Предсказуемо-непредсказуемо

Шапки летят вверх, смех и громкие крики, довольный свист. И кто-то даже кидает диплом вместе с шапкой под оглушительные вопли толпы. Седьмой курс заканчивается, а вместе с ним и целая эпоха. Пэнси напивается быстро; у Нотта и Забини приличные запасы алкоголя и подготовленные для профессора МакГонагалл оправдания о том, что они совершеннолетние и чисто технически даже не школьники больше. Паркинсон пьет и за себя, и за Нотта, когда тот отвлекается на очередную полемику о будущем. Ему плевать на собственное будущее, его завтра на платформе встретит в лучшем случае домовой эльф. Нотт что-то говорит про компанию отца, про то, что с понедельника он приступает. Пэнси опрокидывает фляжку и пьет до дна. Он в дела отца ни ногой. Пускай там все заглохнет нахер, пускай хоть сам Темный Лорд воскреснет и все поместье взлетит к херам собачьим. Он и пальцем не двинет. Куда пропадает из их почти-что-Даласского-клуба Малфой, понять трудно. Но когда с учебой покончено и принадлежать какому-то обществу больше нет необходимости, он замечает, что и на Малфоя-то ему плевать. В сущности, он оставляет собственный диплом в факультетской гостиной и думает, что если бы все эти годы не пахал ради него, то плевал бы и на этот самый диплом. Картонная корка и несколько листиков внутри ничего не стоят. Блейз говорит: — С моим не перепутай! — и смеется. Теодор забирает у него из рук собственную фляжку; примерно в этот момент Пэнси и понимает, что руки перестают особо чувствовать хоть что-то. На это, в сущности, тоже плевать. Трезвыми останутся к следующему утру либо тихони, либо идиоты. А он планирует выпить все, что выпить удастся. И побыстрее забыть весь этот хренов вечер; школу; самого себя и все, что здесь вообще держало. В Большой зал, где долбит громкая музыка, он приходит — предсказуемо — хорошо поддатый уже. Спустя еще час под ноги попадается Уизли — предсказуемо, — а у него тошнота в середине горла и плывущая голова, когда он сжимает ее плечо и почти что орет ей на ухо: — Все это дерьмо закончилось, можешь себе представить? И память обрывистая, фрагментарная. Но хорошо запоминается только то, как она тормозит его, за руки буквально хватает и пытается в эти самые руки впихнуть стакан с — предсказуемо — безалкогольным пуншем. Рона пару раз спрашивает, где он умудрился уже надраться, пару раз называет его придурком — это все он точно помнит. И потом целую кучу всего не помнит, наверное; потому что в голове отчетливо остается только то, что они сидят в коридоре на выступе арки окна в стене, как он лежит на ее коленях головой, потому что мир крутит похлеще чем желудок, как он вдруг замечает, что на ней — не предсказуемо — платье. В голове отпечатывается прохлада коридора, ее пальцы где-то в волосах, холодные голые коленки, далекие звуки музыки и тишина между ними двумя. У нее платье какое-то в дурацкую синя-фиолетовую сетку, которая покрывает ткань, сзади длиннее, чем спереди. А его собственный галстук душит, и он никак вспомнить не может, где именно бросил свой диплом. Наверное, он даже несколько раз засыпает на этих коленях. Наверное, они даже перебрасываются несколькими фразами. Такими, которые ничего не значат; такими, которые даже на трезвую голову было бы не вспомнить через пару часов. Утром вместе с поднимающимся солнцем поднимается похмелье. А он поднимается с ее колен — и это помнит достаточно хорошо, — потому что за ней приходит Грейнджер и что-то говорит о том, что стоило бы переодеться и хотя бы зубы почистить перед отправлением домой. Он смеривает ее взглядом и ничего не говорит Уизли. Только кивает, взгляд уводя в сторону — то ли от похмелья, то ли от желания сбежать как можно дальше, — и