Наверное, это была плохая идея - взять свои три футболки, шорты, джинсы, бутылку с водой, зубную щетку, кредитные карточки и рвануть. Туда, где билет дешевле всего и рейс идет через четыре часа. Еще большей ошибкой было найти на букинге небольшой хостел всего за три доллара в день где-то на окраине, в индейской резервации. Точнее, это не резервация, а какие-то лакшери трущобы или слишком убогие для обычных американцев дома с высокой концентрацией индейцев вокруг. Благо, не криминальных. Чувствуешь себя белой вороной, когда вокруг все красные, розовые, иногда с вкраплениями желтых-узкоглазых, черных-толстогубых. Хотя, казалось бы, не должно тут быть такой солянки. Да и к белым должны относиться как-то... Как-то всё равно. Вокруг ведь такое разнообразие цветов. Как будто белый - это не цвет.
Спустя пару месяц белая кожа становится смуглой. Если посмотреть на свои руки, то они такие бронзовые, словно их отодрали от памятника. Редкие слова индейцев начинают улавливаться ухом и непроизвольно переводиться. Просто так, сами по себе, потому что пришло время.
Однажды вечером, гуляя с набитым рюкзаком, который резво позвякивал от наполненности консервами, она сталкивается с Ним. Тут хоть иногда и ходят в традиционном - пару раз видела женщин в пышном и цветном, что для здешних мест совсем не характерно, - но в основном все в джинсах да майках. А тут он. Вождь. С перьями и дымящей трубкой, какими-то белыми полосами на лице. Он смотрит на неё исподлобья, тяжело и как-то... Как-то отстранено. А потом протягивает трубку. Она секунды раздумывает, а потом молча присаживается на каменную ступеньку, принимая из рук трубку. Как-то всё стало надоедать и роль одинокой странницы ей поднадоела. В теперь уже неродном-родном городе у неё ничего близкого не осталось. Здесь связи и контакты с местным населением не особо ладятся - кто просто игнорирует белого человека, кто боится, а кто-то настолько холоден, что мерзнут кости внутри. "Покурить дури от местного вождя - будет что рассказать на старости лет", - ухмыляется и делает затяжку, пытаясь ненадолго исчезнуть из мира.
"Войти в себя, погрузиться в себя, отлететь. Внутри нас находятся ответы, и, прочувствовав себя повнимательней, можно понять, что делать дальше. Все мы знаем, что нам делать, и внешние помощники ни к чему". Именно такой стала её философия после побега от старой жизни. Только эти два месяца, находясь вдали от дома, живя жизнью презренного чужака в жалких и бедных трущобах, она вдруг с удивлением поняла, что такая жизнь ей не только не претит, но и наоборот, даже нравится. И если она переборет ещё раз свою вспышку страха, то покинет и это место, станет перелетной птичкой и будет бегать по миру.
Именно с таким чувством расправленных крыльев она проснулась, когда на неё вылили тазик холодной воды. Благо, что не помои. По лицу похлопала чья-то мягкая рука, обеспокоенное женское лицо висело над ней, проговаривая что-то на иноземном. Женщина была полная, в пышных цветастых юбках, какие носят только в Перу. С черными бровями, чуть пухлым лицом, с тонкими, только проявляющимися морщинами. Ей было около 40 и, судя по сложившейся обстановке, она была женой того мужчины, который её угостил отменной дурью, судя по оказанному на неискушенное молодое тело эффекту. Отлетела она сильно, была слаба, и сильно кружилась голова.
Мужчина неожиданно изменил свой облик, вдруг стал каким-то обычным и даже приземленным. Сидел поникшим, уставшим, в настолько стертых штанах, что они потеряли свой цвет и стали серыми. У зеленой кофты рукава, локти и места около шеи сильно истрепались и протерлись. А голову украшала какая-то нелепая, детская, вся в розово-красных геометрических рисунках шапка. Она так плотно сидела на голове, что та напоминала яйцо. А ещё от неё очень сильно рябило. Взгляда на нее хватило, чтобы вдруг затошнило.
Женщина, недолго думая, окрикнула парня, молодого, чуть худого, на вид - лет семнадцати, в бело-серой (от пыли) хлопковой, сильно потрепанной майке. Он быстро подбежал, держа в руках деревяшку, которой, похоже, что-то делал до этого. На штанах у него висела какая-то сумка, больше похожая на истрепанный мешок, куда лучше всего собирать лягушек. Ну, по крайней мере, лучше всего в этом мешке смотрелись бы лягушки, на крайний случай скорпионы, ящерицы, а вот змеи, бабочки, кузнечики - это всё уже не для этой сумки.
