plague inside our love

Ольга сидела на перине и заканчивала вышивать узоры на платке для своего приданого. В доме с самого утра была непонятная ей суета, поскольку из соседней деревни везли на сватовство невесту её брату, по выражению отца и матери «Самую красивую девку в округе». Такому событию была не рада разве что сама Оля, ведь каждые прошлые попытки женить её братца заканчивались одинаково – одна из сторон обязательно отменяла помолвку. Зачастую (то есть всегда, но об этом в доме говорить было не принято), это была сторона невесты. Девушку в этом всём балагане радовало лишь то, отец наотрез отказывался выдавать её замуж до двадцати трёх. «Обожди, Наталья, – обрывал он каждый раз жену, которая заикалась о поиске жениха для Ольги, – пусть поживёт в отцовом доме, нам помощи больше». На этом и заканчивали. А для Серябкиной это было облегчением, ведь мужской пол не вызывал в ней ровно никаких чувств. Темноволосая, темноглазая, с пышным бюстом и осиной талией – девушка, несмотря на свои крестьянские корни, ощущала себя императрицей. И пусть не государства, но этого покосившегося от времени дома – точно. – Едуть, едуть! – запричитала мать, увидев в окно приближающихся лошадей. Возня и топот в доме усилились, Ольга, дабы не гневить отца и мать, наперекор своему желанию вышла из своей светёлки. Серябкина, привыкшая к таким мероприятиям, готовилась провести этот день в скуке и ожидании быстрейшего его окончания. Но у кого-то наверху были на это свои планы. И пока родители с обеих сторон совершали традиционные обряды, Оля смотрела на очередную кандидатку в жёны её братцу-оболтусу, которая порождала в ней неизвестные раньше чувства. Девушка, стоящая напротив, занималась тем же самым, зардевшись румянцем и приоткрыв рот в немом удивлении своим же реакциям на незнакомку. Подмосковная деревня Долгоруково, май 18, год 1771. Сегодня со мной случилась непонятная мне вещь. К брату моему, Олегу, из соседней деревни на знакомство привезли девушку, которую родители настоятельно хотели выдать за него замуж. Златокудрая, кроткая девчушка восемнадцати лет отроду, которая очаровала меня с первого взгляда. Всё утро, весь день и весь вечер мы молча переглядывались, не пререкаясь друг с другом ни словом, но я и без этого ощущала, что Екатерина испытывает то же самое. Сердце трепетало, меня бросало то в жар, то в холод, а уши отказывались воспринимать любые речи, произносимые сегодня в этом доме. Я не отрывала очей от Катерины, пока мой мозг рисовал постыдные картины, которые я совершенно не гнала прочь, пытаясь мысленно донести их до девушки. Никогда доселе не было у меня такого влечения, такой заинтересованности ни в одном человеке. И мне даже не страшно, что это случилось к девушке, потому что дикое желание делает неважным всё вокруг. Она дьявольски прекрасна, хоть и больше похожа на непорочного ангела, которому не хватает лишь нимба и крыльев. Все высшие силы способствовали тому, чтобы прекрасная Екатерина осталась сегодня здесь, поэтому наслали дождь и грозу, которые сделали невозможным их путь домой. Я не могла не воспользоваться таким шансом, и поэтому перед сном я незаметно сунула Катерине в руки записку с местом и временем встречи... Дождь не прекращался уже несколько часов. Раскаты грома не утихали, молнии разрезали небосвод яркими вспышками, и девушкам, находящимся в соседних комнатах, не спалось. Но вовсе не от беснований погоды, а от ожидания назначенного времени, дабы впервые за весь день услышать голоса друг друга. Дом погрузился в сон. Ольга, одевшись, как можно тише выскользнула из избы, проследовав к сараю. Услышав скрип двери, Катя наспех накинула на себя рубаху с сарафаном и, стараясь ни на что не натолкнуться в темноте незнакомого дома, пошла к выходу. В сарае пахло сеном, сыростью и навозом. Он освещался лишь светом молний, но это девушек радовало. Ведь в темноте всегда легче говорить, легче признаваться и открываться. Темнота словно сглаживает все неловкости