Реквием

      Очередная страница идеальных букв на белой бумаге. Она словно черные кровавые полосы на бледном листе, царапины и увечья частого полотна. Боль. Бумага это истерзанное словами тело, что подвергается пыткам его речей вновь и вновь, пока место не закончится и не придется перейти на следующий лист. А бумаги много, а мыслей, казалось бы, еще больше, и перо, заточенное, словно нож, готово все также причинять увечья, выплескивая чернила на белоснежное полотно. Перо снова и снова выводит аккуратные слова, что тут же превращаются в искусные речи из загадочных композиций. Это словно музыка, что нельзя пропеть. Навязчивая мелодия кружится вокруг и укладывается легкими прямыми строками.       Бумага не может говорить. Она молчит, сверкая своей белизной, или же, если ее уже успел осквернить пером человек, истекает черными словами в ровных линиях. Но молчит, всегда молчит, не произнося ни слова. Даже если содержит музыку, даже если прекрасная песня излита в нотах, тишина будет окутывать комнату, сколь бы искусен и талантлив не был бы автор прекрасного произведения.       Тогда почему Александр слышит ее? Слышит ее нашептывания в воздухе, слышит тихие речи и бессмысленные слова всюду, как только касается пальцами пера. А как только острие окунуто в темную чернильницу, слова слышатся ярче и отчетливей, забираясь прямо в голову, заставляя писать, писать, писать, уродуя чистую бумагу. И это не заканчивалось. Ветер превращался в речи, треск камина в памфлеты, тиканье часов в письма. Слова всегда были рядом. Витали в воздухе отчетливой дымкой, вторгались в мысли, наводя там неисправимый бардак, и вылетали через перо на страницы.       Слова не хотели быть книгой. Они хотели быть везде, а не сосредоточены в одном маленьком томике. Потому листы сменялись письмами, заметками, но никогда не оставались в одной стопке, предпочитая сиротливо лежать где-нибудь, даже на полу, если не хватало места. Казалось, если положить две бумажки рядом, то их содержимое выпорхнет, оставив желанную белизну, и сразится за право находится там. Словно слова не были чем-то общим, а были разрозненными, дикими и необузданными, не в силах посеять в душе спокойствие и комфорт, лишь заставляя бедного и измученного человека гнаться, гнаться вперед, без возможности просто остановится и вдохнуть. Это было невыносимо. Слова, словно насмехаясь, наказывали в очередной раз брать перо усталыми мозолистыми руками, сжимая ненавистный стержень до боли в пальцах. И слова нашептывали, спускались на бумагу, ведомые чужим пером. Но кем бы ни был их автор, в конце всегда ставилось «А.Гам.». Как иронично, что хотелось плакать. Александр мечтал избавиться от слов. Ощутить блаженную пустоту разума, тишину. Он мечтал о том, чтобы держа перо слышать только свои мысли в голове. Но слова не уходили. Также безучастно извергались на страницы стройными рядами чужих речей. Слова начали приобретать форму. И ее, эту белоснежную дымку и манеру речи, Гамильтон ненавидел больше всего на свете, ежесекундно мечтая освободиться от плена ранящего листы пера. А потом, спустя сотни изувеченных страниц, Александр понял, что слова принадлежат голосу. Теперь, произносимые не отдельными урывками-абзацами, они могли не прекращаясь выливаться в страницы, десятки листов за раз. Из тонкого ручейка слова превратились в полноправную реку, сметающую все на своем пути. Александр тонул в ней, уносился мощными потоками все дальше и дальше от берега, не чувствовал опоры под ногами, полностью отдавшись стихии. Он словно вновь попал в ураган, где сильные волны сметают его со своего пути. Не мог сделать и глотка воздуха, пока писал, писал, писал, под дикую колыбель из слов, уже не отдавая себе отчета. Чернила уходили литрами, исчезая, растворяясь и портя. Шелест бумаги стал таким же ненавистным как и слова, теперь представляемые голосом. Голос становился все ярче и отчетливей, слов все больше, а бумага не кончалась. Исписывая лист за листом, Александр чувствовал, что голос становится живее. Более человеческим, с периодическими проблесками чувств. Он казался одновременно таким чужим и таким знакомым… А потом он узнал. Когда голос окреп настолько, что интонация и выражения чувствовались отчетливо, Александр понял. Голос, такой родной, близкий, желанный. Как быстро люди уходят от своих принципов. Только вчера Александр мечтал избавиться от ужасных слов, а сейчас сам стремглав бежит на пытки, лишь бы еще раз услышать родной баритон. Элайза сказала, что он перестал улыбаться. Перестал общаться с ними, что перо для него теперь роднее семьи. Так оно и было. Голос, такой желанный, ставший таким нежным и любимым, словно музыкой окутывал разум Александра, заставляя того не выпускать стержень из рук, вновь вновь окуная его в чернильницу и проливая кровь белых страниц.       