Новейший Завет

На исходе третьей ночи герр Доктор провозглашает: возрадуйтесь! Ибо он воскрес отныне и вовек! Скудное питание, позорный проигрыш и тяготы долгого плавания, неумело вытянутый между занебесно высокими морскими валами путь подточили командную веру в чудеса, если таковая и была когда-то. Ганс Гюнше, сроду не плававший дальше пруда в родной баварской деревне, и вовсе тоскливо завыл. Старшие офицеры, зеленые и отощавшие, дружно выблевали свое неверие к ногам Дока и расписались в своем невежестве. «Нам бы доказательства, а не баечки», — за всех высказалась старлей Блиц, нетвердо стоя на ногах. Это она нашла труп майора и лично снимала его со всех воткнутых в него предметов, долго выдирала из царственной, самой великой в мире, задницы утрамбованный туда чьим-то тяжелым сапогом приклад автомата, причитала «ах ты сволочь, ах ты ублюдок, ах ты сучий мудак» — о, разумеется, он заслужил по себе столь надрывную, столь отчаянную тризну. Ей вторили после всем Батальоном, чеканили сапогами, быстро перетаскивая ящики из ангара в ангар: о, как ты мог нас покинуть, о, что с нами будет, о, куда грузить этот гребаный ящик, о, о, о! Почто так рано закончилась наша жизнь и что воспоследует за ней. Послушайте, Док, говорила она, нетвердо перекатываясь с мыска на пятку, говорила, всем телом провозглашая — имейте ко мне уважение! Послушайте, я ведь не могла отмыть его кровь с себя, его дерьмо, его пресвятое, я хочу заметить, дерьмо, заляпало мне сапоги, и я, понимая, что это последнее, что мне может остаться от него, не мыла эти сапоги с момента, как вошла на этот гребаный борт! — И вот, вы посмотрите, посмотрите на это! — она тычет в свои сапоги, все смотрят на них с уважением, с пиететом преклоняются перед ее отвагой и самоотверженностью. — Ваше сраное море смыло даже дерьмо великого человека! А дерьмо, прошу заметить, остается в этом мире последним, что мы ему даем! Счастьем, удобрением, благословением! Все согласно кивают: как же без дерьма, у герра Майора был прекрасный, полноценный аппетит. Его хватало и на пламенные речи, и на целый розовый сад на задах ангара. Все мы знаем, что он и нас кормил этим дерьмом — и мы были счастливы, герр Доктор, мы просили добавки, у всех нас за ушами трещало, не иначе. И вот теперь вы обещаете нам добавки, но последнее, что вылилось из царственного зада — это кровь невинно убиенного. Он умер за всех нас, чтобы мы зачем-то жили, бесцельно трахались и жрали, а может, чтобы утонули в океане — без его пламенных речей и всего, что производило его волшебное тело нам во благо, мы пустышки, ненужные придатки истории, нас отрезали, а японцев так и вовсе прижгли. Мы закаленные бегством уроды, и нечего кормить нас сказками. Доктор не слушает их, не принимает их росписи по полу и кощунственно, бесцеремонно зовет юнгу, которого, после того, как он на глазах у всех до блеска отскребает палубу, легко подталкивает в спину, за борт, подчеркивая единство экипажа. О, милые мои, несмышленые дети, порхает он от плеча к плечу, для всех находит одинаковые слова и никого не слушает. Ну ничего, ничего, вы же просто расстроены. Вы все еще поймете. Рип Ван Винкль заливается бессмысленными злыми слезами, уродующими ее и без того некрасивое мальчиковое лицо. О-о-о, воет она на одной ноте, о-о-о, ведь он был нам как отец, как можете вы шутить такие шутки над нами! Все расступаются перед ее пылающим горем: ведь священность инцеста подчеркивал еще их Фюрер. Лучшие скрещивались с лучшими, чтобы вывести наилучших представителей расы. Все благоговеют перед ее чувством такта: как она ловко нашла слова для того, чем занималась с Майором между его приемами пищи и исторжениями всего на свете из желудка и с другого его конца! Как целомудренна ее речь и как бесстыжи были ее красные уши, которыми она неизменно отмечала дни полового здоровья начальства! Совершенно неуместные шутки, герр Доктор, вы хуже, чем безбожник — вы издеваетесь над ребенком, который потерял самого ответственного отца! Но как же это, спрашивает герр Доктор, и вручает Гансу Гюнше рубашку. Все узнают ее: в