и острые углы. – Я рада, что ты пришла, – услышала Кищук голос Ольги где-то возле уха, – ты ведь не против, что я не на «вы»? – Нет, что вы... ты, – сглотнула Катя, – мы с тобой хоть и должны стать родственниками в ближайшее время, но всё же почти ровесницы. Послышался очередной раскат грома, от которого Кищук вздрогнула. Ольга скорее не увидела, а почувствовала это, поэтому подошла ещё ближе и взяла Катины ладони в свои. Она, прикрыв веки, ощупывала её тонкие пальцы, бархатную кожу и выступающие вены. Дыхание Кищук участилось. – Ольга, мне бы хотелось объясниться, – судорожно выдохнула девушка. – Я слушаю, – услышала она шёпот Серябкиной возле уха, который вызвал на её теле мурашки. – Ей-богу, я не знаю, как объяснить своё поведение самой себе, – срывающимся от возбуждения голосом начала Катя, – маменька с папенькой хотят выдать меня замуж за Олега, твоего брата, но если любовь с первого взгляда и существует, то... то она случилась у меня к тебе, Ольга. Глупо, очень глупо признаваться в этом тебе, но, возможно, это мой первый и последний шанс сказать эти слова искренне и от всего сердца. Девушка, закончив свою исповедь, опустила голову и сильнее сжала Олины кисти в своих. Молчание беспокоило девушку, но она надеялась, что Ольга испытывает к ней то же самое, что она её поймёт и не высмеет. Ведь зачем-то она позвала её среди ночи в сарай?.. – Катерина... Катенька, – полушёпотом начала Серябкина, дотронувшись губами до лба девушки, – мне нечего дополнить к твоим речам, лишь хочется сказать, что наш союз не имеет шансов, поэтому я бы хотела действовать, пока мы ещё можем это сделать. Катя, почувствовав прикосновения Олиных пухлых губ к своему лицу, охнула и вцепилась в складки её сарафана. Что-то тёплое разливалось от низа живота по всему телу, пока уста Серябкиной проделывали свой путь к её губам. Когда их губы слились в неловком, волнующем, первом для обеих поцелуе, у обеих подкосились ноги, а руки легли на талию друг друга. Оторвавшись, девушки пытались унять сбившееся дыхание и нарушенный ритм сердец. – Право слово, но это всё невозможно, – качнула головой Оля, отойдя от Кищук на безопасное расстояние, дабы снова не припасть своими губами к её, – знать, что тебя будет целовать и трогать мой брат... Какая абсурдная ситуация. – Почему же абсурдная? – неслышно подойдя сзади и положив руки на плечи Оли, спросила Катерина. – Мы едва ли знакомы, тебя выдают замуж за моего брата, а мы с тобой, под беснующуюся погоду, целуемся в сарае, – отчаянно выкрикнула Серябкина, будто сама не веря в происходящее, – и это всё – без шанса на спасение тебя, меня или нас, если мы уже можем так называться. Последние слова прозвучали горько, и Катя, обняв девушку со спины, искала варианты, которых в глазах Ольги не существовало. – Оля, – вдруг прошептала Кищук, развернув её к себе, – шанс есть. Но только если мы с тобой готовы на такой безумный поступок... Подмосковная деревня Долгоруково, май 19, год 1771. Сегодня я согласилась на самый странный поступок в своей жизни – бежать из отцовского дома. У Кати, моей нежной Катеньки, в Москве живёт дядя по отцовской линии, который может нас приютить. Мне всего лишь нужно было найти извозчика, который за мои немалые накопления согласился бы тайно отвезти нас к нему. Порфирий Кузьмич, пожилой с сединой мужичок, согласился, не задав ни единого вопроса. И мы, собрав самые необходимые вещи, уже к утру ехали в Москву, не задумываясь о последствиях нашего поступка, подгоняемые лишь запретной и внезапно возникшей любовью. Ах, да простит нас Бог за наши грехи и даст нам вечную любовь и вечный приют на двоих! – Катюша, дитя моё! – удивлённо проговорил высокий, статный мужчина, расцеловав её в обе щёки. – Какими судьбами? А где же мать с отцом? – Трофим Николаевич, – выпалила Кищук, бросившись к нему в объятия, – нет со мной ни маменьки, ни папеньки. Я сбежала из дому, прошу приюта и сохранении тайны, но если вы откажете... – Что ты, что ты, дитя моё! – запричитал Трофим Николаевич, – ты же знаешь, как я тебя люблю и как я был опечален ссорой с твоим отцом. Располагайтесь, я прикажу Авдотье распределить вам комнаты. Девушки, следуя за мужчиной, переглядывались, страстно мечтая дотронуться друг до друга. Они не слышали его рассказов, растворяясь в глазах друг друга. – ...