Камни моей войны

Между строк (из переписки Гермионы Уизли, в девичестве Грейнджер) Наше поколение — не поколение героев, Гарри. Мы никогда не были героями. Война просто вошла в нас: занозой под кожу, гранёным клинком между рёбер, расплавленным свинцом в горло, слепящим светом, выжегшим радужку глаз... Каждому своё, говоришь ты, но я не спорю. В последнее время я чаще всего молчу. Слишком много стало «этих» — молодых, юных, дерзких, не лезущих за словом в карман, стремящихся всё перевернуть с ног на голову. Они даже не выискивают «жареные» факты в чужих биографиях, они придумывают их: на ходу, слёту, во время чистки зубов или сидения на унитазе, ковыряясь вилкой в каком-нибудь ресторанном «блюде дня» или выкуривая украдкой запретную сигарету. А самое страшное то, что они — безымянны, безлики, лишены даже проблеска индивидуальности. Можно взять любого из этой толпы и заменить его на любого же, мало-мальски грамотного (впрочем, в последнее время грамотность уже не является основным признаком отбора), готового генерировать пошлые сплетни со скоростью гадость в минуту. И ничего не изменится, Гарри, вот в чём ужас. Ни-че-го. Гермиона Я не знаю, что я в нём нашла. Нет, честно. С того момента, как в «Пророке» напечатали заметку о моей свадьбе с Роном Уизли, мне стали приходить письма от девчонок-подростков со всей магической Британии. Рон сначала смеялся, когда я зачитывала ему отдельные строчки, потом — хмурился. А потом я перестала распечатывать конверты, надписанные незнакомым почерком, отправляя их прямиком в камин. Потому что тема «Да что ты в нём нашла!» была основной для этих посланий. Меня обвиняли в том, что я предала Гарри, что на «рыжей дуре Джинни» он женился исключительно из-за безответной любви ко мне. — Гарри, тебе тоже пишут? — спрашиваю его при встрече. Он неопределённо пожимает плечами: — Мне — нет. Пишут — Джинни. Она сначала прочитает, потом полночи плачет в гостиной, хотя не признаётся, что из-за писем. Вот как сейчас: к вам не пошла, говорит, нет настроения. — И добавляет, совсем уже беззащитно и даже немного растерянно: — Ты бы поговорила с ней, а? — Может, лучше я? — подрывается с места Рон. — Нет, пусть Гермиона сходит. Она девочка. А ты бываешь слишком... — Гарри мнётся, подыскивая нужное слово. — Грубым, — усмехается Рон и достаёт коробку с шахматами. — Сыграем, пока они будут болтать? Я выхожу из нашей небольшой квартиры. Идти недалеко — несколько пролётов вверх. Джинни открывает дверь, улыбается. Но отчего-то мне кажется, что она никого не хочет видеть. Особенно меня. — Поговорим? — пытаюсь казаться беспечной. — Гарри сейчас играет с Роном в шахматы. Готова поспорить, — добавляю гордо, — что знаю, кто из них победит. — Входи. — У меня к тебе серьёзный разговор. — Я усаживаюсь на тахту, с интересом разглядывая плакаты с «Холихедскими гарпиями», развешанные по стенам гостиной. — Мне тут пишут разные юные леди. Вижу, как неестественно напрягается Джинни, как убирает за ухо выбившуюся прядь, чтобы хоть чем-то занять руки. Я слишком часто наблюдала у неё этот жест в первые годы после битвы за Хогвартс. — Они спрашивают, что я такого нашла в твоём брате. — То, чего нет в моём муже? — Видно, Джинни пытается меня задеть. — Вот именно, — облегчённо подхватываю я. — Хочешь, расскажу? Не дожидаясь согласия, начинаю. Я говорю долго. О том, какой Рон умный, надёжный, добрый и трогательный. О его богатом внутреннем мире и тонко организованной психике. О том, что чувствую себя рядом с ним нужной и защищённой ото всех на свете бед. Я говорю, красивые слова легко складываются в гладкие фразы, но где-то в самой глубине моего голоса прячется фальшь. Джинни коротко кивает в особенно удачных местах моего монолога. Просто кивает — и ничего больше. А мне вдруг становится нестерпимо стыдно, будто я даю интервью очередному журналисту из «Пророка». — И это всё? — глядя сквозь меня, спрашивает Джинни — Да. — Я сглатываю подступивший к горлу комок. Повезло, что краснеть я разучилась ещё в Хогвартсе, после той истории с ГАВНЭ. — Хорошо, что этого не слышал Рон. Ему было бы по меньшей мере неловко. — Джинни легко спрыгивает с подлокотника кресла. — Ты будешь чай? И — всё. Спустя несколько дней Гарри приходит ко мне с коробкой моего любимого шоколада. Говорит, что я молодец, что Джинни перестала плакать и (наконец-то!) избавилась от писем. Радуется, что они вдвоём переезжают на Гриммо, 12. Грустит, что мы будем реже встречаться семьями. Когда наступает пора вить гнёзда, даже самая крепкая дружба отходит на второй план. Почему-то от этой мысли мне становится горько. Я улыбаюсь Гарри, целую его в щёку, желаю удачи, передаю приветы жене. Не Джинни — своей старой школьной подруге, а именно так: «жене». Между строк (из переписки Гарри Поттера) Мне кажется, что ты опять всё перевернула с ног на голову. Мой маленький профессор, иногда факты — это просто факты, не больше. Пусть себе бурлят, твои «молодые и беспринципные». Каждому времени нужны свои герои. Такие, какими когда-то были мы. Или — другие. Надеюсь, ты не станешь упрекать меня в нескромности, если я скажу, что обречён был на подвиг — с самого своего рождения. Героическая смерть родителей, злые опекуны, добрый и мудрый наставник, некое Вселенское Зло, следующее за мной по пятам. В магловском эпосе полно подобных сюжетов. Из меня растили героя. Так кинологи выводят новую породу собак, так селекционеры скрещивают сорта пшеницы для повышения урожайности и холодоустойчивости. Не смейся надо мною: в последнее время я слишком много читаю магловских книг. Аврор из меня вышел никудышный: для того, чтобы скрыться от вездесущего объектива колдографа, нужно, по меньшей мере, быть метаморфом, как Тонкс. Уж больно моя внешность приметна для журналистов (здесь я горько смеюсь). Поэтому «выезд на задание» для меня невозможен, ведь каждая такая операция превращается в журналистское расследование по горячим следам. А перебирать бумажки в кабинете после того, как семь