Это продолжалось долго. Александр мог сутками не спать, вслушиваясь, вслушиваясь в эти знакомые нотки, интонации, буквы. Они безучастно шептали ему на ухо новые и новые речи, не останавливаясь ни на секунду. И Гамильтон отдавался им, позволяя голосу властвовать, творить что вздумается. Так проходили дни. Элайза, не выдержав, взяла детей и уехала куда-то к родителям, не то, чтобы Гамильтон это сразу заметил. Поглощенный и убаюканный Голосом, он не видел ничего, что находилось дальше дубового стола.       А потом Голос стал обретать оболочку. Александр так жаждал этого, с трепетом вглядывался в сероватую дымку, не силах отвести взгляд. Она все чаще и чаще приобретала знакомые, родные черты человека, давно погибшего и жившего лишь во влюбленном сердце Александра. Его Джон. Его милый, восхитительный, очаровательный и воинственный Джон. Тогда Гамильтон часами смотрел в родные черты, слепо держа перо в руках. Окунутое в чернило, оно капало темными пятнами на белоснежную бумагу и рукава. Джону не нравилось, когда Гамильтон переставал писать. Поэтому чарующий голос окутывал, оплетал руки и запястья, направляя их выводить ряды новых букв. Когда звучал голос, мыслей в голове не оставалось, они отдавались очень далеким эхом в голове. Они были так далеко, что Александр попросту не слышал их, словно его разум уснул под колыбелью любимого голоса.       А потом ему стало казаться, что Джон везде. Наблюдает за ним недовольно, побуждая схватить перо. Джон был везде — колыхание занавесок на ветру, скрип половиц, моросящий дождь и тиканье часов. Лоуренс был недоволен тем, что Александр клал перо и уходил, потому Гамильтон все больше и больше времени проводил за дубовым столом.       Элайза не выдерживала, закатывала скандалы, дети боялись и плакали, прислуга шепталась. Но Александр находил утешение, побег от всех конфликтов в трепещущих страницах и тихом шепоте его почившего товарища. Бежал, как подлый трус, скрывался от реальности за дубовым столом, прятался в кабинете, не желая предпринимать что-либо. Потому что Лоуренс виделся везде, и это все больше и больше заставляло желать, вспоминать, и так скучать по разговорам, улыбкам и прикосновениям. То, что видел Гамильтон было лишь слепком, жалкой копией казавшегося идеальным человека. Но этого было достаточно. Достаточно, чтобы не суметь отпустить или выкинуть из памяти, как прошлое. Достаточно.       А потом все те вещи, что напоминали Джона в доме померкли перед осознанием того, что его родной сын был почти юной копией возлюбленного — веснушки, яркая улыбка, завитые волосы и живые, такие живые глаза, что хотелось плакать от осознания того, как давно он не видел их. Александр проводил все больше времени с семьей, скорее, с маленьким Филиппом. Такой яркий, честный, добрый, замечательный, слишком хороший и прекрасный, в иной раз Александр боялся прикоснуться, чтобы случайно этот образ не развеялся на ветру, как и все остальные. Филипп. Его сын. Словно жизнь обрела краски и эти краски дарились лишь одной, слишком знакомой улыбкой. Элайзе этого было достаточно, на ее усталом лице тоже зачастую появлялась радость.       «Джон? — звонко переспросил задорный детский голос. — пап, ты опять заработался, я Филипп!». Точно. Осознание, реальность, что долгое время подло сидела на задворках сознания, волной ледяной воды окатила Гамильтона. Филипп никогда не станет заменой Джону, как бы он не старался, как бы не всматривался и не вслушивался. И как бы страстно не желал этого сам Александр. Словно было два неполных Джона — один это маленький и яркий Филипп, а второй это затягивающий голос и образы в воздухе. Но ни один из них не был настоящим Джоном. Но вот только Филипп никогда им и не станет, а голос… а голос никогда не оставит его и будет с ним всегда. Голос уже и был Джоном, но только его неполной частью. Но этого было достаточно. Александр сделал выбор.       Мимолетные, призрачные и почти неосязамеые касания холодных пальцев, словно холодный ветер проходит по щеке. Александр наклоняется ближе к прикосновению, ластится, словно кот, так жаждет, жаждет этих потерянных прикосновений. На Александра накатывают воспоминания, словно волной. Он дрожит, вспоминая все прошедшие годы, хочет сильнее прижаться к призрачным рукам, но их уже нет на месте. Александр снова один и лишь перо призывающе стоит в одинокой чернильнице, побуждая отказаться от одиночества.       