ней, изрешеченной дырами и плевками, сигаретными окурками и пренебрежением, нашли тело герра Майора, бессмысленно улыбающегося куску асфальта. На ней нет ни капли крови, по секрету провозглашает герр Доктор, потому что вся она втянулась внутрь его тела! Вы не представляете себе, что я наблюдаю прямо сейчас — там, за закрытой дверью! Он машет руками-крыльями в сторону капитанского мостика, вздыхает и хохочет. С ним сложно поспорить — такой обстоятельный аргумент, но что-то не сходится в нем. А как же та дыра, которую проделали в нем, чтобы поглумиться, герр Доктор? — спрашивает Зорин. Как же все те десять дыр, разных диаметров и разной глубины? Ими он и засасывал кровь? И где дыры от них на этой рубашке? И как мог он засосать кровь в себя в такую чудовищную качку — я хочу сказать, вся кровь должна была вылиться обратно, разве не так? Герр Доктор таинственно отвечает, что они увидят все утром и упархивает в шторм, высоко прыгая и причитая по пути о гении, совершенном гении жизни, которой ничто не указ и все наперекор. Ночью в палубу ударяет молния из гнусно сомкнутых, жадных и неприступно черных облаков. Утром Шредингер, едва держащийся на ногах от бесконечного поноса и недоедания, находит лицо. К чести Шредингера, на его счету было восемь обезглавливаний и три четвертования, совершенные собственноручно, а также одно ассистирование при потрошении, сотни скабрезностей в процессе и одна неприятная гинекологическая процедура, проведенная щипцами для колки орехов. Он был тверд, как мачта, на которую опирался, и не всхлипнул и не вскрикнул, а только пустил обидную струю по правой ноге. Он разведал обстановку, трижды все перепроверил, постучал, понюхал и лизнул, переменил белье и лишь после этого вызвал старших товарищей на освидетельствование. Без всякого сомнения, подтвердила Зорин, рисуя глаза кончиком сигареты, это он — и черт знает, как это произошло столько дней спустя. Все по очереди подошли к лицу, вплавленному в одну из дверей капитанского кубрика. Лицо герра Майора, отпечатавшееся в стали, улыбалось доверчиво и сладко, чуть приоткрыло губы, будто в безмятежном сне. Но Зорин, закономерно отметил Шредингер, если бы лицо лежало на полу — я бы это понял, мало ли, где захочется полежать лицу великого человека. Им могут замостить хоть всю площадь перед Рейхстагом. Я понял бы скальпирование, гипсовый слепок или резиновую копию с широко открытым ртом. Но как лицо проплавило изнутри дверь? Зорин отвечает всем молчаливо собравшимся, что должна проверить сама — и полчаса она курит, чтобы собраться с силами, и еще полчаса выбивает дверь в кубрик, после чего полчаса стоит на его пороге и щурит глаза, прикрывая их по очереди. Определенно не обошлось без политики, заключает она, кто еще способен на такое непотребство, если не политики? Американские шпионы! — провозглашает Рип тоненьким, ужасающимся голосом. Немедленно расстрелять! Инсинуации! Провокации! Оторвите это лицо и отдайте мне! И что там вообще? В кубрике оказывается то, на что, как решает Зорин, вообще-то нельзя смотреть, потому что от этого впечатлительные личности в условиях качки могут потерять рассудок, сознание и своих еще нерожденных детей, что и происходит, когда Рип яростно, локтями и проклятиями, прокладывает себе путь в темный кубрик, после чего падает. Ганс Гюнше ходит, с любопытством обнюхивая выпавшие из нее не то чтобы живые потроха, возможно, нюхая их с аппетитом и представляя себе соус барбекю, соус цезарь и еще несколько соусов менее аппетитных, но более подходящих красному мясу. Его единственного ничуть не волнует герр Майор, живой и нетленный, восседающий на огромном троне посреди темного кубрика, с улыбкой на лице и с половиной внутренних органов, распиханных по баночкам с зеленым раствором, что окружают этот самый трон. Ганс Гюнше сопит, Шредингер истерично предлагает принудительную и предварительную кастрацию злобному американскому шпиону, Зорин задумчиво подкрадывается к трону с сигаретой наголо. Она твердо намерена творить истину. Она кричит всем остальным: твою мать, у него двигаются глаза! — и