лет подряд искал приключений на филейную часть, согласись, как-то грустно. Поэтому сейчас я почти превратился в затворника. Книги мне присылают по почте (новую сову я так и не завёл), о хлебе насущном заботится Кикимер. Джинни передаёт вам с Роном привет. Она, как обычно, слишком устаёт на тренировках, чтобы писать лично. Иногда мне мучительно не хватает (зачёркнуто) Твой друг Г. Рон Каждому герою нужен глуповатый, но верный друг. Эта мысль не даёт мне покоя. Потому что как ни крути, мне выпадает быть глупым. В сказках третий сын всегда дурак, что уж говорить о шестом. Джин не в счёт, она — девочка, младшая любимая сестрёнка, выстраданная родителями дочь. Умный у нас Билл, добрый — Чарли. Перси — блудная овца, вернувшаяся в лоно семьи. Фред и Джордж — весёлые. Были. Джордж теперь старается за двоих, и временами у него получается. Он пристрастился к чёрному юмору, цинично шутит, что это у него такой траур по брату: мол, все в чёрных одеждах, которые поносили и забыли, а он будет помнить всегда. Я ему многое прощаю со дня гибели Фреда. Из нашей семьи никто не может выносить шутовство Джорджа более часа, а я работаю с ним вот уже несколько лет. Но я всё равно глупый. Иного ярлыка для меня не нашлось. Я ни в чём не бываю — первым. У меня нет талантов Билла, храбрости Чарли, карьеризма Перси, бесшабашности Джорджа. Если уж совсем начистоту, то я до сих пор не понимаю, почему, выбирая между мной и Гарри, Гермиона выбрала — меня. Нет, я желаю Джин счастья и всё такое. Но иногда думаю, так уж ли она счастлива с Гарри, как хочет всем нам доказать? Да и мне следовало жениться на Панси. Мы были бы с ней идеальной парой: недалёкий, но добродушный («свой парень») я и симпатичная пухленькая болтушка Паркинсон. Если бы я только мог поделиться с Гермионой своими мыслями. Но (не зря же у меня Патронус — терьер) я — как собака: всё понимаю, а если приходится говорить вслух, сразу путаюсь в словах, запинаюсь, краснею до ушей и молчу. Рон Уизли — верный спутник Гарри Поттера, всегда второй и никогда — первый. Смешно сказать, единственным, кто смог понять меня, был хоркрукс Волдеморта. Может быть, поэтому я так слепо поверил его словам тогда, на берегу мутной речушки Уэльса? Я не жалею, что вернулся. Но спутнику главного героя во всех легендах положено благородно погибнуть, пожертвовав собой во имя победы. И ни в одной известной мне истории не говорится о том, что ему достаётся принцесса, и в придачу — долгая счастливая жизнь, не омрачённая тенью великого друга... А иногда мне кажется, что наша дружба с Гарри была бы более крепкой и искренней, если бы мы были равны, если бы не было его «избранности» и прочей эпической чепухи. Он же, в сущности, неплохой парень, этот мой лучший друг Поттер. Гермиона В последнее время к нам зачастила Джинни. С порога прыгает в объятья Рона: «Братишка, я так соскучилась!». А потом с видимым удовольствием остаётся на ужин. Рассказывает о «Холихедских гарпиях», о том, что из-за спорта почти не бывает дома, что планирует бросить всё к риддловой бабушке и подыскать себе работу спортивного комментатора, и вроде бы ей даже предложили вести спортивную колонку в «Пророке». С интересом слушает новости о братьях. И вроде бы всё невинно и правильно: сестра пришла в гости к брату, — но какая-то еле заметная фальшь (опять!) царапает сердце. — А вы тут как? Счастливы? — спрашивает Джинни и с жадным любопытством глядит на нас с Роном. Мне становится неловко. А Рон расплывается в улыбке: — Конечно, сестрёнка! — Смотри у меня, Грейнджер, не обижай Ронни! — Джинни шутливо грозит мне пальцем. И я «не обижаю». Под её взглядом во мне будто просыпается другая Гермиона — счастливая любовница и заботливая жена. Я ерошу Рону волосы, прикасаюсь к его руке, вроде бы шутя целую в щёку, стряхиваю с его домашней футболки несуществующие пылинки, противно-приторным голосом интересуюсь, «сколько сахара положить моему любимому мужу?», говорю, что со следующей зарплаты нужно обязательно купить ему тёплое пальто, ведь старое уже износилось. Я ненавижу себя за эту суетливость, мне кажется, будто меня сейчас выведут на чистую воду, назовут лгуньей, но справиться с собой не могу. Джинни словно ничего не замечает и спокойно допивает чай. А Рону, похоже, вся эта суета нравится, во всяком случае, он называет меня «милой» и «душечкой», чего никогда не делает наедине. Мы провожаем Джинни до двери нашей крохотной квартирки: обнявшись, словно молодожёны. Когда за ней закрывается дверь, Рон устало поводит плечами, стряхивая с них мои руки, и опять становится прежним. — Там где-то оставался шоколадный пирог, — говорит он. — Сделай мне ещё чаю. — Мне завтра к семи на работу, — отвечаю я. — Не ел бы ты столько сладкого на ночь. — Тогда тебе стоит лечь спать пораньше. Я ещё просмотрю кое-какие бумажки для Джорджа. — Рон неуклюже треплет меня по щеке. — Спокойной ночи. Я иду в ванную и сквозь шум воды слышу, как он возится на кухне. Умывшись и почистив зубы, возвращаюсь в спальню. Дверь в гостиную приоткрыта. Рон сидит на диване, с чашкой в одной руке и куском пирога — в другой. Рядом с ним — стопка каких-то документов. — Рон, — внезапно говорю я, утыкаясь лбом в дверной косяк. Он с шумом втягивает в себя кипяток. — Что? — спрашивает с набитым ртом, и я забываю, о чём хотела ему сказать. — Купи завтра бараньих рёбрышек к ужину. Рон кивает, запихивая остатки пирога в рот. Нужно будет попросить у Молли рецепт. Рон На рождественские каникулы мы всей семьёй скинулись и купили для родителей тур по Европе, даже Перси внёс свою лепту. Они ещё не оправились от гибели Фреда, так пусть хотя бы одно Рождество за долгие годы побудут вдвоём. Билл собирался с женой во Францию, к родным Флёр. Перси обещал прийти к нам («может быть, если получится»), но, скорее всего, не придёт: похоже, он только обрадовался возможности встретить праздник вне семьи. Джордж решил напиться в одиночестве. Его право: за праздничным столом он невыносимее обычного. Да и Гермионе