***
Виктор Никифоров был счастлив. Прекрасные платья уже стояли у него перед глазами, и молодой человек смаковал момент, когда запрётся на хозяйской половине, отпустит всех слуг (кроме своей немой и не обученной грамоте камеристки) в честь какого-нибудь празднества и станет всю ночь примерять роскошные наряды, а потом, пожалуй, поедет в бордель госпожи Беатрис. Совсем незаметно мысли с хрустящих складок восхитительной дорогой ткани перетекли на странное любопытство: а есть ли среди подопечных госпожи Беатрис молодые люди со столь же необычной внешностью, как у его нового знакомого? Чтобы и узкие глаза цвета спелой вишни, и гладкие угольно-чёрные волосы, и миниатюрная фигура, и общая хрупкость… Если так подумать, тот этот Юри Кацуки был весьма и весьма неплох.***
Спустя пару-тройку месяцев Виктор Никифоров довольно значительно изменил своё мнение: Юри Кацуки был не неплох, нет. Он был невероятен, очарователен, просто неподражаем! А всё благодаря его таланту, — право, небесному дару, что руками мастера творил истинное волшебство. Крепдешиновые шали с мягкими округлыми складками, бархатные верхние юбки, светлые нижние платья, украшенные изящным кружевом отложные воротнички (такие аккуратные, будто бы вышли вовсе даже и не из-под человеческой руки), нижнее белье из тончайшего атласа и дорогой парчи, — Юри был способен сшить всё что угодно. Разумеется, несколько платьев граф вынужден был скрепя сердце подарить госпоже Элизе, за которой красиво ухаживал уже больше года, чтобы не вызывать у высокого общества никаких подозрений. В ответ на свои жесты Виктор получал от самой леди лишь благодарные, однако совершенно отстраненные улыбки и позволения пригласить её прогуляться время от времени, а от многочисленных свидетелей — сочувственные взгляды и пожелания обратить свой взор на кого-нибудь ещё. Граф же картинно вздыхал, провожал девичью фигуру влюблённым взглядом и с поволокой в глазах отметал все подобные предложения, ведь госпожа Элиза — именно то, что он так долго искал! Иначе и быть не могло: другая уже с десяток раз выскочила бы за видного молодого графа замуж, однако дама сердца Виктора Никифорова в этом мире видела лишь собственные картины. Мать и многочисленные тётушки леди волосы на себе рвали, пытаясь заставить госпожу Элизу образумиться, а Виктора — предложить ей руку и сердце прямо сейчас, однако молодой человек лишь вздыхал и твёрдо стоял на своём: сперва взаимная любовь до звёзд и обратно, а потом уже брак. Дамы скрипели зубами и комкали надушенные платочки, граф пожимал плечами и улыбался, — его всё устраивало. Устраивало всё и Юри, который благодаря многочисленным заказам и шумным восторгам Виктора обрёл немалую популярность среди сливок общества и даже вынужден был набрать небольшую команду помощников, что под его строгим надзором подготавливала и раскраивала ткань и делала всю несложную, но муторную и отнимающую уйму времени работу. Однако наряды, заказанные Никифоровым, он шил самолично от первого стежка и до последнего. Отбирал для них самые лучшие ткани и качественные камни, вкладывал всё своё мастерство и благодарность за тот день, когда раздражённый паршивой погодой и поломкой аристократ с чванливым выражением на красивом лице переступил порог его ателье. Юри, разумеется, держал в строгом секрете то, что размеры заказываемой Виктором одежды были далеко не самые привычные: каждому известно, что благородные дамы стараются утянуть талию как можно уже и платья приказывают шить с учётом данного факта. Наряды же для дамы Никифорова были несколько иными, что заставляло задуматься о том, что фигура у неё вовсе даже и не кукольная. Однако мастер шикал на самого себя, мысленно запрещая себе лезть в чужое дело, и старательно сшивал куски ткани друг с другом, превращая отдельные части брокатели* ли, дамаста* или кружева в роскошные туалеты. Когда же Виктор навестил ателье в компании госпожи Элизы, всё встало на свои места: оказалось, что они примерно одного роста, а сама леди совсем не напоминает изнеженную фарфоровую статуэтку, а радует глаз здоровым розовым румянцем, пухлыми