Искра моей души

      Лоуренсу было холодно. Он неторопливо выдыхал горячий воздух из легких, пытался поправить воротник так, чтобы закрыть открытое горло. Пальцы онемели, еле-еле двигались, и согреть их не могли даже карманы куртки. Сам он весь дрожал, но лицо держал серьезное и хмурое, хлопая ресницами, чтобы смахнуть с них снежинки. На вид и не скажешь, что парень очень уж страдает от заставшего его врасплох мороза.       Лоуренсу было плохо. И не из-за горла, по которому словно скребли наждачкой и не из-за хриплого кашля, что только усугублял все его состояние. Просто плохо как-то. Он отбросил в дальний угол проблемы с учебой — да черт с ними. Очередная крупная ссора со своим сокамерником-соседом по комнате, Чарльзом, мать его, Ли. Лоуренс чувствовал симпатию к нему, несмотря на его отталкивающий любое живое существо характер. Помнит даже, как при его виде дышать не мог: влюблен что ли?       Чарльз хоть и был ублюдком, но наедине, в теплой атмосфере с кружечкой своего дорогого британского чая, он был не только приятен, пленителен, но и галантен, да и вообще, с ним Лоуренсу было комфортно. Комфортно как никогда. А потом все вдребезги: не соулмейты, не сошлись, не свои они друг другу. И Ли изменился, и Джон. А потом еще хуже: Чарльз не решил нужным сообщить о своем далеком и окончательном отъезде за границу. Так, в конце пути махнет ручкой на прощание, и все. Зачем что-то большее? Но, хах, он и этого не сделал.       Лоуренсу было больно. Пес с этим Ли, перебьется. Мудак он и в Британии мудак. Может, оно и к лучшему. Хотя… Почему он так много думает о нем? Пишет смс-ки по штук сто на дню и проверяет телефон ежеминутно. Вдруг ответит. Хотя бы прочитает. Но, увы, пусто. Вспоминает о Гамильтоне — черт, еще один промах. Тот изначально проявлял знаки внимания к нему, но потом так увлекся борьбой, то с Берром, то с Джефферсоном, что напрочь забыл о Лоуренсе. Гамильтон видел смысл своей жизни в постоянных конфронтациях с кем ни попадя. А потом с горящими глазами делиться радостью с Джоном, ударив поддых: он нашел своего соулмейта в лице Аарона. Иронично, но Гамильтон не выглядел тогда расстроенным. Счастливый, сука, а Лоуренс был вынужден натянуть улыбку и порадоваться за друга.       Хотя самого разрывало на куски.       Джон человек лучезарный, общительный и вообще душа любой компании. Время показало: не сошелся он с Гамильтоном, да еще и этот Берр. Сошелся с Чарльзом, и тот оказался не высшего сорта. Джон как цветок — просто завянет без общения. И теперь, когда время идет своим чередом, когда все изменилось, итог: Лоуренс один, словно брошенный котенок. Только он, пронизывающий все тело холод и тусклый свет уличных фонарей, что падает на его кудрявые волосы, придавая им рыжеватый оттенок. Да он и сам был похож на солнышко. Улыбчивое когда-то, и теперь до жути несчастное.       Подъезжает пустой автобус, фары освещают белым светом его лицо и остановку. Поникший, садится в него, откидывается на спинку сидения и глядит на зажегшийся экран смартфона, поднимая в любопытстве бровь. 23:47 Жильбер де Лафайет: — Ты где ходишь? Je ne te vois pas en place, поздно же уже.       Лоуренс не меняется в лице, лишь лениво поднимает глаза и глядит в окно, пытаясь понять, где находится и как долго ему осталось ехать. Такая тишина. 23:48 Джон Лоуренс: — Может у меня на то есть причины. И перестань печатать на французском, я не Алекс. 23:48 Жильбер де Лафайет: — Оу, конечно. — Бросай эту затею и шуруй обратно. … — Mon ami, а ты в такой мороз налегке вышел? На месте нет только твоей куртки. 23:49 Джон Лоуренс: — Я же быстро. 23:49 Жильбер де Лафайет: — Это не имеет значения. Очень надеюсь, что ты уже на пути в общежитие. 23:50 Джон Лоуренс: — Да-да, конечно, только в магаз зайду. Задержусь. 23:50 Жильбер де Лафайет: — Джон. А Джон. — Я просто напомню тебе про время и дам понять, что за дурака меня держать не получится. 23:54 Жильбер де Лафайет: — Джон? — Ау? 23:57 Жильбер де Лафайет: — Да чтоб тебя. Твое молчание заставляет меня переживать. — Ты любишь, когда за тебя переживают? Ты же знаешь меня. — Джон? 00:00 Жильбер де Лафайет: — Джоооооон! — Что-то я хочу прогуляться. — Молись, чтобы мы с тобой не пересеклись.       Лоуренс невольно улыбается краешком губ, читая сообщения. Его французский друг всегда отличался особой заботой к нему и добродушием ко всему живому. Ему никогда это не надоедало.       Приехали.       