будет полегче, меньше придётся готовить. Гарри и Джинни придут обязательно, как же без них? Чарли приехал на рождественские каникулы и хотел остановиться в Норе, но я настоял, чтобы он погостил у нас. Что ему делать в пустом родительском доме? Я даже из магазина стал возвращаться пораньше, чтобы иметь возможность сразиться с братом в шахматы. Ведь никто так не умеет играть в них, как мой старший брат Чарльз. — Шах и мат, Рон, — говорит он, расставляя на доске фигуры. — Подожди, мы ведь даже не начали, — протестую я. — Не в игре, по жизни. Гермиона приносит нам в гостиную чай. Под мышкой у неё зажата толстая книга «Тысяча рецептов для рождественского стола». Гермиона кажется усталой, но, бросив быстрый взгляд на Чарли, опирается на спинку моего кресла. От неё пахнет розмарином и застарелой тоской. Мне не нужно смотреть ей в глаза, чтобы понять, что она лжёт. Она кладёт руку мне на плечо, улыбается: — Мы рады видеть тебя у нас, Чарли. Чувствуй себя как дома. Я постелю тебе на диване свежее бельё. — Тогда я точно буду знать, что в гостях. — Он смешно морщит нос (привычка, оставшаяся из детства). — В моём доме не водится свежих простыней, есть только грязные и условно чистые. — Ты, наверное, устала? — спрашиваю я. — Как дела в министерстве? — В январе обещали повышение. Собираются переводить в Отдел магического правопорядка. Буду бороться за свои права. — Гермиона уже отстояла права домовиков. Теперь будет спасать магов-полукровок и маглорождённых, — поясняю я. — И при этом она — отличная хозяйка. Что у нас завтра на ужин, милая? — Я ещё не до конца изучила вот это. — Гермиона показывает нам книгу. — Пролистаю её перед сном. Думаю, что смогу вас удивить. Она целует меня в лоб, желает спокойной ночи Чарли и уходит. — Думаешь, она мне изменяет? — вырывается у меня. — Думаю, что ты — идиот, Рон. И больше мы не произносим ни слова. Кстати, партию выигрываю я. Гермиона Майоран, перец, чеснок... кориандр, чабрец, и — заново: перец, чеснок, майоран... Я мариную гуся. Рождественского. Собственноручно. У нас в доме нет эльфа, ему пришлось бы платить жалование, а лишних денег у нас тоже нет. Натереть смесью соли с приправами... Рону, похоже, наплевать на меня — сбежал показывать брату рождественский Лондон. А я обещала сюрприз. Завтра вечером придёт Гарри. И Джинни. А мне столько ещё нужно успеть! Кислые яблоки и горсть чернослива. Я — идеальная жена. И совсем скоро мы купим дом. В тихом магловском предместье Лондона, как и мечтали. В маленьком садике я посажу пряные травы. Обязательно будут гамак и беседка для друзей. И цветущие клумбы. Я уже сейчас подписалась на журналы по дизайну, поэтому я смогу. Что такое благоустройство дома по сравнению с углублёнными курсами по трансфигурации и нумерологии? Пустяки, правда? Прогреть духовку до ста восьмидесяти градусов. Впрочем, это уже завтра. А пока пусть постоит в холодильнике, напитается ароматом специй. Ловлю себя на том, что разговариваю с тушкой гуся. Нервно смеясь, выкладываю его на блюдо, накрываю крышкой. Ещё чего не хватало! Идеальные жёны не могут быть сумасшедшими. Завариваю чай. По всем правилам: в фарфоровом чайничке, чтобы до конца раскрыть вкус и аромат. По правде сказать, я больше всего люблю какао, а если пью чай, то завариваю пакетик чёрной чайной пыли прямо в старой кружке с совой. Но после одной из статеек о «золотой девочке — пленнице плебейских вкусов своего мужа», любимая кружка и пакетированный чай исчезли из нашей с Роном кухни. Навсегда. Странно, но я всё ещё говорю «наша», хотя Рон в последнее время предпочитает обедать в магазине вместе с Джорджем. Перехватывают какие-то пошлые сэндвичи, в то время как дома томится выстраданное мной жаркое. Высокогорный дарджилинг горчит. Между строк (из переписки Гарри Поттера) Мой маленький профессор, я ужасно устал. Джин опять улетела в дальние дали. Последний отборочный матч за кубок мира. Я видел колдографии в «Пророке». «Вы считаете себя достойной своего знаменитого мужа?» — и её растерянное, растянутое в ослепительной улыбке лицо. Там ещё разное было, в основном гадкое. Про то, не боится ли она оставлять меня одного: «Ведь у мистера Поттера так много поклонниц!» Много! Да, Мерлин меня побери, я сопьюсь скоро в этом мерзоточном доме! (зачёркнуто) В общем, я понимаю, как чувствовал себя крёстный. Гриммо — жутковатое место, несмотря на то, что портрет Вальбурги мы кое-как отлепили. Усилиями аврората (здесь я усмехнулся). Хоть какая-то польза от моей известности. А ты — молодец. Ты сумела стать счастливой с Роном. По крайней мере, газетчики в этом вполне уверены. Даже писать про вас почти перестали — это ли не счастье? Но ты ведь счастлива, Минни? Хоть ты. (подписи нет) Рон Разумеется, я ничего не замечаю. Ни писем, получаемых втихаря по магловской почте, ни жадного интереса к бульварным газетёнкам. Нет, она мне не изменяет. Это я бы почувствовал. Но, переодеваясь в комнате после прогулки с Чарли, я нахожу письма. Видимо, в поисках книги с рецептами, Гермиона достала их и забыла положить на место. Я обычно не роюсь в чужих вещах, но вижу на конвертах почерк Гарри и не могу устоять перед соблазном. Так хочется раз и навсегда убедиться, что ничего сложнее обмена новостями между ними нет. Но, достав из пачки первый конверт, понимаю: зря я это затеял. Его письма. Письма моего лучшего друга, адресованные — моей! — жене. В них каждая строчка наполнена тоской — той, которую не выскажешь при встрече, той, о которой можно лишь вскользь упомянуть в переписке с дорогим для тебя человеком. А между перевязанных ленточкой конвертов я нахожу письмо Гермионы к Луне Лавгуд. Неотправленное. *** Ты всегда верила в сказки, милая моя Луна, ты летела вслед за мечтой. Сейчас твоя мечта гонит тебя по миру. Как там поживают морщерогие кизляки? Не думай, я не издеваюсь над тобой. А, впрочем, ты никогда не думала о людях плохо. Иногда я хочу быть такой же чуткой и цельной, как ты. Я вышла замуж. Почти как в сказке, правда? Были