Наследство

      Весна в этом году выдалась ранняя. Воздух пах талым снегом и уставшей за зиму землёй, но ветер, пробравшийся через тюремные решётки, обдавал лицо теплом. Заготовка постепенно приобретала форму под стамеской. Кончики пальцев прошлись вдоль резного орнамента, задержавшись на каждой неровности. Сирхан Доген критически прищёлкнул языком и взял резак потоньше. Для этой работы он выбрал самшит — дерево твёрдое, но прочное и приятное в обработке. Такая фигурка проживёт не одно десятилетие.       После того, как надзирательница Роланд потеряла свою должность, Догену пришлось проститься со своей ролью "поставщика". Неприятно, но не смертельно. Его положение в тюрьме всё ещё было особенным — стамески и резаки остались при нём, как и право на прогулки во дворе без посторонних. Старый убийца не держал обиды на прокурора Эджворта и на судебную систему — с высоты прожитых лет он понимал, что порой правда, погребенная под ворохом лживых слов и грязных поступков, сама пробивается наружу, хотим мы того или нет, как первые крокусы поднимают соцветия над рыхлым весенним снегом, почувствовав солнце.       Но, хоть правда и справедливость, к которым стремились сердца молодых, были важны, в жизни было кое-что важнее — милосердие, на котором держится мир. Много лет назад Доген считал, что ему, хладнокровному наемному убийце, оно не было чуждо — обрывая чужие жизни одним ударом ножа, он говорил себе, что, не преумножая страдания своей цели, он проявляет милосердие. Но в тот день, когда его пёс обнаружил двоих детей, замерзающих в занесённой снегом машине, он понял, как до того момента были слепы его душа и рассудок. Он спас их, сделав для них самое малое — отнёс туда, где о них могли позаботиться, — и никогда не просил у судьбы снисхождения за этот поступок. Он поступил так лишь потому, что не смог пройти мимо, обрекая беспомощных мальчишек на мучительную смерть.       «Метанойя» — так называют пережитое тогда Догеном чувство христиане. Но его руки давно были в чужой крови по локоть, и ему не хватило силы духа сойти с проторенного пути. Он знал, что к нему не проявят снисхождения. Знал и никогда не стал бы молить о нём. Вот только один из спасённых им мальчиков вернул Догену долг, за который тот никогда не спрашивал. И показал, как милосердие приумножает милосердие.       Над тюремным двором звучали гулкий собачий лай и звонкий мужской голос:       — Але-оп! Ай, молодец, Анубис! Хороший мальчик!       Доген не видел, что происходит на площадке, но его чуткий слух замечал в голосе Саймона неподдельную, искреннюю радость, когда тот водил Анубиса по импровизированной полосе препятствий, которую он сам собрал во дворе. Старый пёс отвечал ему оживленным радостным лаем — работая в цирке, Саймон научился обращаться с животными, поэтому игра, которую он затеял с Анубисом, была тому по силам и на пользу. Доген тоже был рад этому — его четвероногий друг был уже немолод, и каждый день, выторгованный у неизбежной старости, отсрочивал момент прощания. Анубис не был его первым и единственным поводырём, но провожать своих собак в последнюю охоту ему всегда было больно — до того, как много лет назад он встретил маленького Саймона, ни один человек не дал ему того сердечного тепла, той безусловной любви и преданности, которую питали к нему его собаки. С Анубисом они прожили вместе почти двадцать лет, и уйти, когда придёт время, Доген тоже хотел вместе.       Последний год Сирхан Доген нередко задумывался об этом, трудясь над деревянными Буддами с собачьими головами в своей тихой камере, наполненной ароматом благовоний. Смерть его не пугала — с нею он давно был на короткой ноге. Со смертью его мир, лишенный солнца, не станет темнее. Однако сейчас мысли о неизбежном вызывали в душе убийцы стариковскую сентиментальность, которую молодые так редко принимают всерьёз. Впрочем, когда-то и он сам наивно думал, что у него в запасе целая жизнь. И обрывал ударом кинжала чужие жизни с этой же самой мыслью.       Стихший лай и тихих шорох гравия под подошвами больших лап и тюремных ботинок выдернули Догена из его мыслей и заставили отложить в сторону инструменты, заготовку и наждак. Эти шаги он безошибочно узнавал среди всех прочих.       На плечи старика легли мощные лапы, в лицо пахнуло собачьим дыханием, кисловатым и горячим, а в следующую секунду скользкий слюнявый язык Анубиса оставил на его щеке влажную полосу.       — Соскучился, мой мальчик? — с беззвучным смехом спросил он у пса.       — Да время почти вышло, — ответил вместо Анубиса Саймон, подав руку Догену, чтобы помочь подняться со скамьи.       Доген не видел, но знал — все это время охрана тюрьмы не спускала с них глаз. И все же в такие моменты ему казалось, что в мире нет никого, кроме них троих — его верного пса, его сына, — не по крови, но по духу, — и его, старика, чей жизненный путь, тернистый и полный ошибок, через несколько лет, а может быть, месяцев, подойдёт к концу. Шаги охранников следовали за ними по пятам, но это не мешало откровенному разговору.       — А что это будет за статуэтка? — спросил Саймон после того, как забрал инструменты и заготовку. — Одна из трёх мудрых обезьян*?       Доген усмехнулся:       — Все-то вы, молодые, торопитесь знать.       — Ты так говоришь, как будто сам старик. Рано ещё списывать себя в утиль… Осторожно — здесь ступенька.       Пусть Саймон и не называл его отцом, но его рука, опустившаяся на плечо, направляла Догена по дорожке по-сыновьи заботливо и бережно. И слепой убийца понимал, что этот мальчишка будет отрицать неизбежность их прощания до самого конца — с тем же отчаянием, с каким он вершил месть за отца, которого считал бесславно убитым.       — Эта фигурка — обезьяний ферзь, — спокойным тоном пояснил Доген. — Давно задумал этот набор…       Это не было правдой — идея пришла к нему на днях, и он не был уверен, что успеет закончить целый шахматный набор — резной орнамент у основания и формы обезьяньей фигурки были тонкой, почти ювелирной работой. Но Догену хотелось, чтобы Саймон, преданный и отвергнутый родным отцом, получил что-то в наследство. И чтобы эта вещь напоминала ему о том, что он не всегда был одинок.       Доген не знал, сколько времени ему, старику, отмерено, — никому из людей не дано этого знать, — но он понимал, что Саймон выйдет на свободу, а он уже нет. И не хотел, чтобы его мальчишка, оставшись один на распутье, вновь оступился под грузом одиночества.       — А почему ты начал с ферзя, а не с короля или пешки?       — Ферзь — сильнейшая фигура: исход игры может решиться от того, какими будут его ходы в эндшпиле. Он может перемещаться на любое количество клеток в любом направлении…       Догену не хотелось, чтобы его голосе прозвучала горечь, но она прозвучала — он почувствовал, как Анубис, чуткий к переменам в хозяйских интонациях, лизнул его ладонь. Пальцы Саймона непроизвольно сжали его плечо.       — Это подарок, мой мальчик…       …Мальчик, за свою недолгую жизнь успевший проделать непростой путь для пешки — путь к противоположному краю доски. _______________ * "Сандзару" - "три обезьяны". Композиция из трёх обезьяньих фигур, закрывающих лапами уши, глаза и рот. В буддизме символизирует идею отрёшенности от зла. Эта композиция использовалась в игре в спрайтах Саймона Киза и обыграна в неофициальной англоязычной локализации в его имени.