сигарета трусливо сжимается в ее пальцах, опадает, как перепуганный член. Все они пулей выбегают из кубрика, давят друг друга, падают друга на друга и отчаянно кричат, что красные Советы научились печатать своих коматозных Вождей, куда же это ездил в командировку Док перед Польшей? Вечером в кубрике остаются только две вмятины на полу, одна газета с атомным грибом да правдивый слух о том, что кто-то пытался сношать воскресшего герра Майора исключительно семейным образом, что вдвойне стыдно, учитывая, что у герра Майора, как у любого христианского святого, нет члена, и стыдно было принимать его за какой-то там шрилингам. Приберегите свое идолопоклонничество до лучших времен, фройляйн, вашим слезам стоило бы течь из другого места! Они пускают по следу этого слуха, подкрепленного нижним бельем старлея Ван Винкль, Ганса Гюнше, но находят лишь прачечную, обглоданный скелетик то ли кошки, то ли какой-то еще мелкой твари и разочарование. От угольной ямы трюма до громоотводной вышки — корабль девственно чист, чего не скажешь о некоторых участниках событий. Все это потому, гневно вещает герр Доктор анемично бледной и заживо гниющей от своего ненасытного женского нутра старлею Ван Винкль, что никто не выдержит подобного обращения со святынями. Разумеется, он вознесся в небеса и ждет более подходящего момента для снисхождения. Вам бы таблеточек попить, против истерики и женского недержания. Или давайте так — герр Гюнше, возьмите фройляйн и отведите ее в тихое спокойное место примерно на пять процедур. Талончик на питание взамен я вам выпишу — прямо сейчас и возьмите. О, да плюньте вы на этот бандаж — разве вы не знали, что собачья слюна ускоряет заживление любых ран? В том числе душевных, покачивает герр Доктор своим многосуставчатым, многодлинным и многомудрым пальцем и удаляется, посмеиваясь своим многоверным многосмехом. Еще два дня слышны только волчий вой да кошачий мяв недовольного Шредингера, что все еще не верит. Мне мало демонстраций, мне нужно что-то настоящее — кровь, много крови! Ну хоть ножичек в глазик, ноет он, хоть пальчиком в ней поковырять, хоть по носу ударить, а? Пока не попробую — не поверю! Кто писал о бесконечной познаваемости мира путем прикладного знания? У меня была двойка по философии. Шопен, огрызается ему Зорин — Шредингер размышляет некоторое время, любила ли она герра Майора как отца или ее половые органы давно отвалились за ненадобностью, но не успевает додуматься — потому что старлей Ван Винкль появляется, тихая и благостная, и тихо тащит его в угол за ухо: позволь мне рассказать тебе и про Шопена, и про Шопенгауэра, говорит она елейно, их дерьмо и вполовину не так достойно дерьма того мужчины, от которого меня лечат. Неизвестно, насколько хорошая она учительница, однако весь кубрик слышит, как она вопит два дня и две ночи после. Это было достойно, но странно, возвещает Шредингер, я не знаю, в какую графу своих пожизненных достижений это записать — между гинекологическими операциями и четвертованиями я бы все-таки выбрал курс гуманитарных наук. Это все обогатило меня, знаете ли. Какой обширный запас евангельских знаний — неужто она почерпнула их у своего (почти) отца? Но в этом был бы какой-то смысл — ведь они тоже рассказывали о превосходстве одной расы над другой? Это было в другом Завете, отвечает Ганс Гюнше, но его никто не слышит. Он оставлял свои комментарии десятки раз, но все почему-то смотрели в другую сторону, а ведь он был отменный гурман по части слов и действий, и он один из всех них считал, что грядет эра великих перемен не для него, ведь в Бразилии не водятся волки. Все они одновременно ощущают толчок — ведь за бесконечным познанием человеческой природы они пропустили момент, когда юнги одновременно взвалили их всех на плечи и понесли, покуда они пререкались, прямо в красочный и вонючий порт Рио-де-Жанейро, которым предсказывал их будущее в вонючих своих сточных водах: взгляните-ка, плывет ботинок! Так они решают, что нет ничего лучше коробок. В коробки они складывают свои ожидания и надежды, свои мечты в самое лучшее и рассылают