Нельзя заменить

      — А я ведь предупреждала, детектив.       — Ой, да завались уже, — беззлобно отмахивается Гэвин здоровой рукой.       Рэйчел ничего не говорит. Лишь смотрит на него исподлобья: вкрадчиво, изучающе. Пристально. Диод на секунду мигает жёлтым. Раньше Рид, наверное, вовсе и не заметил бы этой крохотной детали, а если и заметил, списал бы на очередной сбой. “Что, опять глючишь, жестянка?”, — издевательски протянул бы он.       Теперь издеваться не хотелось. Наверное, потому, что будь он и сам андроидом, давно бы уже ловил сбой за сбоем — куда похлеще, чем Рэйчел.       Хотелось зашипеть от саднящей боли, хотелось начать ругаться: что угодно, чтобы не пялиться на сосредоточенное лицо. Однако Гэвин был бы самым последним лжецом, если бы стал воображать, будто RK900 неаккуратна или причиняет боль. Потому что рана, хоть и вправду противно саднила, а всё же теперь не болела так, как могла бы. Рэйчел осторожно придерживала его ладонь одной рукой, другой же — накладывала бинты; и, ей-богу, Гэвин старался и не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь видел такую аккуратность. Даже от андроида. Даже от самой передовой модели.       Гэвину с трудом и не с первого раза удаётся заставить себя отвести взгляд от сведённых к переносице бровей и тонких, поджатых губ. Ощущать неловкость не по себе и до ужаса непривычно; но что делать, если он был без малейшего понятия, за что зацепиться взглядом? Куда смотреть?       “Что, Гэвин, разучился вести себя наедине с консервными банками, да?”, — предательски шипит в подсознании собственный сардонический голос — та часть Гэвина Рида, которая во веки веков оставалась говнюшной вопреки любым обстоятельствам, и портила ему жизнь. Та его часть, из-за которой он не мог перестать, наконец, огрызаться и исходить желчью.       Та часть, из-за которой он никак не мог признаться — хотя бы себе. Себе, пожалуй, особенно не мог.       Гэвин опустил взгляд ниже, теперь уставившись на пальцы. Не на свои, конечно же — что ему до собственных огрубевших, мозолистых рук? Они смешным контрастом смотрелись в чужих ладонях — мягких, гладких, тёплых. Державших осторожно, но уверенно. Гэвин почти не ощущал чужих касаний и давления, не чувствовал дискомфорта от наложенных бинтов. И ведь наверняка же, чёрт бы всё это побрал, Рэйчел была ведома подсказками совершенной программы. Но почему-то хотелось верить, что это не так. Что это она сама старается ради...       (Рид не смог сдержать саркастической усмешки).       ...Ради прокуренного, побитого жизнью детектива, которого всегда только и интересовало, как бы получить повышение любыми, даже самыми грязными методами? Упорным трудом и круглосуточным вкалыванием можно добиться многого, но не всего, так он считал. А потому раз за разом, только представься возможность, вставлял палки в колёса конкурентам. Скольких амбициозных юнцов он подбил? На скольких сотрудников писал рапорт, стоило ему начать чувствовать предупреждающее щекотливое дыхание у себя за спиной? А напарники? Скольких напарников он от себя отвадил, отогнал, выпинал, лишь бы только не лезли и не отбирали у него остатки славы от удачно закрытых дел? На скольких рычал, склабился, мешал с отсыревшей землёй и грязью, лишь бы быть первым, главным, одним-единственным?       Гэвин — дерьмо, а не человек. Гэвин — гниль, падаль, изъеденная червями собственного эго ещё чёрт знает, сколько лет назад. Разве может что-нибудь поменяться?       Однако каждый раз холодный, сизо-льдистый взгляд говорит ему: может.       Андроиды не умеют обижаться. Не умеют быть злопамятными или ранимыми. Однако Гэвин не понаслышке знает, что андроиды умеют давать отпор, могут в иронию и толику злопамятности; поэтому он каждый раз натыкался на непримиримые колкости в ответ на свою грубость.       “Неужели?”, — вопросительно изгибает она тонкую бровь в памяти. “Гэвин, то, что человек изобрёл андроида, а не наоборот, не делает конкретно вас умнее меня. На прошлой неделе вы ругались с кофемашиной, когда заела кнопка, помните?”.       И взгляд при этом — всё такой же спокойный и флегматичный, но на дне его, в самой глуби — Гэвин готов поклясться, что углядел — искрят смешинки и ирония. Тонкие губы не дрогнут в улыбке, но ведь оно и не нужно.       