***
Никита забылся и все прослушал. Опять, это случилось опять. Теперь на него смотрят два глаза, две блестящие черные бездны, на дне которых плещутся отражения его беспомощного лица и не менее беспомощных мыслей, написанных на лбу. Оперенные ресницами, они моргают и чего-то ждут, а чего — Гридин не имеет понятия, и он рефлекторно съеживается от этого постыдного осознания. Этот взгляд как внезапные прожекторы, калечащим светом обхватившие, и резко выставившие всю его хрупкую задумчивость и глухоту напоказ. А Никита не знает, что он должен сказать, он все прослушал. Желание оправдаться, все прикрыть каким-нибудь безликим междометьем возникает мгновенно, и мысли роятся в судороге: чего бы такого, обязующего к ответу, мог у него спросить Юлик? Или, может, он ждет реакции на какую-то шутку, наверняка смешную, и которую он, как нормальный слушатель, был должен уловить, а не просто молчать и таращиться? О чем вообще они говорят последние пять минут?.. Никита лихорадочно вспоминает — неловкость затягивается, пауза растет и за ней неминуемо вот-вот последует какой-то неприятный коллапс, противный крохотный взрыв — на подобии гибели мыльного пузыря. И Гридин уже расслабился и приготовился — и к ожогу, и к пенистым брызгам, которыми выстрелит ему в ментальные глаза это лопанье, и к тому, как все вокруг будет слезоточить. Он уже готов и уже смирился, в тот момент когда Онешко спасает положение, весьма неожиданным и участливым вопросом, до сих пор терпеливо и все еще без тени раздражения: — Ты чего, задумался? — Да. — Ты зачастил в последнее время… — он прав, в последнее время подобное происходит безбожно часто. Никита ловит себя посередине из абсолютного ничего, которое должно быть чем-то, и не может опомниться, не может полноценно отряхнуться и выдернуть себя из-под мыслей. Только улыбается неловко и переспрашивает, просовывая эту улыбку через их колоссальную толщу, улыбку сплющенную и мутную, деформированную, под толстым слоем из бьющихся раздумий, от которых губы дрожат. Иногда пытается скрыться, сделать вид, что все это время присутствовал и слушал. Потому что сам он уже устал от этого, и боится теперь исчерпать терпение Онешко, боится что и Юлик тоже устанет. Пытается скрываться отчаянно, но неудачно, конечно же. — Что-то происходит, Никит? Эта фраза так откровенна, и задана настолько в лоб, что просто обескураживает. Никита сглатывает свое сердцебиение и всматривается Юлику в лицо, он пытается там искать, и кое-что находит. Вроде — Никита осторожно позволяет себе это отметить — друг за него волнуется. Точно, он беспокоится за него. Так искренне, с таким неподдельным сопереживанием в глазах, что Никите даже кажется, он что-то знает, что-то понимает. Настойчиво кажется, и его несколько мгновений прямо подмывает ответить быстро и по-честному. Облегчить наконец себе существование, сдать все позиции, буквально выплюнуть те мысли, что он с таким трудом сдерживает внутри и не подпускает к Онешко. В голове надежда робко поднимает голову, и вот уже вкрадчиво шепчет тихий голос, влажно распластываясь в ушах: А может стоит? А может сказать ему? — Нет, ничего. Все нормально, братан, не волнуйся. Ничего не происходит.***
Мысли оседают на потолке, уродливым нагромождением пачкают побелку, и каждую из них на первый взгляд отчетливо видно. На второй же — подлый ассоциативный ряд (скорее ассоциативный червь) размывается, и прячется за соседей, стараясь спихнуть вину своего существования на них. Если перестать лежать и сесть на кровати, то может стать легче. Может, кровь хлынет к Никите в голову, у мыслей возникнет головокружение и они шлепнутся на пол. И станет не так невыносимо, и не так беспомощно. Но Никита не хочет сидеть, и стоять не хочет тем более, его голова свинцовая и слишком удобно устроена на подушке, а перед этими мыслями сверху он вообще бессилен, и поэтому остается в лежачем положении. А может все же?.. От того, насколько жалко и желанно это звучит, хочется вздрогнуть и спрятаться в ладони. Паразит в голове, с голосом слишком уж похожим на собственный Никитин голос, проговаривает фразу тихо, будто стыдясь своего существования, однако не раскаиваясь на