эти коробки во все страны света. Коробки от Рип Ван Винкль, взятые ее благоухающими, ее окровавленными, покрытыми соком и надеждой руками, расходятся особенно быстро и вызывают множество «о, папочка!» вместо привычного всем «о, мамочки!» Ее коробки распадаются на самые яркие оргазмы и самую розовую губную пену. Коробки Зорин полны злости — после них в городе находят десятки трупов. Злые коробки Зорин убивают тысячи людей где-то в Нью-Йорке, где распакованная по пятиграммовым пакетикам ярость вызывает взрывы отвращения, ксенофобии, пренебрежения, ядовитых слов и опрометчивых поступков. После коробок Шредингера появляются какофонически идеальные музыкальные произведения и перерезанные вены на руках, картины из цветных пятен, написанные кровью, и дивные творческие манифестации во всех окрестных абортариях. После коробок Ганса Гюнше все всего лишь начинают отчаянно трахаться по-собачьи и болеть чумкой, что ничем абсолютно необоснованно. Коробки — символ, объясняет им герр Доктор, ведь и его пытались упаковать в коробку, в деревянный ящик, отправить почтой на тот света, пригвоздить к этому миру окончательно, но он воспарил! В коробке — наши письма счастья в будущее, наши инвестиции в его пресветлую мечту. Ну неужели мы не могли бы, ворчит Зорин, щедро отсыпая в свои коробки каждую свою злую букву, каждый нервный жест, просто кого-нибудь убить нахер? Какой простор для воображения, какой полет творчества мог бы быть! Мы могли бы убивать во имя генетического превосходства! Во имя неестественного обора! Во имя его мечты об убийствах ради убийств! Как пошло и низко мы пали — мы даже не убиваем ради денег! Но Док щедро рассыпает им в мешки их будущие деньги. Выбирать не приходится, нашему будущему нужны мощнейшие электрические турбины, или вы не верите в прогресс? Вся электронная подстанция этого жалкого городишки не обеспечит мне и половину нужных ватт, как вы мелочны, фройляйн, как вы тоскливы в своем мещанстве. Герр Доктор говорит это, окуная Зорин лицом в ее же белейшую, чистейшую злость, возит в ней лицом, а когда она одурело хохочет, вывалив черный язык, ласково щупает его и говорит: ай-яй-яй, вам срочно необходимы процедуры! Ганс Гюнше провожает его тоскливым взглядом: узкие штаны герра Доктора не оставляют простора воображению, но разве он верит в торжество полового диморфизма? Разве он не придерживается теории, что лучше все отрезать, чтобы потом пришить что-нибудь постороннее и к делу не относящееся, вроде молотка, кувалды или отбойного молотка? В католических исповедях, возвещает благостная Зорин над своей очередной коробочкой ярости, есть нечто открывающее душу и задний проход одновременно. Не думала, что можно так лихо очищаться с обоих концов, даже когда у тебя занят рот. Майора ради, фройляйн, это была всего лишь очистительная клизма, слышат все они голос герра Доктора, ибо вам предстоит причастие после исповеди, я пробовал ваш язык и считаю, что вам вполне пришло время, чтобы явить чудо. Чудо, объясняет герр Доктор, мне уже явилось. Смотрите на меня! Офицеры многозначительно кивают: герр Доктор столь вопиюще не изменился, что наверняка прогресс непостижим ни уму, ни взгляду. После этой самой клизмы, говорит герр Доктор, я накормлю вас кое-чем, что будет даже лучше его дерьма! О, не ропщите — я знаю, что в это очень сложно поверить, но как я могу соврать своим и его чадам. Отцовская любовь, напевает Зорин над коробочками, самое светлое, глубокое, проникновенное, ритмичное и ритмическое чувство во вселенной. У него ритм солдатского марша, знаете ли, и его же такт, и его же скорость, и его же обязательность. Мне нравится принимать эту любовь в самой покорной позе. Знали ли вы, спрашивает ее чуть позже герр Доктор, что на коленях — во многом самая эффективная поза? Выстрел, произведенный стоящему на коленях еврею, приводит к смертельному исходу в девяносто пяти процентах случаев, и бога ради, не давитесь вы так, сегодня в этом совершенно нет нужды, я приготовил для вас кое-что получше, видите? Он показывает это на следующий день всем окружающим: на самом видном