Катерина, может, ты меня всё же познакомишь со своей спутницей? Девушки, вздрогнув и придя в себя, начали лихорадочно искать правдоподобную, но не раскрывающую их версию. – Это моя... – Дальняя родственница, – подсказала Ольга, пожав мужчине руку. – Так мы, выходит, и с вами родственники? – улыбнулся Трофим Николаевич. – Ай да жизнь, ай да чертовка! Мужчина, обрадованный появлением новой «родственной души» вошёл в трапезную, приказав кухарке нести обед. Ольга, незаметно для окружающих, переплела Катины пальцы со своими, отчего у обеих перехватило дыхание. Девушки, сев за обедню, не переставали смотреть друг на друга, пока Трофим Николаевич воодушевлённо рассказывал про отцовскую любовь к Кате с детства. Как позволял ей шалости втайне от родителей, как защищал её от их наказаний, как однажды спас её от разъярённого быка... Девушки, сидящие друг напротив друга, не слышали ни единого его слова. Их взгляд приклеился к губам, а мысли были лишь о повторении ночного поцелуя. Именная усадьба Огранкина, июнь 2, год 1771. Мы живём у Трофима Николаевича вот уже почти три недели. Удивительно, но родители Кати даже не прислали ему письмо с сообщением о пропаже их дочери. Но это нам лишь на руку, не хочется ставить этого добродушного человека в неловкое положение. За эти три недели мы стали с Катей ещё ближе. Я не думала, что может быть так хорошо с одним лишь человеком. Вдалеке от дома, от переживающих родственников, от прошлой жизни... Но я не жалею ни о чём, ведь Катя, свет в моём оконце, – лучшее, что случалось со мной за мои двадцать лет. И я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы быть с ней и только с ней. О, как же мне страшно её однажды потерять. Я готова молить Всевышнего дни напролёт, лишь бы он не наслал на нас беду... Девушки, позавтракав, разошлись по комнатам, дабы не вызывать лишних подозрений. Они привыкли дожидаться отъезда Трофима Николаевича, ухода прислуги во флигель и тогда, принадлежав самим себе и забыв весь мир вокруг, полностью растворялись в своих чувствах. – А я говорю, что ты не права! – кукольно надув губы и уперев руки в бока, сказала Катя. – Ладно-ладно, я сдаюсь, – подняв руки в знак капитуляции, ответила Ольга, медленно приближаясь к ней. Чем меньше расстояния оставалась между ними, тем сильнее они чувствовали притяжение друг к другу. Серябкина, приблизившись к Кате, поцеловала её в губы. В очередной раз их умы утонули в сладкой пелене, а тела остро отзывались на каждое прикосновение рук и губ. Оля, целуя Кищук в шею, уложила её на кровать. Девушки, целуясь, повиновались невидимым приказам тела, которое словно знало, что нужно делать. Катя сжала грудь Оли в своих руках, услышав полустон, который отдался эхом внизу живота. Серябкина расстегнула Катин сарафан и, откинув его на пол, целовала Катино тело сквозь ткань белоснежной рубашки. – Катя, если ты хочешь, то... – начала Оля, неуверенно взглянув на девушку. Та лишь кивнула и, в знак солидарности её чувств, поцеловала Серябкину в губы. Оля запустила руку под край Катиной рубашки. Катя, сделав то же самое, откинулась на постели, привыкая к новым ощущениям, в которых она хотела бы остаться навечно. Именная усадьба Огранкина, июнь 26, год 1771. Сегодня днём это случилось. Мы, сами того не ожидая, подарили друг другу теперь не только души, но и тела. Это всё было так непривычно, но я рада, что всё произошло друг с другом. Мы стали ещё ближе, ещё роднее друг для друга... но почему же в моей груди поселилась мысль об опасности?.. Откуда её ждать? Или это остатки моего разума кричат о совести? Я не знаю. Но в любом случае, Кате я ничего не сказала. Она