уходит в сторону гостиной Слизерина. Так, будто они еще встретятся в поезде. Так, будто он только что не попрощался с ней где-то примерно навсегда. (Так, будто они, как и пару лет назад зажимались в каком-то тупике, кусая другому кожу и затыкая рты.) Так, будто ничего нет, не было, не могло быть. А похмелье слишком ощутимое. И он даже на шутки полуживого Нотта, валяющегося головой вниз на диване, на спящую на животе того Дафну никак не реагирует. В собственной — уже нет — кровати находит кого-то из шестикурсниц с Хаффлпаффа и будит Блейза, скидывая стопку учебников с тумбочки. По похмельной голове бьет обоих, но зато справедливо. В поезде — предсказуемо — ему не хватает смелости, чтобы вломиться в купе к Поттеру и сказать, что ему надо поговорить с Уизли. Она — предсказуемо — тоже не приходит, где-то в тамбуре они не сталкиваются. На платформе он — не предсказуемо — пытается разглядеть ее макушку; но народу так много, что впервые за многие годы он приходит к логичному выводу — Уизли не единственные рыжие в Хогвартсе, пускай даже так и казалось. Дома встречает звенящая тишина. И где-то там — далекий стук каблуков от шагов матери по плитке. Он швыряет собственный диплом на стол отца в его кабинете и даже никому не говорит, что единственный отпрыск явился домой. Туда, где и останется до конца своих дней. Туда, откуда не планирует уезжать больше на полгода или год, чтобы о нем можно было спокойно забыть. Погреб отца удается выпить за месяц, регулярно написывая письма тем, кого раньше называл своими друзьями, не задумываясь над значением этого слова. Вечеринки, перерастающие в попойки, несколько громких скандалов с родителями. И разрастающаяся пустота от осознания того, что так все и будет дальше. Примерно с того момента, когда на одной из подобных попоек старшая Гринграсс говорит, что в скором времени поменяет фамилию и трясет у каждого перед носом кольцом, пока ее жених вливает в себя очередную бутылку пива. Блэйз вскрывает новую бутылку шампанского, а Паркинсон смотрит на все это будто бы со стороны, заторможено замечает Дафну. Пожимает ее руку, которую она протягивает, чтобы он на кольцо посмотрел, умудряется даже улыбнуться. — Да-да, красивое, у тебя безупречный вкус, Дафни, — но она уже в сторону Нотта направляется, пальцы выскальзывают из руки, и Пэнси только слышит, как она где-то на периферии начинает буквально отчитывать своего благоверного за количество выпитого алкоголя. Все эти вечеринки оказываются скорее попойками — для него так точно. И пустоту они не заполняют; просыпаясь утром рядом с какой-то девчонкой, которую он первый раз видит, Паркинсон ощущает себя параноиком, одержимым, ненормальным. Потому что перерывает все бумаги в столе, перерывает школьный чемодан, к которому не притрагивался два месяца практически. Орет на девчонку, чтобы она нахуй проваливала, когда она спрашивает, что он делает. Быть не может, чтобы он ни разу не писал Уизли. Быть не может, чтобы его филин не знал адреса, чтобы она сама не оставила адрес, чтобы его филин не нашел ее, зная кого искать. Ни клочка бумаги не находится. Рона Уизли испаряется точно так же, как отцов алкоголь из крови, как и его воспоминания о последнем дне в Хогвартсе. Рона Уизли испаряется и становится каким-то воспоминанием; Пэнси бьет пустые бутылки и срывается на оры на домашних эльфов. Он не запоминает лица, не запоминает этикетки на бутылках, не запоминает причины споров с отцом и сорванной глотки. Ровно как и его филин не запоминает Рону Уизли, письма к которой возвращаются спустя неделю-две-три, потому что птица измотана, а адресата так найти и не смогла. Пить, оказывается, надоедает тоже достаточно быстро. Как и просаживать отцовские деньги. Как