Холод вновь обдает оголенную шею, заставляя прочистить горло хриплым кашлем. На глазах даже выступили слезы. Снег посыпал сильнее, а фонари светили тусклее. Наверное он просто устал, ведь взгляд стал таким замыленным и нечетким. «Мгх…»       Лоуренс снова заливается кашлем, прислоняет руку к шее и жмурится. Хреново. Ближайшие магазины закрыты. До общаги минут десять пути пешком, по заснеженной неровной дороге, где-то вглубь дворов, где даже фонарей нет.       Устало выдохнул и тяжелой походкой двинулся к общежитию.       И было бы ложью сказать, что Джон не был рад увидеть во мраке знакомое лицо. — Я тебя когда-нибудь прибью, idiot. — Да, я тоже тебя люблю. — А про l'amour даже речи не шло.       Лафайет, с рожей заботливой мамочки, движимый, видимо, тем же материнским инстинктом, накидывает на Лоуренса не шарф, а целый шарфище. Свой, видимо. Мягкий, теплый, обвивает вокруг шеи и Джон ему сердечно благодарен. — Горло замучило. — Сказал Джон и вышел раздетым. Голову имеешь на плечах, ou pas?       А дальше Лоуренс не разбирал невнятной и сверх быстрой французской речи. Это Алекс мастер. Задвинул ему тут целую серенаду, а как увидел непонимающие изумрудные глазки Джона, рассмеялся и вздохнул. — Иди уже, блудный сын. — Ха-ха. Спасибо за шарф, кстати. — Ага.       Лоуренс одной рукой прижимал плотнее к шее шарф, пытаясь облегчить больное горло. Поднимает глаза на Лафайета и почему-то так тепло на душе становится, что улыбка невольно появляется на лице, и мир перед глазами перестает быть серым. Да и кажется уже, что не все так уж и плохо.       И опять это чувство. Дыхание захватило, и оторвать взгляда не может. Секунду боится, не принимает своих чувств. Они уже были, они уже знакомы. Они уже сделали ему больно. Они уже отпечатались в памяти как что-то не очень приятное. И он понимает, что глаза слезятся уже не от холода.       Первая капелька стекает по веснушчатой щеке. Он сморгнул остальные и быстро проводится тыльной стороной ладони, смахивая слезу и стараясь не тревожить своими эмоциями лишний раз Лафайета.       А тот очень чуткий, заметил. — Джон? Mon dieu, ты чего? Из-за чего так расстроен? Чарл… —  Я не расстроен, Лаф.       Лоуренс заглядывает в глаза француза, поджав губы, дабы не разрыдаться уж совсем. Господи, уже час ночи. А они вдвоем, стоят посреди дороги, сыпет снег, воет холодный ветер. — Мне… холодно.       Шепчет Джон, не двигая губами и жалостливо продолжая смотреть в глаза французу. — Мне холодно.       Повторяет и забывает, как дышать. Ледяной воздух застрял где-то в легких. А Лафайет смотрит с долей испуга, с искрами непонимания в глазах. Приоткрывает рот в удивлении, желая что-то сказать, но не говорит.       Лоуренс прикрывает глаза и медленно касается его губ своими. Кротко, без всяких лишних действий. Делает желанный, голодный вдох и отстраняется, снова заглядывая в глаза Лафайету. — Холодно. — Джон?       Парень обхватывает его лицо ладонями, слегка подтягивается на носочках и целует снова. Обрывистый вдох со стороны Лафайета. Застал врасплох. — Ты лучший. Ты лучший, Лаф.       А Лаф все тот же. Стоит, не понимая, как реагировать.       Лоуренс говорит тихо, шепотом, в миллиметре от его губ, тяжело дышит и обдает горячим дыханием его подбородок. Расплывается в улыбке, жмется к нему, словно щенок, снова целует, хочет не разочароваться. Хочет, чтобы Лафайет ответил — и он отвечает.       Так робко и неуверенно, что французу становится неловко. Он чувствует, как кровь прилила к лицу. Руки обхватили Лоуренса за талию, прижал к себе, поближе, чтобы тому было удобно.       Холодно. Несмотря на это, язык Джона казался таким горячим. С каждым вдохом воздуха поступало в легкие все меньше и меньше.       И чувствуют оба какую-то связь. Невидимую человеческим глазом. Чувство, будто искры зажглись где-то под ребрами. Они были так близко, и так далеко одновременно. — Это… — Чувствуешь?       Джон засмеялся, продолжая держать лицо Лафайета в своих ладонях. Смеялся громко, смеялся от счастья, всхлипывая и пытаясь сдерживать подступающие слезы.       Прислонился лбом к его лбу, после уткнулся носом в его волосы и обнял за плечи, крепко-крепко, и был обнят в ответ. — Сложно мне с тобой будет, — Лоуренс говорит обрывисто, смахивая слезы, — ведь ты такой небоскреб, хах… — Это не помешает, mon amour, могу тебя уверить в этом.       Лафайет сжимает свои пальцы на его плечах, смотрит на него с улыбкой. Ведь Лоуренс улыбается ему. — А вот французский тебе придется подучить. — Ха ха! Это вряд ли! Я шаражную программу не тяну, а ты мне тут французский! — Но ведь у тебя будет хороший учитель. — Тут не поспорю, — Лоуренс опускает взгляд, понимая, что уже не чувствует пальцев. — Мне все еще холодно. — Ох, mon amour, что стоишь?       А Джон и не заметил, как в это время ему на старые сообщения отвечал Чарльз Ли.