выглядит такой счастливой, что пугать её своими безосновательными страхами совсем не хочется. Я должна её оберегать. Должна сберечь своё самое ценное сокровище любой ценой. Трофим Николаевич, идя по саду, любовался беседующими на крыльце девушками. Он был рад, что они приехали и скрасили его одинокую жизнь. Катерину он давно считал дочерью, да и к Ольге уже питал самые светлые чувства. В этих девчушках было что-то светлое и по-детски прекрасное, что они бережно хранили в себе. Иногда мужчину атаковала совесть, которая приказывала сдать беглянок родным. Но он старательно гнал от себя эти мысли, наслаждаясь таким внезапным счастьем. Именная усадьба Огранкина, июль 12, год 1771. В Москве объявили о вспышке чумы. Эта новость взволновала всех нас, ведь эпидемии любых болезней забирают всех без разбора. В доме были приняты максимальные меры безопасности и мы, по возможности, не выходили из дома. Трофим Николаевич стал очень озабочен нашей безопасностью и настаивал на возвращении в Долгоруково. Ох, если бы он знал всю историю... Мы отказались, осознавая все риски. Но возвращаться домой после всего... Нет, никогда, ни за что! Если умирать, то вместе, по-другому никак. Кищук, проснувшись утром, ощутила недомогание. Тело горело огнём, мышцы пробивал озноб, а голова словно раскалывалась на две части. Авдотья, пришедшая будить девушку, списала всё на простуду, но вызвала лекаря, чтобы исключить заражение всей семьи. – Нельзя к ней, нельзя! – встала она непоколебимой стеной возле комнаты Катерины, преграждая Оле дорогу. – А вдруг это инфлюэнца? Все сляжем! – Ну Авдотьюшка, милая, ну пусти! – молящим тоном проговорила Серябкина, желавшая в этот тяжёлый миг быть рядом с Кищук. – Нет! – гаркнула женщина. – Вот приедет доктор, тогда и подумаем. Авдотья ушла, а Серябкина, прислонившись к двери, пыталась услышать хоть малейшие шевеления со стороны Кати. Но из комнаты не доносилось ни звука. Эта тишина лишь усиливала Олину тревогу, которая теперь заполнила всё её сознание. Именная усадьба Огранкина, июль 20, год 1771. Случилось страшное. Доктор, приехавший в усадьбу, признал у Катерины чуму. Её лихорадит, она кричит от боли и с каждым часом её состояние всё ухудшается. Я, несмотря на протесты Авдотьи и Трофима Николаевича, сижу рядом с моей Катенькой целыми днями, держа её за руку. Так мне кажется, что она кричит тише и спит дольше, чем без меня. Я готова забрать это проклятье себе, лишь бы моё золотце, моя солнечная Катерина встала на ноги. Катя в бреду шепчет, что это за наш побег Бог наслал на неё эту заразу. Если это действительно так, то забери меня вместо неё, слышишь? Отдай все её муки мне, я прошу тебя! Вот она снова кричит, мечась на постели. Мне несносно слышать эти стоны боли, несносно видеть её лихорадку. Но я должна. Я должна быть с ней рядом, хоть так облегчая её страдания. – Я должен сообщить её отцу и матери! – взволнованно ходил по трапезной Трофим Николаевич. – Выкарабкается авось, организм молодой, снадобьями поим, – ответила Авдотья, доставая из печи утку, – а уж потом обеих девок надобно в Долгоруково свезти от греха подальше. Ольга, сидя за столом, смотрела в окно, за которым буйствовало лето, с каждой минутой активнее разнося эпидемию чумы по закоулкам старинных улиц. Она не выходила со двора, но по рассказам знала, что людей не успевают хоронить, и они так и лежат в домах, а зачастую и на улицах, по трое суток. Авдотья днями напролёт молилась Богу, прося у него прощения за все людские грехи, за которые, как она была уверена, он и наслал на Москву чумную эпидемию. Оля, в принципе, не думала о Москве. Она не думала даже о своих родственниках, которых тоже могло подкосить. Она думала лишь о Кате, которой с каждым днём становилось всё хуже. Именная усадьба Огранкина, июль 19, год 1771. Бубоны на теле Кати постепенно лопаются, образуя болезненные свищи и язвы. Мази и снадобья не помогают, лекарь лишь разводит руками и советует молиться о её выздоровлении. Она