Вашингтон говорит ему: «Это не твои мысли на бумаге, сынок». Александр молчит, успокаивая в себе желание убежать от этого пронизывающего взгляда. Это правда. Бумага и Александр вещи несовместимые — Джон и Александр, вот кто по настоящему сделаны друг для друга. Вот только Джона больше нет, а единственное место, где Гамильтон может увидеть почившего возлюбленного — белоснежные листы, на которые кроме как с отвращение взглянуть сложно. Но Джон недоволен. Ему не нравится то, как Александр показывает себя на публике, какие слова говорит, когда не читает заранее выписанный текст. Лоуренс не говорит вслух. Но это чувствуется по интонации голоса, по более редкому количеству прикосновений, по резким словам, вылетающим на бумагу и плохо связующимися с остальными предложениями. Джон думает, понял Александр, что его речи не доведут его до добра. Какая дуэль окажется роковой? Какая из едких фраз станет последней? Джону это не надо. Ему нужно лишь перо в руках бывшего возлюбленного. Александр предоставит ему это. И каждый его шаг, каждый вздох будет описан на этих доселе белоснежных листах.       Последующие годы тянутся рутиной, поглощающей его, затягивающей, словно топкое болото. Александр тонет в трясине политических дебатов, захлебнулся ненавистью и разочарованием, идущим словно сквозь стены зала собраний по нятам за ним домой в письмах и доносах, крики, ссоры, это все так удручает и подавляет, что Гамильтону иногда кажется, что самое живое, что есть в его жизни — это голос. Поэтому раз за разом исписывает страницы, подписывает письма, не желая терять ту жалкую часть себя, что, наверное, давным-давно умерла рядом с Джоном. Рутину лишь нарушает ночь, когда Филипп, его уже взрослый сын (он все еще чертовски похож на Лоуренса, что Александр не может думать об этом без слез) уходит на дуэль. Гамильтон дает ему советы, а после, поздно вечером, не в силах уснуть, хватается за перо и спрашивает совета у Джона. Тот, впервые за долгое время, молчит. А в голове пугающе, пугающе пусто. Наутро приходит известие об исходе дуэли. Александр стремглав мчится к сыну, молясь всем богам, чтобы он успел, успел в последний раз посмотреть на эти солнечные глаза. Почему-то он уверен, что даже в предсмертной агонии на лице мальчика будет любящая улыбка. Это правда. Последние слова Филиппа это цифры, что он произносит вслед за матерью, и от этого душераздирающего зрелища у Гамильтона просто перехватывает горло, он, будучи не в силах вздохнуть, просто плачет, плачет, чувствуя себя таким чертовски разбитым и потерянным. Словно никого рядом больше нет. Кто же теперь принесет краски в его мир? Ведь его маленький, солнечный Филипп потух.       Голос не приходит неделями. Александр начинает привыкать к пугающей пустоте в голове и отсутствию мыслей. Но ничего не может длится вечно, так что спустя месяц знакомые нашептывания кружат в воздухе. Александр охотно отдается им, слишком уставший быть в одиночестве. Теперь с ним только один Джон. Который его ни за что не покинет, так ведь? Теперь Гамильтон краем глаза то и дело замечает бледную фигуру, когда пишет очередное письмо. Иногда, в порыве ветра, знакомый голос шепчет «Александр» и тело вздрагивает, а в воспоминаниях проносятся моменты, когда Лоуренс говорил ТАК. Это было слишком давно.       Когда это случается, Александр чувствует себя необычайно легко и свободно. Предвкушение, которого он не ощущал со времен войны, снова будоражит кровь, а глаза горят живым огнем впервые за долгие, долгие годы. Гамильтон не знает, почему именно так он реагирует на это. Джон кричит на него эти вечером. Александр впервые видит, что Лоуренс обращается не к бумаге, а напрямую к Гамильтону, что невольно начинает улыбаться. Улыбаться со слезами на глазах, потому что это все выглядит настолько нереальным и другим, что он не знает что думать. В груди одновременно пугающе больно и радостно, так, как не было многие годы. И этим вечером Гамильтон чувствует себя таким живым, что согласен участвовать еще в десятке подобных дуэлей, лишь бы это не кончалось. Джон растворяется в воздухе и покидает его. Гамильтону немного грустно, но, кажется, сейчас он согласен ненадолго отпустить.       