ребенок правильно управлять своей жизнью?» — а потому сама вылепила из него то, что ей хотелось в нем видеть. он молчал; его терпение было безграничным, как ей казалось. он редко выходил из себя; кричать не умел — или не смел, варвара петровна мало в этом понимала, — и вовсе.       любила ли она его? ценила ли то, какие чувства он порой к ней питал?       — вы стали ужасно высокомерны, — она подавалась вперед и смотрела сквозь злой прищур. — на вас так повлияла наша поездка в петербург, я полагаю? вы были так напуганы.       он бледнел; когда он бледнел, он начинал лепетать, — ее это раздражало. когда он бледнел, он думал о глупостях.       — напуган? это было не то, вероятно.       любил ли ее он? варвара петровна смеялась; разговор их повторялся изо дня в день.       — может быть. я прикажу подать вам карету.       он был, но был ли? был ли он вашей лучшей выдумкой, варвара петровна? гордились ли вы ею? бросились бы ему вслед, если бы он ушел? ответьте на эти вопросы сами.       ведь это было то самое.

© zuvlavik 2018