белая фата и гулкая торжественная тишина собора, мама плакала на плече у папы. Ты же помнишь Рона Уизли? Вот он теперь и есть мой законный супруг. Только, боюсь, я не принесла ему счастья. Но тебе я хотя бы не должна доказывать, что люблю его. Всем остальным — должна: журналистам, его семье, даже себе самой. Я так устала! (письмо обрывается) Всё ещё Рон В этот вечер я впервые не прихожу домой ночевать. Остаюсь в магазине. Джордж понимающе подмигивает мне: — И тебя достала эта фальшивая мирная жизнь? Он лезет в сейф, достаёт оттуда початую бутылку огневиски и один стакан весьма сомнительной чистоты. Наполняет его почти до краёв и протягивает мне. — Больше не дам. — Салютует бутылкой. — Ну, за победу? Огневиски обжигает внутренности. Я кашляю. — Никогда ты не умел пить, Рончик, — невесело смеётся Джордж. — Хоть шоколадной лягушкой закуси. — Ты, можно подумать, умеешь, — я неприязненно кошусь на его осунувшееся небритое лицо. — Жизнь научила, братишка. И тебя научит. Только меня она сломала горем, а тебя — добьёт непосильным счастьем. — Он вытирает рот рукавом. — Как мисс Гриффиндорский Ботаник, хороша в постели-то? Ну, не злись, успеешь мне ещё в морду дать, ночка обещает быть томной. Я знаю, что Гарри не спустил бы Джорджу злой шутки, вступился бы за... боевую подругу? Тайную любовь? Но я — не он, я — его безответная тень, я молчу и достаю из ящика стола вторую бутылку, купленную по пути на работу. — Подготовился, — удовлетворённо кивает Джордж. — Ну, будешь сопли распускать, или так, в тишине посидим? — В тишине. — Уважаю. Мужиком растёшь, братишка. Расту. Дорос уже. До того докатился, что после третьего стакана утыкаюсь мордой в стол. Хорошо тут, тихо. Между строк (из переписки Гермионы Уизли, в девичестве Грейнджер) Иногда мне кажется, что лучше бы нам умереть в той самой, финальной битве. Гарри, ты слышишь? Пусть бы нас растащили на пошлые цитаты, на многозначительные жесты, на футболочные принты. Я не считаю себя героем, я — всего лишь до смерти перепуганная магловская девчонка, которую вы с Роном оберегали, как могли. Я должна была влюбиться в тебя — по всем законам магловских легенд, по логике бульварной прессы. Я — воплощённый образ Подруги Главного Героя, мне отказано в человеческих чувствах и человеческих слабостях. Будь я мёртвой, мне было бы всё равно. А так... Я люблю Рона, Гарри. Понимаю, что у тебя совсем другие проблемы, но если я не выговорюсь хоть кому-нибудь, то сойду с ума. Мне снится, будто я умираю в битве за Хогвартс. А вся моя нынешняя жизнь — лишь фантазия очередного борзописца. Мне снится, будто я давно уже мертва. И одни приписывают мне пламенную страсть к тебе, другие ищут в моей жизни намёки на тайную связь с Драко Малфоем, а третьи (подумать только, Гарри!) сочиняют мне счастливое будущее с нашим профессором зельеварения Снейпом. Но я люблю Рона, Гарри. Он — моя главная слабость, он — признак моей «очеловеченности», он выбивается из героического канона. Благодаря ему я чувствую себя живой. Он (такой как есть) — молчун, добряк, здоровяк, самый надёжный, самый лучший. Он — почва под моими ногами, стена за моей спиной, краеугольный камень моего домашнего очага. Я не знаю, как это объяснить, чтобы совсем без пафоса. Я ведь логична и разумна до мозга костей, помнишь? И вот я говорю там, где должна была бы молчать, строю нашу семейную жизнь по глянцевым страницам журналов, пытаюсь доказать целому миру, что я счастлива (а ведь я счастлива, веришь мне Гарри?), но выходит какая-то насквозь фальшивая чушь. Мне страшно. Гермиона Когда Рон не приходит домой ночевать, я понимаю, что всё кончено. Я жду его каждую секунду этой долгой ночи, сижу за кухонным столом, на котором остывает идеально сервированный ужин, и, чтобы совсем не сойти с ума, пишу бесконечное письмо Гарри. Кажется, я даже плачу. С рассветом я беру себя в руки. В конце концов, у нас гостит Чарли, не стоит втягивать его в семейную драму. Ничего ведь ещё не ясно, может, и драмы никакой нет. Я иду в душ, потом переодеваюсь в чистый домашний костюм (бледно-голубой итальянский хлопок, свободный покрой). Накладываю неяркий макияж. Идеальная хозяйка готова для приёма дорогого гостя. Чарли уже успел проснуться и оккупировать кухню. По-другому это не назовёшь. За полчаса он сжёг на плите яичницу, заляпал чистую столешницу сомнительным тестом для блинчиков и устроился на полу возле мойки — завтракать. На нём — застиранная до серости футболка и растянутые спортивные штаны. — Привет любезной хозяйке! Я приготовил вполне съедобный завтрак. Хочешь? — Спасибо. Я убираю остатки ужина в холодильник, быстро (пока не успела засохнуть грязь) протираю плиту и все горизонтальные поверхности. Спиной чувствую насмешливый взгляд Чарли. А что, это ему не Нора, с вечным беспорядком Молли и горой грязной посуды в раковине. Пусть полюбуется, как налажен быт у настоящих хозяек. — Я заварю нам чай. Будешь? — небрежно бросаю через плечо. — Ча-а-а-а-ай? — нараспев повторяет Чарли, и в этой напевности мне чудится издёвка. — Нет, благодарю, по утрам я предпочитаю какао. К тому же фарфор у вас слишком тонкий, боюсь разбить. Но ты можешь передать мне сливки. Я оборачиваюсь. И вправду издевается. Рядом с ним, на полу, истекает горячим паром моя старая кружка, доверху наполненная какао. От сладкого шоколадного запаха начинает кружиться голова. Почему я сразу его не почувствовала? — Я ещё не пил, могу с тобой поделиться, — улыбается Чарли. — Хочешь? — Пожалуй, я воздержусь. Мне нужно за покупками. Сегодня сочельник, и у меня много дел. — Сочельник? Подумаешь, великосветский приём. Пять людей, два салата, один замордованный гусь... — Замаринованный, — пытаюсь сопротивляться я. — Всё равно. Это не драконий загон чистить, успеется. Одним лёгким движением Чарли поднимается с пола (это даже странно, если учитывать его комплекцию) и суёт мне в руки кружку с какао. — Держи. — Он силой усаживает меня на стул. — Кстати, где у тебя сливки? Я обхватываю пальцами