ладошками и нормальной фигурой, не передавленной корсетом так, что лицо отливает зеленовато-синим. — Дорогая, взгляните же! — подвёл граф даму ближе к Юри. — Этот человек — волшебник! Я не в силах и представить, как ему удаётся создавать столь прекрасные наряды, однако бесконечно счастлив иметь возможность носить их. Смущенный Кацуки тотчас обратил внимание, что на Викторе колет, сшитый им же, и неуверенно улыбнулся, и не глядя в сторону госпожи Элизы, которая, кажется, думала о чём-то своём. Впрочем, и самого графа не особенно заботил ответ спутницы. Он тепло улыбался мастеру, осторожно пожимал совершенно обычные на первый взгляд (разве что с исколотыми иглой пальцами) руки и слишком громко восторгался им, разбивая уютную тишину, словно звенящие над младенческой колыбелью колокольчики. Виктор был красив как мальчишка и вёл себя соответствующе: сорил комплиментами и красноречивыми взглядами, всегда приносил с собой что-нибудь вкусное в коробке из дорогой кондитерской, приглашал на прогулки и выставки, совсем не отдавая себе отчёта, что такое характерное для него поведение не может вызвать ни единой мысли о том, что за этими действиями заложено нечто большее, чем просто вежливость и прекрасные манеры. И всё же Виктор старательно контролировал себя; считал до десяти перед каждой фразой, чтобы выдать что-нибудь невинное, а когда уже готов был выпалить нечто совершенно невообразимое, осаждал себя и вместо «Вы — само совершенство, милый Юри, и я до ломоты в пальцах мечтаю прикоснуться к Вам» говорил: «Ваш талант не поддаётся описанию! Одно удовольствие просто касаться Ваших творений, а надевать их сродни райскому наслаждению!». Виктор эгоистично хотел бы один раз не сдержаться. Хотел бы, чтобы Юри узнал обо всём, чтобы понял и ощутил, как много он со своим неземным талантом значит для него, но вместе с этим Виктор осознавал, что мастер скромен что та юная леди во время первого бала. Разумеется, Юри оттолкнул бы его, запутался бы в сотни слоёв тончайшего муслина* и блестящего бархата и спрятался бы, словно бабочка в кокон. Испугался бы Виктора уже просто за его дикие чувства, даже не принимая во внимание гораздо большие его странности, которым сам же и потакал, расшивая лифы платьев узорами и выглаживая мягкие складки на юбках. Желание кололо у Виктора в пальцах, сворачивалось внизу живота, опасно дышало в уши, в шею, и граф чувствовал себя беспомощным перед Юри Кацуки, что краснел, отводил взгляд и безуспешно пытался скрыть от окружающих проблемы со зрением. Никифоров никак не мог открыться, и поэтому лишь только улыбался всё яснее, ощущая себя едва ли не преступником. Юри, такой чистый и наивный Юри никогда не станет его.***
— Для тафты* характерны жёсткость, плотность и ломкость складок. И благодаря своей пластичности и жёсткости, тафта даёт возможность создавать пышные силуэты, объёмные драпировки. — Объяснял Кацуки следующему по пятам графу. — Вы слушаете, Виктор? В его голосе зазвучали обида и возмущение, и Никифоров, до этого буквально поедавший мастера взглядом, поспешил убедить его в своей внимательности: — Я всецело Ваш, дорогой Юри! Рассказывайте же! Кацуки кивнул с видимым удовольствием и продолжил экскурсию. Граф и представить себе не мог, что настанет день, когда Юри с решительным блеском в глазах и отчего-то пунцовыми щеками подойдёт к нему и предложит самому выбрать ткань для следующего туалета. Мол, знакомый купец как раз привёз ему новые прекрасные ткани из страны, с которой до этого торговля велась очень слабо, и поэтому материалы оттуда Юри получил впервые. Он уже всё изучил и рассмотрел, однако есть пара кусков совершенно новой материи, которую ни он, ни тем более Виктор не видели ни разу в жизни, и, буде граф захочет, Юри может показать ему новые образцы, ведь лишь словами в этой ситуации не обойтись. Ткани были и в правду невероятными: мягкий и тёплый драп-велюр, из которого Виктор тотчас заказал пальто, роскошный шёлковый брокат, дама, вызвавшая в графе чистый восторг блестящим переплетением атласных нитей на матовом фоне, совершенно иной по мягкости и яркости