бьётся в конвульсиях и просит избавить её от невыносимой головной боли. О, если бы я могла, я бы забрала все её муки себе! Днём я услышала, как Авдотья говорит Трофиму Николаевичу готовить письмо Катерининым родителям с печальной весточкой. Я не слушаю их, не верю им, ведь Бог не посмеет забрать у меня самое дорогое – мою Катю. Мы ещё столького не повидали, не почувствовали, не пережили... Серябкина соскочила с кровати от продолжительного женского воя. Девушка тут же побежала в комнату Кати, надеясь, что эти жуткие звуки принадлежат не ей. Войдя в светёлку, Серябкина увидела сидящую на коленях у Катиной кровати Авдотью, которой и принадлежал этот надрывный плач. – Отмучилась наша Катерина, – вытирая слёзы, произнёс Трофим Николаевич, – Богу душу отдала. С петухами ещё дышала, попросила подозвать тебя... да будить тебя не хотелось, думали опять в бреду разговаривает. Ольга на непослушных ногах подошла к Катиной кровати, всё ещё не веря в происходящее. Не хотелось ни плакать, ни кричать, ни причитать... лишь хотелось, чтобы это оказалось дурным кошмаром, от которого она сейчас проснётся. Но плач Авдотьи и всхлипы Трофима Николаевича возвращали её в суровую реальность, в которой Катерины с ней больше не было. Её тело лежало в ворохе белья, скрюченное от очередных конвульсий, а на лбу блестели капельки пота. Глаза Кищук были широко распахнуты и безмолвной просьбе об избавлении смотрели в сторону двери. Правда постепенно проникала в сознание Ольги, не давая ей дышать. Именная усадьба Огранкина, июль 21, год 1771. За телом моей Катеньки выехали родители, которым гонцом сообщили о её кончине. Я целыми днями сижу у гроба и держу её за руку. Мне уже нечего терять, ведь всё, что могла, я уже потеряла. Мне не страшен ни родительский, ни Божий гнев, мне страшна лишь дальнейшая жизнь без Кати. Сегодня утром я обнаружила на своём теле два уплотнения и почувствовала общее недомогание. Мне не нужен лекарь и причитания Авдотьи, чтобы понять, что это чума. Бог, забрав со смертью Катеньки мою душу, решил умертвить и моё тело. Я знаю, что мы с ней там обязательно встретимся и никогда боле не расстанемся. Я так страстно мечтаю об этом моменте, что Богу придётся приютить меня в своём царстве раньше, чем мне отведено болезнью. У ворот усадьбы остановилась телега с лошадьми, из которой вышли плачущие родители Кищук и разгневанные родители Серябкиной. – Где моя дочь?! – взвыл Юрий Андреевич, схватив за грудки хозяина дома. – Не злись, батюшка, да прости меня за преступление моё. Видит Бог, не со зла я девчушек покрывал... Трофим Николаевич, заплакав, встал перед родителями девушек на колени. Отец Катерины, подняв его, грубо и по-мужски обнял, прощая своего брата за прошлые обиды. Войдя в дом, мать и отец Кищук бросились в комнату с телом дочери. – Где Ольга?! – закричал побагровевший от злости Юрий Андреевич. – В сарай ушла, батюшка, – боязливо произнесла Авдотья, – чай гнева твоего испужалась... ты уж полегче с ней, девка как-никак... – Убью падлу, – взревел мужчина и, взяв в руки первую попавшуюся палку, выбежал из дома. Именная усадьба Огранкина, июль 22, год 1771. Любимые мои матушка и батюшка! Я знаю, что вы прочтёте все мои записи и проклянёте меня, узнав о нашей страшной с Катериной тайне. Но знайте, что нет проклятья страшнее и мучительнее, чем её смерть. Бог наказал нас за нашу порочную связь и побег, за ваши метания и стенания, дав нам всего месяц на двоих. Простите нас, если сможете. Мы полюбили друг друга самой чистой и светлой любовью, не делая никому зла. Так решили наши судьбы, а мы лишь повиновались их решениям. Нам вряд ли найдётся место в Раю, и мы готовы быть в Аду вместе. Я тоже заболела и не протяну долго, вскоре отправившись в Божьи угодья. Простите, простите нас за всё и прощайте. Оставайтесь с Христом Богом. Ваша дочь Ольга. Мужчина, вбежав в сарай, увидел висевшую в петле Серябкину, рядом с которой лежал потрёпанный от времени и обстоятельств дневник.