Без тебя мой мир навеки охлажден, Будто я под непрекращающимся дождем, И болью горькой твоей окружен, Но не вижу. А раню так, словно полностью вооружен. Новой встречи, знаю, не переживем — Раздерутся швы, по плоти острющим ножом Любви… Но мыслями о тебе покорно перегружён И никогда не буду освобожден. Прости, опять болит, да? Наружу — живьем. Я скоро буду рядом, ведь мы подождем
— Я принадлежу тебе. Громко, надрывно и твердо разносится по комнате одна простая истина. Истина, выращенная на укорах, на насмешках, но такая настоящая. До адресата эта истина будто не доходит. В глазах напротив ни тени понимания, ни намека на принятие. Глаза напротив безэмоционально смотрят в пол, редко скользят вдоль стен, но никогда не заглядывают в родные. В те самые родные, в которых надежды хоть отбавляй — все равно через край льется, пузырится, бурлит, норовя взорваться от взаимодействия с кончившимся терпением. — И ты знаешь это. Знать — одно дело. Вот только довериться не получается. От слова совсем. Намджун склоняет голову вбок, надеясь все же поймать чужой взгляд, хоть на секунду установить зрительный контакт. Не ловит. Джин находит содранную обоину наилучшим собеседником в данный момент. Будто глаза Намджун — плюс. Его собственные — тоже. А дальше действуют законы физики. Хоть как ты их сталкивай, все равно не притянутся. Законы, чтоб их. Джин сидит на старом деревянном подоконнике, спиной упираясь в ледяное стекло. И это единственное, что пока держит его. Не подоконник. Этот отрезвляющий холод, который не дает ему сойти с ума. От чувств внутри, которые, сука, такие бурные, непереносимые, которые держать внутри с каждой секундой все сложнее. От Намджуна, который требовательно уставился, негласно умоляя хоть как-нибудь отреагировать. От Намджуна, который не разумом, не здравым смыслом — сердцем. От Намджуна, что без остатка вываливает на него все свои эмоции. Джину бы со своими справиться. — Разве ты ничего не чувствуешь? Джин думает — даже если он ответит, он не услышит себя. Он давно оглох от громкой искренности Намджуна, причем настолько давно, что уже без вариантов. Он слышит только его голос, только то отбивающееся от стен «люблю», что раз за разом, будто хардкор на максималках, по ушам, до головы, а дальше на атомы распадается. Намджун кладет ладони на чужие острые коленки. Привлечь внимание — дохлый номер. Хотя бы для себя. Чтобы проверить, что человек напротив не плод больного воображения, а вполне осязаемый, реальный. Человек, не смотрящий в ответ, не отвечающий, но он хотя бы есть. Намджун привык радоваться тому, что имеет. Он мальчик непривередливый. — Ты отнял у меня сон и покой, душу и сердце, только, прошу, не отнимай самое ценное. Не отнимай у меня себя. Без тебя я точно не выживу. Грузная голова падает на напряженное плечо Джина. Тонкая белая ткань становится совсем прозрачной от соленых капель. Джин не верит. — Намджун… Оживает будто, выпадая из непробудного сна от неожиданной фантомной пощечины. Болючей такой. — Намджун, посмотри на меня. Кладет ладони на чужие щеки, большими пальцами проводит — не показалось. Вера в то, что это неправда — «пожалуйста, пусть это не будет правдой» — окончательно испарилась, когда на подушечках остался влажный след. — Только так я могу привлечь твое внимание? — грустно усмехается Намджун, поднимая голову и ловя в чужом взгляде беспокойство. Чуть теплое, немного совсем, будто подогретое на холодных углях. — Прости, я забыл о твоей гиперзаботе об окружающих. Нечестно играю, — скалится беззлобно совсем, даже попытки не предпринимает уколоть, сделать больно в ответ. В Джине и правда гиперзаботы об остальных навалом. Он думает о несчастных родителях Намджуна, которые против их связи. Он печется о чувствах окружающих, пряча свою неправильную любовь, не показывая ее, чтобы не заляпать чужое биополе своей «грязью». Джин думает о других, о тех, кому на него плевать, и не думает о Намджуне, полосуя его искренность своим равнодушием. О себе тоже, кстати, не думает. Уверен, что правильно поступает. Что если обрубить на корню, то ничего дальше и не последует. Только вот давно у них разрослось, сколько ни руби. А глаза он правильно прятал. Потому что так стыд, из толстенной иглы впрыскиваемый в тело, только повышает концентрацию. С каждой секундой удерживаемого контакта по сто грамм на миллилитр увеличивается. С такой отравой в организме не живут — замертво падают. А Джин живучим оказался. — Ты продолжаешь отталкивать меня, будто ничего не значу. Или правда не значу? Терзать себя подобными вопросами Намджун давно привык. Терзать и осознавать, что ответа не будет. Стучащему да откроется, просящему да воздастся? Ага, как бы не так. Он отстраняется. Чужую тактику перенимает, предпочтения. Пол и вправду красивый такой. Чуть замызганный, лет пять не мытый. Осталось в нем только изюминку найти, чтобы оправданием для созерцания отмахиваться. «Вон тот развод в форме облачка получился»: например. Джин вон давно эту изюминку, известную ему одному, нашел, только делиться никак не хочет. Но Намджун и сам найдет, у него много времени до того, как