Гэвин лишь поначалу возмущается в такие моменты натурально и естественно, потому что потом это становится, скорее, привычкой. А многим позже — прикрытием. Чтобы Рэйчел не узнала слишком много из проступившей усмешки, не услышала в его (впервые искреннем) смехе, который едва удаётся подавить, что-то не то. Поэтому Рид из раза в раз отбрёхивается, как старая псина — не сколько из желания, сколько из чувства долга.       Вот только иногда ему кажется, что предательски точные сканеры и так давно успели засечь и вычленить всё, что им — ей — было нужно.       — Не больно?       От неожиданно раздавшегося голоса он вздрагивает — слишком явно, чтобы не заметить.       — Нет, — пожимает свободным плечом. — Просто царапина же.       — Вероятность получения более серьёзных травм составляла шестьдесят четыре процента, — хмыкает она. — Можете считать, что вам повезло.       — О-о да, я тот ещё везунчик, — коротко хохочет Гэвин сквозь оскал. — Просто грёбанный лепрекон.       — Согласно легендам, лепреконы приносят богатство, а не удачу. Но сходство есть.       Гэвин всё ещё боится поднять взгляд, всё ещё смотрит на тонкие, изящные пальцы, у которых никогда не возникнет несовершенств, которые никогда не постареют, не сморщатся и не скрючатся от артрита или любой другой херни. По канону он сейчас должен начать возмущаться и плеваться ядом на радиус никак не менее двух-трёх метров, но…       ...Но как-то не выходит.       Рид от усердия поначалу хмурится, пытается придумать обзывательство правдоподобнее и оригинальнее приевшихся “кофеварок”, “тостеров” и “железяк”. Однако фантазия у Гэвина всегда была атрофированной и дышала на ладан — на пару с совестью. Поэтому единственное, на что он оказывается способен — это откинуться затылком на стену, жмуря глаза, и лениво проворчать:       — Иди ты.       А после — почувствовать самыми кончиками волос пристальный взгляд даже сквозь прикрытые веки. Некуда бежать, прятаться — некуда. А сил отбиваться (от самого себя, Гэвин, от самого себя) давно не стало.       Поэтому он открывает глаза и неминуемо сталкивается с чужими, сизо-льдистыми. Они говорят ему, что всё ещё может поменяться. Может.       Рэйчел смотрит проницательно, как и обычно, но без упрёка. Во взгляде — мягкость, задумчивость, категорически, по его мнению, несвойственные бездушным машинам. Гэвин настолько часто стал забывать, что Рэйчел — не человек, что и теперь накинул ей на плечи свою куртку, когда задул промозглый ветер. Чтобы не мёрзла. Но ведь...       — Ты же не мёрзнешь, — безотчётно и запоздало замечает он, всё ещё не отводя взгляд. — Зачем куртку-то нацепила?       — Вы мне сами её дали, Гэвин, — в голосе — ни удивления, ни раздражения. Лишь всё та же задумчивая мягкость. — Мне так… удобнее. Ваша куртка гораздо удобнее моей.       — Пф, ещё бы. Я тебе давно говорил, что ту херню следует выкинуть. Хорошо, что её разорвало.       Он улыбается — всё так же беззлобно, — однако когда в уме воскресают воспоминания, при каких именно обстоятельствах разорвало ту несчастную куртку, Гэвину становится как-то не по себе.       — Слушай, — он прокашлялся, попытался расчистить внезапно осевшее горло. — По поводу того, что случилось… я, ну...       — Всё нормально, детектив. Преступник пойман.       — Бля, да не к тому я! — Рид нервничает. Тушуется. Он и сам не знает, что именно хочет сказать, а если и знает, то где-то очень глубоко внутри своей пакостной душонки. Переступать через себя и свою отожравшуюся за годы службы (да что там — жизни) гордыню непросто, и Гэвин, вообще-то говоря, к такому не очень готов. Хотя хотел бы.       Рэйчел, кажется, понимает.       — То, что вы попытались остановить грабителя в одиночку — это, безусловно, глупо. Но храбро. Как, в принципе, и всё, что вы делаете. Но я хочу, чтобы вы поняли: почти все мои биокомпоненты можно заменить. Меня можно заменить, Гэвин. Вас — нет.       Гэвин не моргает. Гэвин не дышит. Только приоткрывает рот и набирает в грудь воздуха, чтобы сказать то, что должен. То, что не может.       “Тебя тоже нельзя”, — так и не говорит он.       Рэйчел снова понимает без слов.