расцветки хлопок, чем тот, что был прекрасно знаком молодым людям, кружево с невероятно сложным узором, муар*, из-за волнистых разводов напоминающий Виктору море, лёгкий полотняный драдедам… — Я просто обязан заказать ещё громуара*. — Задумчиво протянул портной, поглаживая мягкую ткань, и вдруг опытным жестом встряхнул её, взмахнул и приложил к лицу спутника. — Так я и думал! Один в один! — Простите? — с вежливым любопытством поинтересовался граф, чьи губы из-за прикосновения Юри тотчас тронула улыбка. — Цвет этой ткани просто-таки повторяет цвет Ваших глаз, Виктор! Позвольте же мне что-нибудь для Вас сшить из неё! Улыбка Никифорова стала ещё более явной, и он прикусил нижнюю губу — старался не прыснуть от смеха. Слова Кацуки напоминали избитую попытку сделать комплимент симпатичной леди, однако было кристально ясно, что молодой человек говорил от чистого сердца и безо всякого умысла. — Разве Вы думаете, что я могу Вам отказать, милый Юри? Мастер зарделся, неловко кашлянул и опустил голову, но Никифоров был практически уверен, что заметил быструю улыбку. Если портной не вкладывал в свои речи некого подтекста, то граф делал это постоянно. Флиртовал, ухаживал, относился к нему мягко, убедительно, со всем доступным ему обаянием, очаровывая Кацуки, как смазливую служаночку, и со временем стал ловить на себе ответные взгляды. Настолько пристальные, что приходилось остановиться и подумать, действительно ли всё так однозначно, как решил Виктор с самого начала. Юри и не смог бы смотреть иначе. Слишком уж у него проникновенный и острый взгляд, слишком много в нём искренности и отвращения ко лжи. Граф не взялся бы сказать, что за чувства полыхают в его тёмных глазах, однако безразличия там не было однозначно. Юри смотрел так, словно знал; знал Виктора до мелочей. Своими взглядами он легко избавлял его от слоёв дорогой одежды, напускного дружелюбия, глуповатой восторженности и оставлял лишь внимательный взгляд из-под ресниц да порочно изогнутые губы — будил в мягком и смешливом Никифорове опасного охотника, в чьи руки сам бежал, что загнанная псами лань. Юри действительно старался внимательно слушать, однако лицо графа, его глаза и улыбки говорили ему куда больше, нежели сам Виктор. Иногда Кацуки чувствовал внутри странное желание прижать ладонь к графскому рту, заставить его наконец замолчать и просто смотреть, ведь только так у него был шанс добраться до правды. Портной горько смеялся с самого себя. Правды? Той, которую он выдумал сам себе, чтобы его положение не казалось таким уж жалким? Той правды, которой просто не могло быть, ибо ошеломительно красивый и успешный Виктор Никифоров никогда не взглянул бы в сторону обычного портного, у которого из ценностей-то лишь его мастерство да молодость? Да и какие здесь могут быть надежды, если Юри лично сшил уже более нескольких десятков прекрасных платьев для дамы его сердца? Молодому человеку оставалось лишь ломать глаза о фигуру и лицо графа, когда тот не видел, вздрагивать в ответ на сотни шутливых комплиментов и шить, шить, шить…***
— Юри, а Вам не хотелось бы погостить в моём загородном поместье? — склонив голову на бок и фыркнув от слепящего глаза солнца, спросил Виктор. — Помнится, Вы рассказывали о невероятно прекрасных деревьях, что расцветают весной в Вашей родной стране, и говорили, что очень скучаете по ним. Увы, их в моём саду нет, но зато есть десятки вишнёвых деревьев, которые также цветут в это время. Предложение оказалось настолько неожиданным, что у мастера дрогнули руки, и полная резных пуговиц коробочка выскользнула из них. Пуговицы, словно монетки на свадьбе, посыпались на пол, и граф, с укором взглянув на Кацуки, опустился на корточки. — Поехать к Вам? — повторил портной, задумчиво разглядывая собирающего пуговицы Виктора. — Надолго? — А не хотите насовсем? — с улыбкой хмыкнул Никифоров и бережно вложил в руки собеседника вновь наполненную коробку. — Станете моим личным портным, назначим вам оклад, будете сопровождать меня в поездках, разрабатывать костюмы лишь для меня одного… — Граф мечтательно прикрыл глаза и хитро подмигнул: — Сделаете из меня законодателя моды, а, Юри? — Вы и сейчас замечательно одеты, Виктор. — Заметил мастер. — Вашими усилиями. — Никифоров вновь улыбнулся и вернулся к прошлой теме: — Так Вы хотели бы поехать, Юри? Кацуки поднял взгляд выше — туда, где сам Бог, верно, милостиво решил сделать одно своё дитя немного счастливее (или просто-напросто устал от тоскливых вздохов и взглядов Кацуки Юри). Хотел бы он? Ну разумеется! Впрочем, в своём ответе мастер был привычно сдержан: — Пожалуй, да, хотел бы. — Молодой человек вновь вспыхнул и взглянул в сторону. — Раз уж в Вашем саду сейчас цветут вишни. — Ах, Юри, я счастлив слышать Ваше согласие, но Вы разбиваете мне сердце! — патетично воскликнул граф, прижимая стиснутый кулак к груди. — Неужели я значу для Вас меньше каких-то деревьев? — Нет, Вы… Вы значите для меня… — Кацуки замялся, вновь взглянул в потолок в поисках спасения и спохватился: — А когда мы поедем? — Завтра же утром! — Виктор лучился энтузиазмом и еле сдерживал рвущуюся насмешливую улыбку. — Вам будет удобно? — Думаю да. — Задумчиво кивнул молодой человек. — Тогда я пошлю Тодда собрать вещи прямо сейчас, чтобы избежать неудобств из-за спешки. Никифоров согласно кивнул, легко поднялся с кресла и скользнул к выходу. — Что ж, я пришлю за Вами карету к семи часам утра. А сейчас не хотите ли сходить в кофейню на соседней улице? Я слышал, хозяйка наняла нового кондитера.***
Загородное поместье Виктора просто-таки утопало в цветущих вишнях. Они опоясывали светлое здание с десятками колонн и огромных окон, превращали сад в поистине ошеломительно красивое место и одуряюще пахли, делая воздух сладким и полным счастья. — Почему их так много? — с интересом спросил Юри у графа, когда молодые люди вышли из кареты и направились ко входу в дом. — О, всё дело в том, что моя матушка, при которой и был построен дом и разбит сад, питала огромную любовь к цветущим вишнёвым деревьям. Вы знаете, она прекрасно рисовала, и сюжеты с ними занимают большую часть из её работ. Граф приветливо кивнул открывшему перед ним двери лакею и гостеприимным жестом обвёл пространство вокруг. — Добро пожаловать в мой дом, дорогой Юри! Смею надеяться, Вам здесь понравится. Позвольте я сам покажу Вам Ваши покои. Кстати, я распорядился подготовить Вам комнаты рядом с моими, чтобы Вы не чувствовали себя одиноко. Вы не против? — Нет, что Вы. — Благодарно улыбнулся молодой человек. — Я крайне признателен. Никифоров оказался радушным хозяином и провёл гостя по всему поместью, показав тому роскошный дом сверху до низу. Интерьер оставил Кацуки Юри под впечатлением. Мастер и не задумывался до этого момента, что судьба каким-то невероятным образом свела его с настоящим аристократом, за плечами которого стоит род в несколько десятков поколений. А сейчас Юри замер напротив искусно нарисованного генеалогического древа и с непонятным комком в горле рассматривал крохотные изображения Никифоровых. Важные дамы и господа с неизменно холодными синими глазами будто смотрели ему прямо в душу — видели, с какими мыслями он посмел переступить порог поместья, заставляли ёжиться и жаться ближе к Виктору, который, к слову, тоже застыл под взглядами давно ушедших за грань родственников. Юри поймал себя на мысли, что рад быть знакомым с Никифоровым именно сейчас, а не глядеть на его портрет. Бесспорно, и там граф получился бы диво как хорош, однако его живые и яркие глаза выглядели бы такими же стеклянными и застывшими, как у леди и лордов с фрески. — Это всегда одинаково. — Сказал Виктор вдруг, обернувшись к Кацуки. — Стоять здесь, смотреть на них и понимать, что ты не имеешь права оказаться хуже, как-то замарать честь и имя рода. Но… А что, если уже оказался? И через несколько десятков лет мой портрет будут обходить взглядом или неприязненно морщиться, глядя на него? Юри во все глаза смотрел на графа, что сейчас раскрывал перед ним свою душу, рассказывал о том, что его действительно заботит. Слушал и совершенно не понимал, что было причиной этих странных чувств. — Что Вы такое говорите, Виктор? — произнёс портной с праведным возмущением в