пузатые бока кружки и чувствую подступающий к горлу комок. — Ты знаешь, Рон сегодня не ночевал дома. Я хочу сказать это небрежно, вскользь. Мол, какой у меня муж молодец, трудолюбивый, ответственный. А выходит — жалобно. — Догадываюсь. Ты не обижайся, я бы уже давно сбежал. Сложно это — вот так на виду жить. — Приходится соответствовать. — Чему? Тому, что о вас пишут в газетах? Знаю, читаю иногда. Правда, в основном, старьё всякое. До нашего заповедника вести с большой земли медленно доходят. Почта — раз в месяц. В июньском номере про вас с Роном писали, будто вы на грани разрыва, а в августовском — что ты ждёшь двойню. Я даже порадовался. Вот, думаю, скоро племянников на драконе покатаю. Близнецов. — Извини, что разочаровали, — я не выдерживаю и улыбаюсь. Чарли чем-то похож на Рона. Вернее, Рон — на Чарли. Оба коренастые, голубоглазые, с почти одинаковой манерой говорить. Только Рон в последнее время больше отмалчивается. В прихожей хлопает дверь. — Рон? Рон — Разучилась пить, малышня! — Джордж приводит меня в чувство ковшом холодной воды за шиворот. Я подскакиваю, бессмысленно озираюсь. Что вчера было? Усугубленные похмельем воспоминания накатывают с новой силой. Письма, попытка ревности, попойка с братом. До чего же ты жалок, Рон Уизли! Джордж сияет чисто выбритым подбородком. Похоже, он успел сбегать к себе на квартиру и переодеться, потому как на нём надет костюм и — Мерлинова борода! — щегольским узлом повязан галстук. Галстук на Джордже! Умом тронуться можно! Я такого не помню последние несколько лет. — Вот, выпей. — Он протягивает мне чашку с мерзкой даже на вид жидкостью. — Не бойся, сейчас без приколов. Всего лишь антипохмельное зелье. «Снейповка», как называют в народе, побочное изобретение нашего героического педагога... мощнейшая вещь. От Джорджа можно ожидать всякого. Но я решаю, что хуже уже не будет. Зря. «Снейповка» обжигает гортань, комом слизи проскальзывает в желудок, делает там несколько кульбитов и — «Джордж, сволочь!» — благополучно извергается наружу. — Все ботинки мне заблевал, — морщится «сволочь». — Не мог отвернуться? — Не мог! — хриплю я. Похмелье действительно исчезло, будто и не было. В голове вместо тупой ноющей боли — хрустальная невесомость, даже Джорджа убивать раздумал. — Спасибо. Джордж бормочет очищающее заклинание и водит палочкой вокруг. Начинает, разумеется, со своих ботинок. — Кстати, ты куда это так вырядился? — Вот балда! К тебе, конечно! Или забыл? Я же тебе в шахматы продул на желание, а ты такой разнюнился: «Хочу с любимыми братьями Рождество встретить!». Не помнишь? — Я? Пьяный? Играл? В шахматы? — Как Бог! Скажу больше, ты бы любого гроссмейстера уделал, окажись он поблизости. Тебя нужно специально спаивать и показывать за деньги. Я после первой партии сразу сдался, а ты устроил сеанс игры сам с собой. — И что? — Предсказуемо. Ничья. Но друг против друга твои «Я» сражались с величайшим рвением. Джордж уже откровенно издевается надо мной. Я замечаю, что конторский стол усеян шахматными фигурками: все они — белые и чёрные — вперемешку лежат на доске, словно на поле брани. — А это что? — показываю на скульптурную композицию посередине доски. Джордж бросает на меня быстрый взгляд. — Точно не помнишь? Белый король — наш Гарри Поттер, королева — твоя драгоценная супруга... Я замечаю маленькую белую пешку, сиротливо примостившуюся позади королевы и короля, и решаю дальше не уточнять. Конечно, это я — Рон Уизли. Тот самый, который больше ни капли в рот. Потому как, кажется, вчера ночью я играл шахматами пьесу под названием «финальная битва за Хогвартс». — Прибраться бы здесь. Джордж, на удивление, покладисто сгребает шахматы в коробку. Мне кажется, будто одна из фигурок исчезает у него в кулаке, а потом он её быстро перекладывает в карман пиджака. — Остальное уберём потом. Пошли. Мне тебя ещё мисс Зазнайке сдавать. Возвращать так сказать блудного муженька в лоно семьи. И мы идём. Гермиона Рон возвращается не один. Но в его спутнике я не сразу узнаю Джорджа, поэтому медлю с изображением заботливой жены. — Прости нас, Грейнджер! — Джордж отвешивает мне шутовской поклон. — Мы с твоим супругом задержались на работе, сводили концы со счетами... или счета с концами?.. Подсчитывали, короче... Да так насчитались... что уснули прямо в подсобке. После гибели Фреда у Джорджа появилась странная манера делать паузы в речи: будто он пытается говорить на два голоса. — Кофе хотите? — Я растягиваю губы в самой приветливой из улыбок. — Хотим, ужас как хотим. — Чарли легонько оттирает Джорджа плечом в сторону кухни. Будто бы ненароком, а не очень-то и посопротивляешься. Мы остаёмся с Роном одни. — Я в душ! — быстро ориентируется он. — Я подожду тебя в спальне. Не будем устраивать сцены при гостях. Боже, какую чушь я сейчас несу! — Почему? — Рон каменным изваянием застывает в проходе. — Я, наоборот, рассчитывал на огласку. Как минимум, на главную полосу в газете. Ты не против? Я прикасаюсь кончиками пальцев к его плечу. Он дергается, будто стряхивает надоевшую муху. Хорошо, пусть так. Рон На кухне слышны взрывы хохота. Судя по звукам, Джордж в лицах пересказывает Чарли нашу попойку и последующее за ней пробуждение. Интересно, что так подействовало на него: моя пьяная просьба или мой нелепый шахматный карнавал? Всё равно: Фреда уже не вернёшь. И нас не вернуть — тех, которыми мы когда-то были. Я вспоминаю рождественский бал, на котором Гермиона танцевала с Крамом, вспоминаю вечера в гриффиндорской гостиной, когда они с Гарри сидели плечом к плечу над учебниками. Чья злая воля соединила нас после победы? Это они должны быть вместе — блистать на страницах газет и в ослепительных вспышках колдографов показывать изумлённым журналистам свой идеальный дом. А я всего лишь хочу покоя. Просто — тишины. И — любимую женщину рядом. Но мне уже всё равно. Когда я прихожу в спальню, Гермиона спит, свернувшись калачиком в кресле. Её голова запрокинулась набок, волосы растрепались. В