Синими брызгами

Еще один жаркий июльский день сходил на нет, о чём свидетельствовал нежно-розовый закат, медленно опускавшийся на вечно туманный Петербург, удивляя жителей. Маяковский удивлен не был, он привычно восседал на огромной стопке старых отцовских книг, отравляя воздух никотином. Лето вообще было его самым нелюбимым временем года, потому что солнце мешало его вдохновению, а из-за отсутствия вдохновения кроме как сидеть на балконе, наблюдать за прохожими и пытаться попасть окурком в особо раздражающих глаз, заняться ему было откровенно нечем. Услышав звук рингтона, он тяжело выдохнул и, потушив сигарету в чашке с чаем, запах которого уже неделю не выветривался из квартиры, понесся в гостиную, где лежал телефон с одной только целью — вырубить его нахрен, чтобы прекратить эти страдания. Подумать только, его день рождения длится уже двадцать один час, а кто-то только вспомнил об этом. А парень ведь действительно надеялся перестать получать телефонные звонки уже после полудня, «Видимо, недостаточно ты уважаем, чтоб о тебе все помнили с самого утра» — подсказал внутренний голос, от которого Вова тут же поспешил отмахнуться. Ему и не нужны были «все». Едва приземлившись на диван с телефоном в руке, экран которого показывал «31 пропущенный вызов», до его уха донесся скрип входной двери и аккуратные шажки. Первой мыслью, скользнувшей в голову Маяковского было, конечно, остаться лежать в ожидании пока его убьют и ограбят, но вовремя передумав, он мгновенно вскочил на ноги. Руководствуясь непонятно откуда взявшимся инстинктом самосохранения, он выхватил молоток из-под дивана и направился к двери как раз в тот момент, когда в комнату вошла Лиля и при виде взъерошенного Маяковского, с чернеющими синяками под глазами и строительным инструментом в руках, от испуга опрокинула торшер. — Предупреждать нужно о таких поздних визитах, — сквозь зубы процедил молодой человек, бросая молоток в ближайшее кресло. — Перестань психовать! Я тебе торт принесла, между прочим. *** Оказавшись на кухне, девушка металась из стороны в сторону, в попытках накрыть стол в лучших традициях высшего общества. У Маяковского от этих метаний не только кружилась голова, но и начал дергаться глаз, но мешать подруге он естественно не решился, наученный опытом. — Чую, чаем ты сыт по горло, так что будем пить вино! — заявила Брик, открывая бутылку. — Я не буду пить, не сегодня, — гордо заявил молодой человек и принялся жевать кусочек сыра. — Что я слышу!? Гроза всех парижских баров отказывается пить в свой собственный день рождения, неужели решил дождаться своего милого сердцу собутыльника! — наигранно пролепетала Лиля, присаживаясь за стол напротив друга. — Брик, вот скажи, какого черта ты приперлась! — воскликнул молодой человек, вскакивая на ноги и выхватывая бокал с вином из рук девушки. Что-то внутри противно сдавило после пары глотков, он так хотел запомнить хотя бы один свой день рождения полностью, но механизм оказался запущен, и вино вернулось к девушке, а на смену нему пришла старая добрая «Беленькая». А дальше времени между шотами хватало лишь на то, чтоб поглядывать на экран телефона в надежде увидеть один блядский знакомый номер среди полусотни пропущенных вызовов. Маяковский так отчаянно пытался утопить жалость к самому себе в обжигающем горло напитке, что вскоре сидел и до боли растирал щеки, в надежде не чувствовать на них засохшие соленые дорожки. Ему, наконец, стало по-настоящему плохо, слишком долго он желал почувствовать себя именно так, чтоб до звезд перед глазами и головокружительного крика, чтоб беспомощно лежать посреди своей конуры и выть от накопившейся боли, выплескивая все, что накопилось в тяжелой груди. А сейчас, когда он едва балансирует на грани между жизнью и этим состоянием, перед глазами расплывается образ Лили, некогда любви всей его жизни, самой желанной музы. Но Маяковский и не думает о ней, он в последний раз переводит взгляд к телефону и в бессилии оседает на пол, не находя такого нужного сейчас набора цифр. Лиля тут же бросается к нему и падает на колени рядом, вытирает непрерывно расстилающиеся реки слез