молчанием чужим насытиться успеет и уйдет со спокойной душой. Подумаешь, рассыпающийся, разваливающийся на части весь, зато вот изюминку в полу рассмотрел, молодец какой. Намджун разваливается сам и не замечает, как из человека напротив последние силы уходят. Как мотнуло его электрическим разрядом, когда Намджун отошел. Как жадно глотает он сейчас воздух, пытается поднять вмиг отяжелевшие руки, чтобы вернуть на место, обнять и никогда больше не отпускать. С Намджуном тяжело, без него — нереально. Нереально без этих теплых рук, без этих вопрошающих глаз. И думать о себе становится как-то совсем просто. А как не думать, если чувствуешь, что ещё секунда, и сердце остановится? Кажется, еще секунда и мир развалится. — Намджун… Собственный голос эхом в груди отдается, пару раз проносится, затихая. Намджун голову вскидывает, неверяще в лицо всматривается, пытается найти то, что может объяснить, почему Джин так взглядом просит о чем-то, почему губу до крови закусывает, теребит край рубашки. А Джин в это время решается. Решается наконец отпустить все запреты, все «неправильно» и «нельзя». Решается вслух сказать то, что проговаривает каждую ночь, когда спит. Только во сне получается уверенно и громко, а в реальности — шепотом и себе под нос. То самое… — Прикоснись ко мне. …запретное, но такое желанное. То самое, в которое не сразу верится Намджуну. Он стоит так еще секунд тридцать, прикидывая, когда у него в графике есть свободное время, чтобы все-таки сходить ко врачу. Проблемы у него, определенно, есть. Только еще не понятно: либо со слухом, либо с головой. Приходит к выводу, что ему уже ничего не поможет. Ему все мерещится и мерещится, как Джин облизывает губы, с неприкрытым желанием смотрит. Осознание приходит само собой: Джин — его панацея. Джин хочет, чтобы Намджун его коснулся. Он дождался, наконец дождался — Джин в нем нуждается. Боится немного, но дрожащую руку подносит к шее. Тянет воротник в сторону, оголяя покрывающееся мурашками плечо. Маленькие пуговки под напором выскальзывают из петелек. Шепчет: — Поцелуй меня здесь, — тяжело дышит, ноги плотнее сжимает, — пожалу… Договорить не успевает — стоном захлебывается. От родных губ на шее, ключице млеет. От сильных рук на бедрах голову теряет. И так нужно высказать все то необходимое, пока еще способен мыслить здраво. — Я твой весь, от начала и до конца. Разводит колени в стороны, смущаясь своего неуверенного возбуждения, но, когда чужое чувствует, горячее, твердое, ком в горле сглатывает и рукой тянется. — Ты мой личный океан, я тону в тебе все дальше, глубже. Думал, некуда больше. Но ты каждый раз доказываешь, что бездонный. Не дышу — захлебываюсь тобой. Наверное, я мазохист, ведь мне нравится. Захлебываться получается у обоих: Джин от губ на соске и сжимающих задницу ладоней, Намджун — от руки на члене. Друг друга не жалеют — вымещают все накопленное месяцами. Выходит дико, безудержно, запредельно. Намджун опускает Джина на пол, разворачивает спиной и животом кладет на подоконник. Просит не бояться, хотя сам себя боится. Дорвался до желанного, теперь не знает, как остановиться. На колени падает, приспускает чужие джинсы вместе с боксерами, кусает одну половинку. Джин сверху шепчет бессвязные ругательства, в пояснице прогибается, раскрывается. Намджун завороженно наблюдает за сокращающимся колечком мышц. Просит себя не дуреть так сильно и жадно начинает вылизывать. Джин жалобно хнычет, лбом к стеклу прижимается, надеясь урвать спасающий холод, но оно горячее, как и язык, проталкивающийся внутрь. Думать больше ни о чем не получается. Только соотносить сны с реальностью и понимать — то, что Намджун сейчас делает, ни с чем не сравнимо. А пальцы, оглаживающие внутри стеночки и натыкающиеся на чувствительный бугорок, вообще за гранью реальности. Ноги предательски подкашиваются, а голос срывается на очередном «Намджун», когда головка члена касается обшарпанного края подоконника. Намджун быстро оказывается совсем близко, поддерживает за талию и с успокаивающим «тшш» губами обхватывает мочку уха. — Хочу чувствовать тебя. Намджун рычит в шею и резким толчком заполняет до упора. Джин снова проезжается членом по дереву и, скуля, кончает. — Джин-и… Намджун моментально звереет, быстро и мощно начинает в двигаться в ослабшем теле. Безостановочно гладит соски, живот, целует плечи, и все шепчет «люблю». Джин верит, тает в родных руках, стонет, подставляется. В отражении ловит ответный взгляд и понимает: Только так и никак иначе.***
В приглушенном свете ночника только двое — ты и я, Наши руки сплетены, глаза вперед устремлены, Напротив, там, где разливается любви огромной океан, Во взгляде, полном нужной теплоты, Простые, но такие громкие слова увидишь ты. И спрашивая: «Вместе навсегда?», В ответ уверенное донесется «да». И вечно торопящееся сердце забьётся в ритме твоего, Такого хрупкого — но я в руках держу его, Поэтому не бойся — сберегу, Ведь если буду падать — защищу, Под громкое «люблю» — поймаю пулю, Под тихое «только с тобой» — приму удар, «Останься» — шепотом — и я сгорю вживую, Это не жертвенность, это любовь — твой дар.