"Странные мысли. Лягушки какие-то".
Женщина-жена кивнула, мол, "убери, мне
это здесь ни к чему, ещё соседи засмеют" и зашла в дом, зацепив ослабевшую руку юбкой. Парень, оттерев лоб от чуть проступившего пота ладонью, вздохнул, кинул палку на землю и нагнулся, чтобы перехватить за талию и приподнять. Мужчина же продолжал курить трубку, насмешливые глаза следили за происходящим. Удивительно ясные, чистые,
незамутненные глаза. После такой дури даже удивительно
как.
От парня пахло немного пОтом и чем-то ещё. Чем-то приятным, иностранным. Очень часто, имея дело с инорами*, она обращала внимание на их запах. Индусы пахли специями, как карри, например. У мексиканцев тоже был похожий запах, что-то пряно-свежее. Китайцы пахли кисло. А от этого не пойми что шло. Есть ли такое описание "горячий запах"? И может ли запах быть горячим? А этот, даже пропахнув пылью и тяжелой работой, все равно чем-то таким странным пах. Горьким. Словно Адом. Она это очень явственно чувствовала, когда касалась носом плеча, или запрокидывала голову и приближалась к шее. Это было непредумышленно, голова плохо соображала после выкуренного, ноги были слабы, а руки отказывались держаться даже за майку, чтобы придерживать равновесие. Парень иногда что-то говорил в её сторону, когда её ноги сильно подкашивались - даже покрикивал. Сопел и упорно тащил. Куда, кстати, её тащили, она тоже смутно улавливала, но на всякий случай, когда головокружение спало, а рвотный позыв отошел, она назвала хостел, попутно пытаясь произнести адрес. Парень, похоже, чертыхнулся. Резко снял её руку с плеча и усадил рядом со стеной какого-то здания, покосившегося, с трещинами в стенах. Падать на попу было больно. Но удержаться и не свалиться лицом на землю было труднее. Через джинсы почувствовалось что-то мокрое, склизкое и противное. Конечно же, улица не была чистой. И конечно же, место приземления оказалось весьма неудачным.
Парень отирает со лба пот и тоже плюхается рядом. Ну да, у него ведь не джинсы от гучи, ему позволительно не ценить свою одежду. Он оборачивается и что-то говорит. Не зная язык, можно только скривиться, нахмурить лоб и молча отвести глаза на свою мокрую грудь. Парень не то что бы красавец. Не то что бы и нравится. Просто колорит и мужское плечо впервые за два года. Интересно, как индейцы вообще пахнут? Может, коноплей немного? Вообще, как можно так рассуждать первобытно и стереотипно, когда ты уже две недели живешь здесь. "Две недели? Или месяца? Или просто месяц? Господь, на сколько я уже тут задержалась?"
Её доносят вскоре до хостела, хозяин дома бросается навстречу, подхватывая тело почти без сознания, а парень устало ухает на корточки, подхватывает кружку и льет воду из стоящей у порога литровой бутылки. Перекидываются пару раз какими-то фразами и парень убегает, а хозяин скидывает тело на диван.
Кумар развеивается полностью под утро следующего дня, когда солнце ещё не сильно палит, жары и пыли в воздухе нет. В голове крошками ссыпятся воспоминания - чувство полета, холодная вода, черные брови, трубка, конопля, горячее тело, сумка с кроликами. Кролики...
И запах. Запах. Чей-то запах.
Голове тяжело. В комнате пахнет чем-то жареным, жиром или маслом, непонятно. Хозяин на ломаном английском объясняет: "Плохо. Не ходить. Не курить. Не рады. Белая". Веет чуток рассизмом, но понять несложно: мало кто словит феерию от чуть не двинувшей кони на крыльце белой (бывшей белой) иностранки от маленькой дозы дури, которую тут курят, похоже, все. Интересно, а тот парень тоже курит?
Она старается обходить тот дом стороной, но выходят из рук вон плохо, потому что улица, где стоит "хата вождя" (как она окрестила злополучный дом), единственная ею разведанная, относительно безопасная, хоть и немного грязная. Она пыталась пробегать мимо дома, не смотреть в его сторону, да и вообще маскироваться. Но чувство, что чьи-то глаза прожигают дыры в спине, крепнет с каждым разом, а после трех дней таких забегов она и правда, переодеваясь перед заляпанным руками зеркалом, обнаруживает на спине, в районе поясницы, две небольших выеденных дыры. От этого становится ещё веселее, а волоски на теле приподнимаются.