Впервые его разум чист, а мысли принадлежат лишь ему, когда он хватается за перо, чтобы написать прощание Элайзе. Он в последний раз орошает бумагу чернильной кровью. Руки Александра впервые немного дрожат, а необыкновенная свобода в мыслях дурманит разум. Но он справляется. Пишет под мягкое пламя свечи, и блаженная тишина витает над комнатой, лишь скрип пера то и дело нарушает деланное спокойствие. Совсем скоро все закончится, его руки, его тело снова будут рядом с НИМ, он снова будет слышать этот восхитительный голос, снова будет смотреть в глаза, в которых хочется попросту утонуть, как и в речах возлюбленного. Дни, месяцы, года, к черту время, сердце Александра навеки принадлежит Лоуренсу. Тому, восхитительному Лоуренсу из прошлого с теплой улыбкой и солнечными завитками волос. Живому. Яркому. Неповторимому, сколько бы ни пытался разглядеть в голосе и Филиппе Гамильтон, совершенно неповторимому.       На острове Гамильтону кажется, что происходит слишком много прелюдий. Он так хочет закончить все быстро, что руки просто дрожат от осознания намечающегося конца, финала этой истории. Он нервно сжимает очки, плечи слегка подрагивают. И Александр не может понять, от холода это или от нестерпимой боли в груди. Неожиданно он понимает, что совсем не хочет оставлять Элайзу одну. Не хочет больше никогда не видеть детей. Да даже мерзкую рожу Джефферсона не видеть никогда тоже не хочет. Это заставляет на секунду остановиться. Неуверенность в последующих поступках заставляется сгорбится с немом желании сжаться в комок от надавивших размышлений. В его жизни всегда все так неоднозначно, ни один выбор не приносит какого-то определенного и устойчивого результата. Он так устал от этого. Гамильтон теперь не может понять, что он делает для себя, а что для Лоуренса. Неужели это порывистое решение было полностью эгоистичным и принадлежало лишь усталому, истощенному жизнью человеку? Он не может решить. В любом случае, слишком поздно, так как роковые десять шагов уже сделаны. Александр мысленно прощается с Элайзой и готовится принять то, что обрушится на него в следующие мгновенья.       Удивительно, но боль в несомненно смертельном ранении заставляет чувствовать себя живым. Александр краем глаза замечает ошарашенное лицо Берра и хочет сказать ему, что он не виноват, это было решение Гамильтона, и не надо смотреть с ТАКИМ лицом. Но из горла вырываются лишь жалкие хрипы и кашель, боль стягивает грудь. Где-то вдали Александр засекает голос доктора, просящий его помолчать, ради бога, а то они к суше пришвартуют уже с трупом, но Гамильтон сам закрывает глаза и уплывает в манящую черноту.       Во время следующего пробуждения Александр не может говорить. Он чувствует боль, но мало обращает на нее внимание, силясь открыть глаза. Такое простое действие кажется таким сложным, что легкий свет, бьющих сквозь уже не такие сомкнутые веки, кажется достойной наградой умирающему телу. Поворот головы кажется таким же сложным, и лишь спустя несколько минут Гамильтону удается смотреть не на потолок, а правее, туда, где слышаться всхлипы и очень знакомые голоса. Анжелика и Элайза. Его дорогая Элайза. Он силится слабо улыбнуться, но это слишком сложно. Тогда Александр просто смотрит, напоследок запоминая каждую черточку женщины, что жила с ним чертовски долгое время. Только истинные ангел мог его вытерпеть, думает Гамильтон, так что Элайза действительно заслуживает лучшего чем он. И это невыносимо видеть слезы на ее щеках, видеть боль в ее глазах. Это все не подходит его доброй, светлой Элайзе. И почему он вечно понимает такие важные вещи так поздно?       А потом взгляд касается чего-то, чего тут быть априори не должно. Джон. Его Джон. Он стоял, чуть поодаль, с немым обвинением в глазах смотрел на Александра. И плакал. Сжимал кулаки, злился и не двигался с места. И плакал. Так, что вина всех поступков, совершенных и несовершенных Гамильтоном накатила на него с головой, что грудь сдавило такой болью, что выстрел меж ребер померк несуществующей точкой. Его милый, очаровательный Джон не должен был расстраиваться, они же совсем скоро будут вместе, ведь так? Тогда… почему он смотрит так осуждающе? Александр с трудом тянет руку, желая утешить, сказать, показать, что все нормально, совсем скоро все будет хорошо, как раньше. Но руку перехватывает Элайза, несильно сжимая, а после, с перерывами на рыдания, что-то говорит. Гамильтон не вслушивается. На месте, где ранее стоял Лоуренс, больше ничего нет. Рядом с ним лишь Элайза. Вот. Теперь все правильно. Грудь больше не тянет, вообще, дышать становится чертовски сложно, так что Александр бросает это ненужное занятие. Совсем скоро он окажется на той стороне. Только подожди, Лоуренс.