деле совершенно. И потому так непереносимо отчетливо и внятно все слышно, начиная от первого звука, как бы нечаянного, отдающего ребячески наивным звоном, и заканчивая шепелявящей тоской последнего, размазанного, заранее представленного и отмученного; делается это с удовольствием и назло — будто кто-то наглый подошел вплотную к Никите, наклонился, приник щекой к покрывалу, и шепчет так близко, что задевает губами ушные раковины. Похолодевшие от досады, пальцы ноют от отчаянного желания, от тяги стряхнуть это ощущение, отогнать навязчивую мысль подальше, изничтожить фамильярного фантома, прижать ногтями шепчущего таракана к черепной коробке и раздавить. Но увы — зараза защищена от любых посягательств плотным костяным щитом висков (из которых она никогда не вылезает, в отличии от мыслей на потолке), и может позволить себе вольно скользить и вгрызаться в извилины нежной нервной ткани полушарий; чем она и пользуется, и уже изрешетила Гридину изнутри весь мозг своим безжалостным шепотом, который на самом деле — всего лишь ее излишне членораздельное чавканье, зачем-то сложившееся в слова: А может, все-таки?.. Следует бесконечное эхо, и не менее бесконечное колебание: «А может и правда? Дождаться еще одной встречи и выпалить признание, а потом зажмуриться и ждать ответа?.. А может, ответ внезапно окажется положительным, может и вовсе вместо ответа последуют теплые объятия?.. и взрыв слезного счастья? Может, последует раздельность?.. Может, от дружбы до любви не так уж далеко? А может…» Омерзительная, мерзостная надежда, которая засела в его отзвуке еще с прошлого раза, кажется, совсем не умирает, а только крепнет. Вопреки всему, вопреки здравому смыслу, вопреки Никитиным усилиям, которые он тратит на попытки ее вытравить, вопреки своей очевидной нежизнеспособности — живет. Точнее, она скорее слишком часто оживает, слишком часто восстает из мертвых, по десятку раз на мгновенье, так спокойно и привычно, будто всего лишь просыпается. Каждый раз, когда Никита уверен, что вот сейчас — вот сейчас-то он точно ее убил! Что с надеждами покончено, и отныне — только реальность, только реальность и оправданность. Этот факт злит и издевается. Тем, насколько же все бесплодно и обречено дальше идти своим чередом. Тем, что спасительно оглохнуть внутри, обрести здоровый слух снаружи, и перестать мучиться — нельзя. Нет, нельзя — шепот в голове, отчаянно и с грязным восторгом звучащий, не остановить так просто. Не остановить. Потому что ну кто же решится его как-то останавливать, если это Юлик из его воспоминаний, сейчас только что улыбнулся? А еще хлопнул Никиту по плечу (предплечие в настоящем тоже фантомно потяжелело и застонало), и задержал там руку на две секунды больше чем положено, так, что мягкое сердце дрогнуло и забилось, и стало тепло на мгновенье. Все поддернуто желтым воздухом, все густо, расфокустрованно, все происходит только в воспоминаниях, всего лишь, но этого вполне достаточно, чтобы в голове ничегошеньки не остановилось, а только противно и знакомо просвистело: А может, все-таки стоит, все-таки однажды?.. Стон боли, стон обиды на собственное душевное устройство, столь нерациональное, столь больное и прокаженное, напрашивается на губы, ему буквально неймется, не хочется дальше томиться в груди. Сдержать его трудно, но хотя бы возможно, в отличии от беззвучной болтливости мозгового паразита и постоянно повторяющейся фразы. Это так, потому что червя Никита в общем-то придумал сам, чтобы было кого винить в ребячестве и напрасности (иногда, в особенно решительном настроении, он даже отдает себе в этом отчет); а вот этот стон — он настоящий, живой, слабо трепещущийся, и значит, вполне способный к смерти. Эта способность закономерно ведет к тому, как звук несколько раз рикошетит об зубы и сдается — тяжелеет, тихнет, и спускается вниз, ниже даже чем сердце в котором он зарождался, куда-то в желудочно-кишечный район, и там оседает, только мстит напоследок тем, как Никите становится тошно от этого бесцеремонного спуска-скольжения. Никита еще раз оглядывает прошлое, видит неугасающую улыбку и еще раз от нее слепнет, еще раз душит возникший заново стон, еще раз морщится от его тошнотворного скольжения вниз от глотки до желудка. Еще раз вздрагивает, леденеет, и решает то же, что и всегда: Нет, не стоит. Нет, никогда.***