и за завтраком закидывать ноги на стол и смотреть из-под темных очков на родителей, которые игнорируют выходки с завидным терпением. Ни колледжа, ни работы в Министерстве, никакого желания разбираться с собственным будущем. За все те месяцы в Министерстве он появляется лишь раз — в день суда над Пожирателями, в день, когда решается судьба вроде-как-друга. С прямым и понятным осознанием, что на судьбу этого так называемого друга ему плевать. Найти после заседания кабинет Поттера — что-то на грани невозможного, но все же получается. И он только умудряется упомянуть имя Уизли, не больше, потому что тот на дверь указывает. — Не лезь в ее жизнь, договорились? Хватило того, что в школе было. Пэнси улыбку натягивает презрительно-фальшиво-слащавую. Поток мата вырывается изо рта сам (отец говорит, что у него первые признаки алкоголизма; он просто хочет найти херову Рону Уизли, испарившуюся из жизни, но оставшуюся в голове). Предсказуемо — он пьет еще три дня кряду и пропускает мальчишник Нотта; на пьяную голову, прижимая холодную бутылку пива к голове, выслушивает панику Дафны на повышенных тонах, потому что она решила, что все собирались здесь, но — парадоксально — ни следа алкоголя, ни следа проституток в поместье Паркинсонов не находится. Пэнси только зря предлагает ей бутылку пива и успокоиться. Он пьет тогда, когда один из друзей вроде как где-то пропадает после мальчишника. Он пьет тогда, когда приходит очередное приглашение на свадьбу. Он пьет и вместо этой самой свадьбы, что-то невнятное говоря домовым эльфам о большой коробке с хорошим подарком для друзей в качестве извинения. Нет сил ни для каких-то вечеринок, ни для того, чтобы видеть собственных сраных друзей. Зато осознание прожигания собственной жизни красным ярким всполохом в мозгах все же появляется. И в какую-то из смазано-алкогольных недель с пола гостиной его поднимает Блейз, прямо в рожу выливает полную вазу воды. Так, что рубашка к спине прилипает, что он от этой воды откашливается и может только выдать: — Блядь, уйди. Уйди нахрен и оставь меня в покое. Так, что может с кашлем выплюнуть: — Не мешай мне проебывать эту жизнь. Так, что не помнит даже, что ему отвечают, приходил ли Блейз один или нет. Так, что наутро похмелье, а алкоголя нет, сколько бы он ни искал. Вместо алкоголя как будто бы жалость в глазах матери, когда она по мокрому лбу его гладит и просит прекратить. Совершенно равномерным, спокойным голосом говорит, что они все поняли, но хоронить его не собираются. Не хочет жить по их правилам — так пусть не живет; пускай хотя бы позорить их прекратит. А еще пытаться себя угробить. Это не действует. Это вообще никак не действует и не помогает. Блейз переезжает в соседнюю комнату — и это помогает, пускай и временно. Почти как в школе. У камина, на диване. С разговорами, что, по сути, сводятся больше к сплетням о тех, кто полгода назад были однокурсниками. В голове крутится одно и то же имя, которое он никак не упоминает вслух. И спустя почти что месяц срывается. Так предсказуемо и просто; что подворачивается любой ближайший бар в центре Лондона. Уж здесь-то искать никто не станет. После пары шотов рыжая девушка у барной стойки вдруг кажется знакомой. После еще одного она бьет его по рукам и резко поворачивается. — Я думала, что тебе больше моя сестра всегда нравилась. Процесс узнавания происходит не сразу. Пока Джинни говорит: — Паркинсон? Пока Джинни перед лицом пальцами щелкает: — Ты вообще в себе? Пока Джинни перегибается через барную стойку и тянет на себя трубку телефона с длинным закрученным проводом. — Тебе такси или вытрезвитель? Пэнси смотрит на нее тупо, руку тянет в сторону ее бокала и не спрашивает, просто пьет. Плевать