месте, над копчиковой костью, пустил свои корни паук-микросхема. Не верите? А ведь это откровение — тело от тела его. Не верите мне? Позвольте показать вам, ведь вы уже все поняли, не так ли? Он был все время за этой самой дверью на склад коробок, куда вы столь упорно не смотрели, веря в чудеса. Но ведь чудо — вот оно! Герр Доктор обстоятелен, показывая чудо. Он упорно отгоняет снятой перчаткой кружащую вокруг кресла без штанов старлея Ван Винкль, и объясняет чудеса живительного вмешательства: это центральный процессор, это второстепенный процессор, этой штуке я не придумал названия, а это — отцовская любовь, к которой питает столь нездоровый интерес наш старший лейтенант. Старший лейтенант, фу! Фу, я сказал! Бога ради, Шредингер, тыкайте, можно даже ножичком. О, неужели? Да, рука больше не будет шевелиться — слишком большое напряжение. Но вы уверовали в его существование, не так ли? Ыгы, давится слюнями Зорин, ыгы-ы-ы — ей бы поесть, опасливо замечает Ганс Гюнше, пытаясь стряхнуть ее с голенища своего сапога, который она прогрызает почти насквозь. Герр Доктор, просит он по-человечески, пока его коллеги грызут, извиваются, стонут и лишаются обугленных конечностей на бетонном полу, а почему он не шевелится? Он что, спит? Ганса Гюнше никто не слушает, поэтому он трясет герра Майора ночью, старательно дергая и путая провода, ковыряя пальцем мозг в зеленой жиже и даже пробуя его на зуб. Герр Майор не просыпается, потому что он обиделся на плохое к себе отношение. Ведь пока Ганс честно воскрешал его, вылизывая его нос, уши, щеки и лоб, старлей Ван Винкль упорно пыталась скакать поперек его благих попыток. А от сильнейшей обиды, вещает герр Доктор, его может пробудить лишь одно — достойная кухня. О, вздыхают все хором (ыгы, повторяет Зорин), то есть, он намеренно лишает нас своего участия, покуда мы не дадим ему достаточно топлива для его дерьма? А также инвестиций, подтверждает герр Доктор, ведь отныне мы будем кормить его не брюссельской капустой, не сосисками, не пивом, не бюргерскими бутербродами, не верностью, не покорностью и не пустыми обещаниями. Отныне герр Майор питается лишь одним — нашей верой в него! А также, совсем немного, электричеством, вербованными перебежчиками, золотом, платиной, гаубицами, фаустпатронами и дирижаблями. С последним подношением мы подождем, пока не справим пышную мессу! Чтобы вам удобнее было ждать, провозглашает герр Доктор, звучно пощелкивая перчатками о запястья, я попрошу всех вас снять штаны и приготовиться к излияниям! Вас ждет откровение, которое ни одному завету не являлось — осторожно, огнеопасно! Не правда ли, трезвым голосом спрашивает Зорин Блиц, ассистируя на удержании хвоста Ганса Гюнше, очень бодрит и внушает некий бесконечный оптимизм? И небольшой голод, конечно. Ыгы, отвечают ей все остальные. Плюнув на некоторые приличия, они решают оставить старлея Ван Винкль наедине со спящим отцом — в конце концов, это дело семейное. Коробочки полнятся обещаниями в два, в три раза быстрее. Теперь у них нет времени — герр Доктор отобрал его и строго возвестил, что все время отныне принадлежит герру Майору и его второму пришествию, а на него еще работать и работать — не выполнен план даже по Южной Америке! Шредингер, я вас прошу прекратите мухлевать, вы не вчера и не завтра, я прекрасно вижу, что вы сегодня! И ножичек в шею можете не втыкать, не спасет вас от жизни и не поможет в смерти! Ибо такова воля его, экзальтированно провозглашает герр Доктор и отправляется к своим бесконечным ретортам и колбочкам, как и полагается настоящему пророку. Он творит историю своей кровью и гениальностью, искренне уверовав в бога, которого создал — ну разве это не образчик сыновней любви? Аминь, радостно соглашаются старшие офицеры «Милелниума». Несколько бледные и голодные, но готовые ко второму пришествию, когда бы оно ни произошло. Коробочки полнятся и полнятся. До первого дирижабля им всем осталось не более трех поставок. Труп герра Майора улыбается им со своего места — таинственно и запредельно. Как и у любого бога, никто не спрашивает у него паспорт.