Оглядываясь назад, Никита ужасается тому, насколько же невинно все началось. Гридин вообще часто оглядывается туда, особенно когда замечает, что его взгляд вновь предательски замкнулся на длинных ресницах, и бегает по ним, от верхних к нижним, никак не может насытиться их последними миллиметрами — ими, выгоревшими на солнце, белыми как лист девственно пустой бумаги, такими тонкими, что сердце сжимается — как может быть на свете что-то настолько тонкое? Эти миллиметры видны, только когда яркий свет на них натыкается, и происходит ослепительное преломление, которое обрисовывает сей ювелирный нежный завиток, и становится виден контур. Это происходит не так уж часто, обычно лампы упираются в затылок и не дотягиваются до ресниц, но когда происходит — Гридин теряется, откровенно теряется и не может отлепить взгляда. И, скованный очарованием, он оглядывается назад. Туда, где еще не было этого мерзкого «а может?». Туда, где он беспечно позволял себе смотреть, и не опасался влюбиться еще сильнее, еще глубже погрузиться в безысходность. Потому что не знал еще, что влюблен. Даже представить себе не мог, ну как же! это же просто Юлик, а он просто на него смотрит, и ничего такого… Ничего нет страшного в том, как он задерживается взглядом там, где не должен, совсем ничего же нет! И вот с этих задержек, от которых Никита и не думал ждать подвоха, с них-то все и началось. Они окрепли, обнаглели, зачастили. От них стало невозможно отбиваться, весь разум превратился в одну большую задержку. Когда Никита осознал это — он испугался. Он испугался и ринулся все бессловесно отрицать, доказывать себе мол все нормально, все в порядке вещей. Дергаться и извиваться, всеми силами поощрять и гладить по головке своего внутреннего демагога. Потребовалась сумасшедшая критическая доза из напряжения и паники, чтобы вынудить его внутренне сдаться, успокоиться и во всем себе признаться, капитулировать перед фактом — он утонувший, он влюблен, он уже покойник. И это определенно, и уже вряд ли изменится. Сразу вслед за осознанием набросилась рефлексия, и вместе с ней бесконечный, тупой, несносный стыд. Раз за разом, после каждого слишком долгого ухода в себя, когда Никита выныривает в реальность и оглядывается вокруг — он первым делом натыкается на этот стыд, который тут же яростно пикирует сверху и терзает, терзает, терзает. Так терзает, что хочется даже вернуться обратно, спрятаться внутрь, пусть минуту назад там и было невыносимо, и мутно, и грязно, и больно, и нечем дышать. Зато там не было так стыдно, и не было этого взгляда, которым Юлик на него вопрошающе смотрит, и как будто ловит на чем-то жутком. Рефлексия не меньшая беда. Она поселилась на потолке, над кроватью, и каждый раз, когда Никита пробует заснуть, проявляет признаки жизни — копошится и мешает дышать. Сыпет на него сверху бесконечные вопросы. Вопросы падают на веки, а когда Никита не успевает зажмуриться, осыпаются и вязнут прямо в белках. Как так получилось? Насколько давно? Почему именно Юлик? Сколько еще хватит мужества держаться и просто молчать? А что будет, когда выдержка иссякнет (Гридин прекрасно понимает, что все на свете иссякает, а его выдержка тем более)? Что там, после признания, находится и ожидает своего часа? А может? А может? Нет, не может. — Никита лезет пальцами в глазные разрезы, и выдергивает вопросы напрочь. К черту, к черту, к черту рефлексию. К черту надежду. Ничего там не будет, ничего там не может. Там — только неразделенность, только одиночество, только отчаяние и разочарованное, презрительное удивление в любимых глазах, задерживаться на которых он потеряет даже ту призрачную возможность-невозможность, что имеет сейчас. К черту все это. Никита стискивает зубы, и продолжает растирать по лицу мокрые дорожки, разрывая вместе с их потоками и все вопросы, на которые у него нет ответов, и не будет (никогда не будет!). К черту потолок, что этот потолок о себе вообще возомнил?.. А может? А может?! Ну может же!!! Нет, не может. Нет, никогда.