Ягоды брусники

      Тускло светит свеча в горнице. Одна-единственная, да и та оплыла. И можно было бы зажечь новых, приказать принести ещё, да не делает этого государь, стоя у кровати своего любимца. - Ты что же это, Федька, занедужил-то? А тот и не отвечает. И хотел бы, да сил нет разомкнуть уста. Губы потрескались, что старая кожа, глаза не открыть, веки, словно свинцом налились. Видно, что худо Басманову, ой, как худо. По дворцу змеями ползают слухи: - Наслали на царева любимца хворь неминучую. Почитай, одной ногой в могиле. Другие с оглядкой возражают: - Яд это. Отравили Федору-то. Может, и государя нашего хотели… И тут же умолкают разговоры. Тут, в слободе и у стен есть уши.       А Федор мечется по постели, то сбрасывая пуховое одеяло, то дрожа от озноба. Подрагивают полукружья длинных ресниц. А царь не отходит от постели опричника, хотя лекарь и не велит долго быть в горнице заболевшего. - Зараза на вас перекинется, государь-батюшка. - Цыц! Мне виднее. И лекарь более не спорит, лишь обтирает испарину со лба недужного. А Федору мнится, что тонет он в огненном озере. Озеро, как озеро, даже камыши растут – только вместо воды огонь. И захлебывается он в жару, но чувствует протянутую руку – и цепляется за нее, как за спасение последнее свое. А царь держит пальцы Федора, да шепчет ему что-то такое… Чего бы не сказал никогда, не будь сейчас любимец при смерти. - Федька… Феденька, не уходи. Мой хороший, ласковый… Как же я без тебя-то, а? Родной мой, не оставляй меня. Федька…. Чудо мое. Будто услышав знакомый ласковый голос, Федор на миг замирает. А затем открывает глаза. Озера нет. А есть тускла свеча, да изголовье, да рука в перстнях, что держит его пальцы. - Государь, - еле шепчет Федор, - пить… Тут же появляется помощник лекаря – совсем еще молодой мальчишка. - Взвару неси. - Только сварили, малиновый, со смородинным листом. При лихорадке самое то. Да горяч пока, на холод вынесли, - оправдывается мальчишка. - Тогда морсу. Брусничного. Знает Иван, что пуще другой ягоды Федор любит бруснику. И сам поит его, держа одной рукой чашу, а другой - поддерживая под спину больного. - Спасибо. На большее нет сил. Но осталось лишь последнее усилие – улыбнуться. И пусть улыбка та – жалкое подобие той искрометной улыбки, что всегда таилась на устах Басманова, когда он наедине с царем был. Но - всё же улыбнулся, слабо сжал пальцы Ивана. - Очнулся? Вот и славно. На поправку пойдешь, - сказал лекарь, подавая какое-то питье. Горькое – спасу нет. Федор поморщился, взглянул на кружку с морсом. - Запей. Убери горечь. И вновь царские руки бережно поддерживают его. Рубашка промокла от липкого пота, надо бы сменить. Но наваливается сонная одурь, будто зельем опоили. И Федор падает на кровать. Чтобы снова заснуть. Не забыться в кошмаре, а именно заснуть – сном выздоравливающего. Наутро государь вновь навещает Басманова. - Еще бы морсу. И ягод немного. Он уже улыбается. И царь мысленно благодарит Бога, что не отнял у него его солнышко, его чудо кудрявое. - Сей же час принесут. Ягоды чуть терпковаты на вкус, прохладные. Федор берет их ртом из рук Ивана и охотно ест. - Ручной ты у меня, - посмеивается царь. И Федор, который бы в другой раз мог и оскалиться шутливо – мол, дикий, и укусить могу, сейчас лишь расслабленно кивает. И засыпает, положив руку государя своего себе под щеку. А Иван сидит, не смея пошевелиться, дабы не потревожить сон Федора и лишь шепчет еле слышно: - Чудо моё… Мое солнышко…