последнее время она стала их распрямлять и закручивать на затылке в тугой узел. А мне так нравилось пропускать её пряди сквозь пальцы и смотреть, как, выскользнув, они опять скручиваются в тугие завитки. Ты любишь свою жену, Рон Уизли. Не «золотую девочку», не кавалера ордена Мерлина, не общественного деятеля — вот эту спящую женщину, свою жену. Ты сдохнешь без неё, ты сдохнешь за неё, если понадобится, но ты никогда не сможешь сказать ей этих слов. Потому что есть вещи, которые можно услышать только сердцем. Я хватаю первый попавшийся спортивный костюм, натягиваю его и тихонько, чтобы не разбудить Гермиону, закрываю за собой дверь. Гермиона Когда я просыпаюсь, за окном идёт снег. Падает медленными ленивыми хлопьями сквозь зимние сумерки. Какое-то время я бездумно любуюсь им, а потом, спохватившись, вскакиваю. Гусь! Ёлка! Сочельник! Из гостиной слышны громкие голоса. Я впопыхах приглаживаю волосы. Неужели, гости уже собрались? Кляну себя последними словами, злюсь на Рона, что не разбудил меня вовремя. Уже в коридоре слышу запахи чего-то горелого вперемешку с чем-то сдобно-печёным. На кухне хозяйничают Джинни и Рон. — Привет, соня! — Джинни машет мне испачканной в муке ладошкой. — Где мой гусь? Рон виновато улыбается, показывая мне на отмокающий в раковине противень. Я готова придушить его за эту улыбку. Столько стараний — и всё насмарку. Что теперь будет? — Гусь подгорел и не прожарился, — Джинни решает вступиться за брата. — Зато у нас на ужин будет замечательный пирог с начинкой из того, что удалось спасти. — И г’азумеется, мои любимые florentines. — В облаке лаванды и пармской фиалки на кухню вплывает Флёр. — О, бонжуг’, ma chere Hermione, ты всё хог’ошеешь. Замужество с petit Г’оном тебе только на пользу. Малыш (petit!) Рон выше Флёр на голову и втрое шире в плечах, но, почувствовав в словах невестки комплимент, он опускает глаза и вовсю розовеет щёками. — Florentines — это такие вкуснючие штуки, которые мы пробовали на годовщине вашей свадьбы? Похожие на вафли в шоколаде? Наконец-то я запишу у тебя их рецепт! — Джинни достаёт из заднего кармана джинсов крохотный молескин. — Это мне Гарри подарил, когда узнал, что собираюсь бросить спорт и вести спортивную колонку! Она освобождает себе уголок кухонного стола. — Ну, диктуй! Я чувствую себя лишней. В гостиной сияет ёлка, налит в стаканы джин, и пахнет вишнёвым табаком. — Гермиона! Иди к нам! — Взъерошенный Гарри, сплетённый в немыслимый узел с Чарли и Биллом, поднимает голову от твистера. Билл, с трудом высвободив руку, крутит стрелку: — Поттер, не отлынивай. Левую ногу на синее! Все остальные слишком заняты, чтобы приветствовать меня. В прихожей слышны голоса. — Джордж вернулся! — полузадушенно стонет Чарли. — Сейчас нам вообще будет весело. Эй, очки мне не разбейте! Джордж втаскивает за руку темнокожую девушку, в которой я с удивлением узнаю Анжелину Джонсон, учившуюся на одном курсе с близнецами. — Смотрите, кого я нашёл в магазине! Она в полном одиночестве покупала сетку апельсинов и какой-то плеснивый сыр. Я подумал, что можно сэкономить хотя бы на апельсинах, сыр-то мы всё равно выбросим! Анжелина растерянно смотрит по сторонам. — Привет, — говорю я. — Располагайся, будь как дома. Всё, что рыжее, — это Уизли. Чёрное — Гарри, блондинка — Флёр, она француженка. С Рождеством! Потерянно возвращаюсь в спальню. Всё замечательно устроилось — без меня. И гости, похоже, вполне счастливы. Нужно хотя бы переодеться, а потом сяду тихонько в уголке с книжкой, как в лучшие годы юности. В спальне сидит заплаканная Джинни. И когда только успела? — Что случилось? — Сажусь рядом с ней на кровать. Джинни комкает в руках какую-то засаленную бумажку. — Вот. Я узнаю своё письмо к Гарри — то самое, которое писала этой долгой ночью. — На кухне такой кавардак, — извиняющимся голосом начинает Джинни. — Я разлила масло, промокнула, чем пришлось... Только потом разобралась, что это. Скажи, ты действительно так сильно любишь моего брата? У меня уже нет сил злиться. Всё вышло из-под контроля и несётся кувырком прямо в пропасть. Я боялась очередной сцены ревности, а Джинни плачет потому, что я люблю Рона. — Больше жизни. — Тогда почему всё у вас — так? — Как? — Не по-настоящему. Эта магловская квартира, эта стерильная чистота, эта фальшь в разговорах. Знаешь, иногда ты мне напоминала тётку Гарри — Петунию Дурсль. После свадьбы мы отдавали им визит вежливости. И она вся такая прилизанная была, надменная, неискренняя. Как ты, когда ты рядом с Роном. — Я очень устала, Джинни. Ты не представляешь, как. Все эти газетные статьи, репортёры, караулящие меня у входа в министерство. Вся эта чушь про то, что мне нужно было выйти замуж за... — я прикусываю язык, но уже поздно. — За Гарри Поттера. Знаю. Я вначале жутко ревновала его к тебе. Но потом... какое мне дело до того, что думают остальные, если каждую ночь я засыпаю на плече у любимого? — Джинни краснеет, но не отводит от меня взгляда. — А от тебя я такого не ожидала. Ты говорила Рону хоть что-то из того, что написала здесь? Он себе места не находит, глядя, как из милой зазнайки ты превращаешься в редкостную зануду. — Джинни, как ты можешь? — Могу и буду. Потому что мы когда-то были подругами, потому что мне тоже очень жалко тебя терять. Только друзья говорят правду, помнишь? Через несколько минут мы уже самозабвенно плачем друг у друга на плече. Потом Джинни помогает мне переодеться. — Никаких бледных оттенков! Все эти пастельно-кремовые тона, брючные костюмы для дома... Ты в них похожа на моль, что бы там ни писали журналы о моде. Похоже, ей нравится мной командовать. И я заражаюсь её радостью. Достаю из шкафа шёлковое ярко-синее платье — то самое, которое надевала на свой выпускной бал, первый бал после победы. Тогда было так легко и радостно кружиться в танце, а высокие своды отреставрированного Большого зала сияли миллиардами прозрачных майских звёзд. — Немного волшебства, — улыбается Джинни. Она достаёт палочку, шепчет