голосе. — Ваше доброе имя уже знакомо сотням людей из-за Ваших открытий и исследований! Никифоров пожал плечами и вновь отвернулся к древу, однако Юри точно увидел в его быстром взгляде благодарность. Его Сиятельство поразил Кацуки родом деятельности едва только об этом зашла речь. Изначально молодой человек думал о Викторе как о богатеньком прожигателе жизни за отцовские деньги: ярком, красивом, что та тропическая бабочка, и таком же бесповоротно глупом, однако истина оказалось совершенно иной. Граф, наплевав на корону над колыбелью, подался в исследователи и к огромному удивление окружающих добился того, чтобы его имя зазвучало на весь ученый мир. Богатство позволяло Виктору оплачивать дорогостоящие экспедиции, однако они же со временем полностью окупили себя: Никифоров нашёл залежи редкой руды и минералов, исследовал горную цепь, обнаружил и изучил упавший давным-давно метеорит и изготовил национальные карты касательно горного дела, геологии и минералогии. И он говорил о том, что опасается опозорить семью? Вздор! — Вы не голодны, Юри? — спросил вдруг Виктор. — Лично я бы уже поужинал. Всё же дорога была крайне долгой и весьма утомительной. Граф с улыбкой кивнул, и хозяин дома позвонил в серебряный колокольчик*, вызывая слугу.***
Прекрасная еда и горячая ванна разморили обоих молодых людей, и Юри, тепло попрощавшись с хозяином дома, скользнул в свои комнаты. Ему казалось, что раньше покои принадлежали даме с прекрасным вкусом: это они обычно продумывают интерьер до мелочей, не сдвигаясь в крайности аскетизма и функциональной минималистичности, как этим грешат мужчины. Кацуки, в котором из-за выпитого за ужином вина пробудился исследовательский интерес, шаг за шагом обходил выделенные покои, рассматривая вотчину настоящего аристократа, в чей дом попал впервые, когда его взгляд наткнулся на неё. Восхитительная, невероятно прекрасная ткань отгораживала массивную кровать от остального пространства спальни. Всю её площадь повторял узор, похожего на который он не видел никогда, и молодого человека аж в жар бросило — он обязан был выяснить, откуда она. Кацуки решительно выскользнул из покоев и свернул в коридор, в котором находилась дверь в комнаты Виктора, когда путь ему заступила появившаяся буквально из ниоткуда молодая девушка в одежде служанки. Увидев в её руках поднос с чайничком и сладостями, Юри протянул руки: — Давайте мне, я всё равно как раз иду к Его Сиятельству и, думаю, задержусь у него. Девушка переменилась в лице. Ушло спокойное выражение, в глазах зажёгся неподдельный ужас и непонимание того, что же ей делать, а мастер, словно и не замечая этого, стоял на своём: — Давайте же! В чём проблема? Так и не дождавшись ответа служанки, подрагивающий от нетерпения Юри вынул поднос из её пальцев и ступил пару шагов к двери хозяина поместья, когда девушка, опомнившись, потянула его за край сюртука и отчаянно завертела головой. — Его Сиятельство говорил, что я могу приходить к нему в любое время. — Пожал плечами Кацуки и, не обращая более внимания на в ужасе прислонившуюся к стенке служанку, шагнул вовнутрь. — Ты здесь? Иди же сюда наконец! — послышался из спальни знакомый голос, и Юри пошёл на него, с улыбкой представляя, как будет удивлён его визиту Виктор. Однако в спальне, обернувшись спиной к огромному окну, стояла незнакомая портному леди. Длинные белоснежные волосы, перевитые жемчужными нитями, струились по плечам, прикрытым подозрительно знакомой ему газовой накидкой. Тонкие руки, сцепленные сзади, были увиты дорогими кольцами, а роскошное бледно-голубое платье отчего-то очень напоминало последнее, заказанное Никифоровым месяц назад. — Лидия, милая, ты заблудилась по пути из кухни в мои покои? Как можно нести чай настолько… — незнакомка медленно обернулась, и блеск алмазов в её колье на секунду ослепил Юри. А в следующее мгновение мастер решил, что всё же ослеп, или зрение у него как-то помутилось: перед ним стоял Виктор Никифоров собственной персоной. — Долго. Окутавшую комнату тишину вдребезги разбил поднос с чайником и розетками, выскользнувший из ослабевших пальцев Кацуки.