своим персиковым носовым платком, а он лишь грубо отталкивает девушку и разворачивается к стене. — Уходи! — кричит, поднимая глаза к потолку и ударяет кулаком по облезшим обоям, — Брик! Уходи сейчас же, иначе я убью нас обоих. И Лиля уходит, убрав посуду со стола в раковину, а так и не тронутый торт в пустой холодильник. Уходит без громких хлопков дверью, без поцелуев в обе щеки, скандальная Лиля Брик уходит, стараясь не издавать лишних звуков, а затем избалованная Лиля Брик обувается в парадном. А все такой же жалкий Маяковский остается один, но теперь уже распластавшийся на полу, как и хотел. Вот только облегчение не приходит, и мысли высказываемые самому себе в пустой комнате охрипшим от крика голосом путаются все больше. За последний год он так и не смог привыкнуть к тому, что как ни кричи, ни плачь и ни пропадай в запоях, в сознании всплывает одно лишь дикое до отвратительного приторное желание увидеть Его. Его блядские золотые кудри, которые он так и повыдирал бы из бестолковой, пропахшей очередным женским парфюмом головы. Его до одури глубокие небесно-голубые глаза, в которых Вова тонул похуже, чем в алкоголе. Маяковский ненавидел его, такого вечно счастливого, такого сверхэпатажного и в то же время такого простого русского мальчишку, ненавидел его способность любить каждую сраную березу, не сделавшую ему ровным счетом ничего, пока Вова, исписавший все тетради мыльными строками о тонких Его чертах, любви так и не заслужил. Вове плохо и он истерически смеется своим мыслям и сдирает корочки с еще не заживших ран на костяшках, мечтая оказаться как можно дальше от самого себя. Он мечется из стороны в сторону, он блюет в раковину на аккуратно сложенную подругой посуду и его больную голову одолевает сожаление о том, что он был так груб с Лилей. Звонок в дверь бьет по ушам и заставляет парня расплыться в улыбке, осознавая насколько крепка их ментальная связь — стоит ему подумать о Лиличке, как она тут же появляется и дарит ему тепло. Маяковский пытается отогнать всю усталость, накатывающую с каждым приближающим его к двери шагом, потому что нужно набраться сил и извиниться, потому что никто, кроме Лили не может ему помочь, потому что он слишком дорожит этим маленьким ангелом. Но… Кажется, он разучился дышать в эту самую секунду, потому что слишком поздно вспомнил, что у Лили есть ключи от его квартиры, потому что открыл дверь, не посмотрев в глазок, потому что на его пороге стоит (с большим трудом) Есенин. — Привет! — он приподнимает руку с пустой бутылкой виски в знак приветствия и едва не падает, — Прости, я без подарка! — Уже не мой день рождения как два часа и тринадцать минут, — бормочет Маяковский, старательно вглядываясь в настенные часы. — Видишь, как я угадал! — его звонкий смех эхом разливается в голове у Вовы, и он трясет головой в попытках избавиться от наваждения. Когда Есенин резко перестает смеяться, Маяковский перестает моргать. Они просто делят несчастный порожек, вперившись друг в друга пьяными взглядами и ни один не в силах оторваться и нарушить момент, которого они оба так долго ждали. Проходят долгие пять минут, как вдруг Есенин делает полшага назад и опускает голову. — Мне бы только… смотреть на тебя, Видеть глаз… злато-карий омут, И чтоб…чтоб… А что там дальше то блять! Маяковский не может поверить в происходящее, он смотрит в глаза Есенина и отчаянно пытается заставить себя дышать, отчего-то дико сложным ему сейчас кажется вымолвить хоть слово. Сережа пришел к нему посреди ночи и читает стихи, с раскрасневшимися щеками, идеальной укладкой и в изрядно помятой рубашке, которая выглядит так, словно прошла гражданскую войну. И как этот человек может выглядеть настолько прекрасно даже в таком состоянии, этого Вова понять не может, да и вообще-то не особо пытается, будучи слишком увлеченным видом такого трогательного и невероятно красивого Есенина. — И чтоб прошлое не любя, Ты не смог бы уйти к другому, — наконец произносит Маяковский своим громогласным басом, слишком сумбурно и быстро, не растягивая строки, как это делает Есенин, читая свои стихи, но сейчас это последнее, что заботит их обоих.