бы, что там внутри вообще. Интересно, а спиться в неполные девятнадцать — это тот самый вариант для золотой молодежи, которой все это нахрен надо? Младшая Уизли даже умудряется куда-то позвонить, даже начинает говорить, когда он пальцами ее предплечье сжимает достаточно слабо и хрен-пойми-почему-внятно спрашивает: — Где живет твоя сестра? Допивает остатки мутного коктейля, морщится от приторного количества сахара, не от крепости. — Я столько писем ей написал. Джинни молчит, лишь трубку вешает. — Я столько, блядь, писем ей написал. Твоя бесполезная сестра у меня из головы не идет, а я в лучшем случае месяц был трезвым. И он не знает почему, но Джинни Уизли — не предсказуемо — сажает его в такси и в руку ему пихает клочок бумаги с адресом. Он не помнит, как именно удалось ее уговорить. Он не помнит, что вообще городил ей. Помнит только: — Проспись. И еще: — Попробуй бросить, ладно? И не говори Гарри, что я дала тебе ее адрес. Он не оценит мой жест доброй воли. И, кажется, обещает, что не поедет в тот же вечер к ней. Кажется, обещает проспаться, протрезветь, только потом отправить сову. Кажется, теряет палочку то ли в машине, то ли где-то на улице, но это кажется совершенно неважным. Потому что клочок бумаги он пихает водителю на вопрос о том, куда они едут. Потому что следующее, что он помнит — это обшарпанный квартал, тяжелую металлическую дверь и то, как болит нога от того, что он носком ботинка долбил в эту самую дверь. И прекрасно помнит, как она открывает дверь и выглядит совершенно бодрой, хотя он в душе не ебет, который час. И звучит совершенно так же, как и раньше: — Что ты тут делаешь, Паркинсон? У него язык не слушается. Как будто приходится с собственным же языком сражаться. — Я единственный наследник своих родителей. Чистокровный! Что бы это ни значило… Хочу — такую же жену. Хочу — виснущих девок, которым нужно побольше денег. А хочу — блядь. Каждую ночь штуки по три. Она руки на груди складывает и смотрит с тем самым — жестоким — выражением. А он продолжает. Алкоголь не дает замечать ни ее злости, ни того, что ей откровенно не нравится, куда ведет разговор. — Только я ничего из этого не хочу. Вместо всего этого я прихожу в твою обшарпанную халупу. — Все ясно. — Что тебе ясно? — у него смешок пьяный, а взгляд мутный-мутный. Она не помнит, когда последний раз его таким видела. — Ясно все с тобой, мудак. Проспишься — можешь даже не звонить. Она дверью перед его носом хлопает, кажется, штукатурка чуть осыпается. Он лбом к двери прислоняется, кулаком слабо долбит, но за дверью — тишина. И не может быть, чтобы здесь была такая хорошая звукоизоляция. — Рон… Никакого ответа. — Рон… не закрывай. Я не хочу возвращаться домой. И почему-то она открывает. Открывает, когда он уже не верит, что она откроет. И остатки координации подводят, потому что он на нее заваливается. Хрен пойми, как она умудряется удержать его в вертикальном положении. Но когда он носом утыкается ей в плечо, а ее руки обнимают, касаясь спины и шеи, то поток ругательств и проклятий от нее не кажется таким ужасным. На утро его выворачивает три или четыре раза, желудок выкручивает во все возможные и невозможные стороны. И только обшарпанный квартал и мелкая квартира-студия не дает списать осколки воспоминаний на лихорадочный бред от белой горячки. Пэнси уходит из той квартиры с жутким похмельем, ничего не говоря и никак не пытаясь оправдаться. И возвращается в нее спустя неделю. Совершенно трезвый, пряча подрагивающие руки в карманы брюк. Потому что если Рона Уизли не бьет с кулака в морду, то возвращаться стоит. Потому что он ей не признается, но, кажется, находит смысл не прожигать собственную жизнь совершенно бестолково и бессмысленно.