какое-то заклятье — мои волосы, как в магловской рекламе шампуня, мелкими кудряшками рассыпаются по плечам. Из зеркала на меня смотрит Гермиона — та, которой я была пять лет назад. Рон Гермионы нигде не видно. Небось, заперлась в комнате и дуется на всех. Эта мысль не даёт мне покоя, но я решаю: а плевать. Несколько лет я жил так, как нравилось ей, неужели хотя бы один вечер в году я не могу позволить себе побыть рядом с семьёй в своём собственном доме? Джинни и Флёр накрывают на стол в гостиной. Чарли и Билл им помогают и, судя по радостной возне, уже успели разбить как минимум одну тарелку. И это мои старшие братья! Анжелина (с ума сойти, капитан по квиддичу, Чёрная молния Гриффиндора у меня в гостях!) сооружает какие-то замысловатые бутерброды. А мы с Джорджем курим на балконе, сквозь приоткрытую дверь слыша жизнерадостную перепалку Флёр и Чарли. Флёр читает моему брату лекцию о сырах, восторгаясь тонким вкусом дор блю. — Кто бы мог подумать, что этот вонючий магловский сыр такая большая ценность, — ухмыляется Джордж. — Меня больше удивляет количество магов, живущих среди людей. Джонсон, к примеру, от неё я никак не ожидал. — У неё небольшая этническая лавочка в двух кварталах отсюда. Я заходил к ней иногда. — Ты? — А ты думал, братишка, будто я все эти годы только и делал, что надирался в подсобке? — Джордж небрежно сплёвывает вниз. — Мне просто паршиво от всего этого, от сочувствующих слащавых рож... Бедняжка, он совсем один, каково это — потерять брата-близнеца? — он кривится, явно кому-то подражая. — И каково? — спрашиваю я, внутренне обмирая: на моей памяти Джордж впервые заговорил хоть с кем-то о смерти Фреда. С кем-то? С тобой! Гордись, Рон, из тебя выйдет отличный выслушиватель и утешатель чужой боли. Да только не получается — гордиться. В горле царапается застарелая тоска. — Хреново. Слышишь, Рончик, если ты вякнешь кому-то — неважно, кому: маме там, или Грейнджер — я тебе сломаю нос. — По сузившимся глазам Джорджа ясно: не шутит, сломает, и хорошо, если только нос. — А вообще, знаешь про такую фигню как фантомные боли? Вот если руку у тебя отрезали, её уже нет, а ты чувствуешь, как она ноет? Как-то так и я. Мне... кхм... Фред... ближе, чем рука был. На горшках рядом сидели, когда тебя и в проекте не было. Рожа к роже присунемся — и будто в зеркало смотрим. И так всегда. А потом — р-раз! — и я в своё мёртвое лицо смотрю. Ты ж, блин, не поверишь: меня рядом не было, когда... когда Фреда взрывом зашибло. Но я уже знал, что — всё. Трындец котёнку, рыдайте, крали, — нет его в живых. Потому что вот здесь, — Джордж бьёт себя кулаком в грудь, — полсердца ножом отхватили. Ноет вот, дрянь, теперь. Некоторое время мы молчим. Потом Джордж достаёт из кармана белого шахматного слона. — Держи, возвращаю. Ты когда сегодня ночью куролесил, я понял, что хреново не только мне одному. Все мы зашиблены в голову камнем, долетевшим из той войны. Потому и ты с Грейнджер как кошка с собакой, и Гарричка, мальчик наш золотой, временами как в дерьмо опущенный ходит... А, когда ты шахматы расставлял, то каждой фигуре давал имя. И погибших потом за край доски бе-е-режно складывал, будто навеки прощался. Даже с этим говнюком Снейпом, про которого сейчас говорят, что он не говнюк, а герой. Я молчу. Я вспомнил. Но мне стыдно. Поигрался Рончик в солдатиков, умничка, плеснул пафосом через край. Как на первом курсе, когда за философским камнем спускались. «Гарри, беги, я прикрою!» Тогда тоже шахматы были. Ни на что ты больше не годен, Рон Уизли, тобой только спину прикрывать. — Чего примолк? — Джордж хлопает меня по спине так резко, что я вздрагиваю. — Стыдно тебе? А зря. Не по бабам ведь шлялся. Я тебе ещё одну вещь скажу, прежде чем мы отсюда уйдём. Замри и внимай. Хороший ты человек, Рон, несмотря на то, что мой младший брат. Я бы даже сказал, вопреки этому. Вот уж не ожидал, что из мелкой сопли такое вырастет. Прямо гордость за тебя распирает. Я смотрю на него и не знаю, что ответить. Боюсь отвечать. Потому как в носу предательски щиплет. Джордж будто улавливает моё состояние. — Ты только не разревись, как девчонка. Потому что тогда я или разревусь вместе с тобой, или задразню тебя до смерти. Понял? — Понял, — я растягиваю губы в улыбке. — Повтори, что именно понял. — Что ты самый невыносимый, самый редкостный засранец, братишка Джордж. — Вот и умничка. — Джордж на мгновенье сгребает меня в охапку, потом раскрывает дверь и резко вталкивает в комнату. — Пошли греться. Замёрз я с тобой, как собака. Гермиона Когда мы с Джинни выходим к гостям, уже всё готово. Даже осколки от моего любимого сервиза аккуратно сметены на бумагу. — Тут... это... вот. — Чарли, виновато пряча глаза, робкой мышкой прошмыгивает мимо меня на кухню. Я тихонько хихикаю. — Вот я и говог’ю, если посуда г’азбивается, то это на счастье! — Флёр всплёскивает руками. — Пг’елестно выглядишь, тебе идёт этот цвет! Потдвег’ди, дог’огой! Билл кивает. Гарри, улыбаясь, идёт ко мне навстречу. Бросает быстрый взгляд на жену — можно ли? — и целует меня в щёку. — С Рождеством, Гермиона! — И тебя тоже, — вежливо киваю в ответ. — Да поцелуй ты его, если тебе хочется! — Джинни толкает меня к Гарри. Я неловко целую его куда-то между очками и подбородком. — Вы помирились? — Он радостно смотрит на нас обеих. Мы с Джинни нарочито удивлённо переглядываемся. — Помирились? А кто тебе сказал, что мы ссорились? — Кстати, куда вы дели моего мужа? Надеюсь, не разбили, как мою любимую тарелку? — Он с Джорджем на балконе секретничает, — отвечает Гарри, обнимая Джинни за плечи. Я притворно вздыхаю. — Они сейчас до ужина так насекретничаются, что потом их можно будет сразу под ёлку укладывать, вместо подарков. — Сплетничаешь об отсутствующих? Ай-яй-яй, Грейнджер, узнаю стиль всех гриффиндорских старост. — Джордж впихивает Рона внутрь. — Мы всего лишь обсуждали магазинные дела. Подтверди, родственник! — Подтверждаю. — Тут Рон окидывает меня взглядом и застывает на месте. — Ого! — Джордж