Две дыры в спине становятся поводом рассмотреть другие варианты маршрута до магазина и храма, где она регулярно молится перед неизвестным ей богом, сложив руки в молитвенном жесте, в то время как люди вокруг возздевают руки к небу, взывая к богу самым натуральным криком. Точно не Будда, ничего фаллического в очертаниях, не Иисус и не пророк какой-нибудь. Похоже, местно-колоритное божество, смесь каких-нибудь животных, с шерстью, рогами, клыками и хвостами в произвольных вариациях.
***
Что хуже - жить с двумя дырами на спине, зная, что в один прекрасный момент они сольются и поглотят тебя, или же угроза физического истребления? Когда ты бежишь, запинаясь о собственные лодыжки, по старым частям резервации. Когда ты лежишь в полусне и на миг теряешься в этом мире и перестаешь существовать, чувствуя, как пульсируют две дыры от чьего-то ненавистного взгляда и стягивают к центру твоё тело, к черноте, к Ужасной Силе, а не к пустоте**. Что страшнее? Животный страх или осознанное исчезновение, когда ты есть, и когда тебя нет настолько, что ты даже не можешь себя осознать?
Она бежит закоулками от четверых больших и сильных.
Она не спотыкается и не падает на землю, как бывает в дешевых фильмах.
Её хватают за руку и резко дергают.
Её окружают и начинают толкать от одного к другому.
Её сжимают с четырех сторон и не дают упасть.
Её голова начинает кружится.
Её трогают по телу, руками горячими и чуть влажными. Дышат в шею и за ухом. Задирают футболку и пытаются залезть под джинсы, расстегивая молнию.
***
Она славливает бедтрип, когда её руку снова тянет в районе под мышки и пясти. Чья-то рука держит её за ладонь, а вторая придерживает за талию. Снова горячо, снова тот же непонятный запах, снова кружится голова.
Было ли? Или всё стало просто глюком мозга и теперь отзывается каким-то дежавю? Но ширинка на джинсах
расстегнута и привносит свою долю интриги.
Она считает, что парня нужно отблагодарить. Хотя бы за проявленное терпение и то, что дотрагивался до белой (бывшей белой) чики. Она прикидывает, что нужно молодому парню. И что можно подарить вообще?
Пончо.
Почему-то именно идея с пончо кажется абсолютно правильной и единственно верной. Ни презервативы, ни приставка, ни просто деньги. Ничего из империалистически-потребительской Америки сюда не вписывается. Покрывало, накидка, почему-то именно с осетром и смоковницей. Или оленем. Но никаких коршунов и тигров.
На рынке, старом блошинном рынке, где вещи выглядят дороже его продавцов, она покупает пончо. Накидку. Это непонятное нечто с зашитой дыркой и висюльками по краям. На полотне, чуть выцветшем и сером, вышит олень. С маленькими рогами-веточками и очень выразительными детскими глазами. Почему самая важная часть пончо - дырка для головы посередине зашита небрежными стежками, ей никто не объясняет. Просто, так надо. Здесь вообще много кто живет по такому принципу. И, как видно, не жалуется.
***
Она протягивает развернутое пончо и старается не смотреть в глаза. Говорит тихо "Спасибо" сначала на английском, а потом, немного замешкавшись, добавляет на, вроде бы, если дедок её не обманул, нужном индеевском диалекте: "Большое спасибо". И в этом спасибо больше "простите меня, что я такая вот, влезла в вашу жизнь", чем благодарности. Неожиданно всё покрывает тьма. Она слышит только, как шелестит ткань и голову покрывает пончо. Перед ней
тот самый, что тащил её пару раз до дома. По сути, тот самый, что спас. И вот только теперь, один на один, отгородившись от мира таким странным, диким способом, она может чуть-чуть ближе разглядеть его лицо. Смешно, но она всё время смотрела на запах, чем на внешность.
Он смотрит и улыбается, так нежно и ласково, что хочется стать бабочкой и пощекотать чей-нибудь живот. Внутри всё сводит от странной сладости, льющейся из его глаз. Настолько сладко, что хочется блевать. А он тянет руки к её лицу и гладит пальцем щеку. И смотрит теми самыми глазами оленя с вышивке. Теплые губы опускаются на щеку, он целует её как ребёнка, аккуратно придвигается к губам, выцеловывая каждый миллиметр, целует уголок губ и, наконец, целует в губы, влажно и тепло, с такой нежностью, как будто давно не видел, любил всю жизнь, ждал и был вернее своей фантазии больше, чем Хатико.