тоже удивлён. — Приглядывай за супругой, а то кто-нибудь из нас, рыжих и одиноких, её уведёт! Я бы даже сказал, утащит в логово, чтобы в мрачной сырой тишине надругаться над её прекрасным... — Замолчи, балабол! — Я, развеселившись окончательно, легонько щёлкаю Джорджа по носу. — Я хотел сказать: прекрасным, непревзойдённым чувством юмора, а ты сразу драться, Грейнджер! — Он обиженно дрожит губой. — Анжелиночка, ну хоть ты защити меня от этой злобной фурии, на которой угораздило жениться моего брата! Джордж демонстративно прячется за стул Анжелины. При этом он так похож на прежнего себя — озорного и бесшабашного, что на мгновенье мне кажется, будто в комнату вот-вот ворвётся Фред, и они уже на пару чего-нибудь отчебучат. — Все за стол! Чарли приносит противень с дымящимся пирогом: — Это вместо гуся! Пирог с гусятиной! Джинни готовила по маминому рецепту. — Если мне не изменяет память, у мамы вместо гусятины была свинина, — краешком рта улыбается Билл. — Изменяет, Билли, изменяет, — ласково говорит Джинни. — Ты уже слишком стар, чтобы помнить такие простые вещи. Именно гусятина и именно в пироге. — Вот и я припоминаю, — ставя на стол пирог, встревает Чарли. — Правда, довольно смутно, ведь мне тоже немало лет... как визжал на заднем дворе у соседей тот гусь, которого кололи для маминого пирога! — А какую колбасу мы делали из гусиных потрохов! — подхватывает Джордж. — Пальчики оближешь! А бифштекс из филейной части... м-м-м... И гусиные ножки, тушёные с овощами... — Пг’о что вы говог’ите? Не бывает таких больших гусей. Это, навег’ное, был le porcelet? Пог’осёнок? — Флёр недоумённо всплёскивает белоснежными руками. Она ослепительна даже сейчас. — Родная, мы шутим. — Билл притягивает её к себе и нежно целует в висок. — О, я люблю английский юмор! Хорошо, что мы решили встретить Г’ождество с твоими г’одственниками. Они такие милые! Не успеваем мы рассесться по местам, как в дверь звонят. — Кого это принесло? — ворчит Рон по пути в прихожую. Чарли, Джинни и Джордж, как по команде, принимают виноватый вид. — Это наверняка авроры, — шепчет Джинни. — Пока тебя не было, мы немножко похимичили с ёлкой, — добавляет Джордж. — Несколько простых заклинаний, — разводит руками Чарли. — А сейчас нас арестуют за применение магии в магловском районе! И посадят в Азкабан! — Джордж панически вцепляется в край стола. Анжелина звонко хохочет. — О! — выдыхает Флёр. — Это шутка, — на всякий случай говорит Билл. — Это всего лишь Перси, — уточняет вернувшийся Рон. — С подарками! — подхватывает Перси. — Всех с Рождеством! Оказывается, Молли незадолго до отъезда оставила в Норе кучу празднично упакованных коробок. А Перси она назначила ответственным за их вручение. — Когда я узнал от Билла, что все вы собираетесь в одном месте, то, признаться, облегчённо вздохнул, — говорит он, доставая из небольшого портфеля всё новые и новые пакеты. Я узнаю своё любимое заклятье расширения пространства и ностальгически вздыхаю. Рон из-за плеча Перси улыбается в ответ на мой вздох. Меня переполняет радость: значит, он тоже вспомнил наше путешествие в поисках хоркруксов и мою бальную сумочку, которая вмещала в себя даже палатку с запасом провизии на троих. — Иди сюда, — тихонько зову я, пока Перси раздаёт каждому из братьев по подарку. — А мне? — обиженно спрашивает Джинни. — А ты себя плохо вела, сестрёнка, — подначивает её Рон, устраиваясь на стуле рядом со мной. — И тебе есть, — успокаивает Перси. — Для вас двоих. Но мама сказала вручить его Гарри, как главе семьи. — Вот ещё! — А вот и не «вот». — Гарри принимает коробку. — Жена да убоится мужа своего... так, кажется написано в одной умной магловской книжке. Поняла теперь? — Убоится, может, и убоится, а на квиддичном поле сделает как маленького... Муж-то вон какое брюшко отрастил — бывший лучший ловец Гриффиндора. — Джинни показывает ему язык. Рон вскрывает обёртку и достаёт оттуда два парных свитера: мужской и женский. — Гермиона, второй, наверное, тебе. — А у нас с Гарри — шапки! — хвастается Джинни. — С помпонами! Смотрите, какие смешные! Билл в это время набрасывает Флёр на плечи тонкую кружевную шаль. Для него Молли связала короткий шарф-кашне. Для Чарли — тёплые узорчатые перчатки. Перси задумчиво вертит в руках пару таких же узорчатых носков. Джордж, слегка побледнев, достаёт из своего пакета два одинаковых шарфа. Похоже, что во всеобщей суматохе только я замечаю это и на мгновенье замираю, предчувствуя непоправимое. Молли, милая Молли, сколько же подарков ты связала на все эти прошедшие Сочельники своему погибшему сыну? И как же сильно ты торопилась, что по ошибке упаковала оба — сыну выжившему? Рон под столом сильно сжимает мою ладонь. Он тоже заметил. Я слышу, как громко стучит моё сердце. Раз. ...Джордж улыбается... Он не знает, что мы, затаив дыхание, наблюдаем за ним, и поэтому его улыбка похожа на судорогу лицевых мышц. Два. ...Джордж медленно наматывает себе на шею один из шарфов... Джинни, призывая всех в свидетели, предлагает делать ставки на то, кто лучший ловец: она или Гарри. Перси вызывается разбить пари. Три. ...Джордж достаёт второй шарф, бережно проводит по нему рукой... Чарли говорит, что нужно сначала собрать две команды и что он готов взять в свою команду Джинни, потому как «Гарри, ты только не обижайся, но ты действительно немного... кхм... располнел». Четыре. ...Рука Анжелины ложится на плечо Джорджа. Он вздрагивает, его лицо на миг вспыхивает полубезумной надеждой (Фред? Ты?) и тут же угасает... Перси утверждает, что может договориться с МакГонагалл об аренде квиддичного поля, но не сомневается в победе Гарри. Пять. ...Джордж легко, почти незаметно, касается губами руки, лежащей на его плече. Потом встаёт и накидывает на шею Анжелины второй шарф. Мы с Роном одновременно отводим глаза — такой невыносимой нежностью веет от этой сцены. И — поворачиваемся друг к другу, не расцепляя сомкнутых рук. Когда он целует меня, я понимаю, что Рождество уже наступило.